ступеням крыльца.
Оба взбежали наверх. Он в нетерпении и спешке отомкнул дверь, распахнул её, подхватил Марию на руки и внёс её в дом. В лица живительно и ласково дохнуло жилым душистым теплом. Пахло неокрашенными, лишь покрытыми тонким слоем лаковой пропитки, деревянными панелями стен и потолка и тоже неокрашенными плахами пола, сухими целебными травами, мёдом, смолами, кедровыми орехами. Воздух был густо свеж, чист, особенен – просто изумителен. Обоим показалось, что дерево стен и потолка, такое лучисто золотистое, ясное, осветило их, и на лицах бликами заиграли новые краски, помолодившие Льва и словно бы посыпавшие сиянием Марию. Невольно и разом улыбнулись друг другу, однако тут же отчего-то оба смутились, притворились, что интереснее и важнее осмотреться.
На пол Марию не опустил, а понёс её по комнатам. Их очень много; быть может – немножко оторопело озирается Мария, – собьёшься, запутаешься даже, считая. Всюду простая, несколько грубоватая, но непривычная мебель – всё того же неокрашенного, янтарно-солнечно светящегося природными узорами дерева. Старики Сколские хотели вывезти эту собственными руками изготовленную мебель, однако Лев торовато перекупил её: ему хотелось, чтобы Мария с ходу угодила во владения солнца и чтобы их совместная жизнь была охвачена этим обаятельным, голубящим душу свечением дерева, этими замысловатыми рисунчатыми текстурами – текстами, посланиями, письмами, письменами леса, природы, тайных добрых сил мира сего, – нравилось в таком духе думать Льву, который и в своей инженерной, строительской практике любил работать с деревом. Ни ковров, ни картин, ни каких-либо других украшений в комнатах – строго и просто убранство. Но простота и строгость комнат, понимают Лев и Мария, – великолепны, изысканны, чарующи. Насколько снаружи дом не понравился им, настолько внутри он радовал и дивил.
В доме очень, просто блаженно тепло: трудолюбиво и тихо греют невидимые, спрятанные где-то в цокольном помещении электроболеры. Имеется и обычная печь; а в зале – красавец камин, он искусно, любовно, но и по-детски – или по-стариковки – наивно облицован резными дощечками ёлочкой. Печь – русская, огромная, бокастая, с лежанкой, с зевластым полукруглым жерлом. Не будет света – вот, пожалуйста, – пояснил Лев Марии, – можно и покушать приготовить, и обогреться. Она впервые видит русскую печь, – и поражена, и озадачена.
– Как церковь, – задумчиво сказала она о печи.
Льва поразили и озадачили эти слова Марии: «Надо же: разглядела церковь. И воистину – напоминает. А каким она видит меня? Старым придурком мужиком, маньяком, чудаком, лохом, дядькой, дядечкой? Кем?» И снова ему сделалось тревожно: возможна ли взаимная подлинная любовь между ним и этой юной, такой ещё шаткой и уже заражённой сомнительными соблазнами мира девой, способна ли Мария – в какой раз уже и с испугом отмечает, что ведь она совсем ещё девчонка, – способна ли Мария полюбить его, такого странного, проделывающего непонятно что?
Не опускает Марию на пол, хотя она предупредительно уже несколько раз поёрзала на его руках: мол, не тяжело ли тебе таскать меня, может, поставишь? Но он не чует её совсем: какая она лёгонькая, маленькая. Можно подумать, и нет ничего в его сильных, больших руках, привычных к металлу, лишь, быть может, – один воздух, мираж, тень.
– Охвати меня за шею, – попросил он, только сейчас явственно осознав и заметив, что её руки опущены и позаброшены в противную от него сторону, болтаются плетями.
Она в неловкой скованности набросила одну руку на его плечо, но держала её на весу, не обхватывая.
– Не доверяешь, боишься, дурёха, – пробурчал Лев.
Она промолчала, сурово поджала губы, потупилась, пунцовея.
– А сейчас ты увидишь настоящее чудо! – зачем-то шепотком произнёс Лев, когда внёс Марию на второй этаж в просторную, с большими обзорными окнами мансарду. – Смотри, – шепнул он ещё тише, явно боясь что-то такое спугнуть, нарушить голосом или даже дыханием.
Опустил-таки на пол, и они увидели обещанное чудо земли и неба. Долго вместе смотрели в одном направлении, стоя рука к руке. Но кто-нибудь, увидя их, наверное, мог бы и улыбнуться не без насмешливости, лёгкой, однако, и фривольной: они столь разительно неодинаковы! Один – высокий, другой – низенький, один – кряжисто широкий, другой – игольчато узенький, тощеватый, один – перезрело взрослый, другой – трогательно юный, один – с косичкой, другой – коротко стриженый, один – молочно розовый мордашкой, другой – аскетично суровый ликом, один – в задорной девчоночьей одежонке, другой – в классическом, изысканном облачении. Кажется, только лишь одно единило их – очарованность сердца, сияние восхищения в глазах.
Солнце уже было над верхами деревьев, и в дом мощными горными ручьями вливалось зарево, радужно, но пока что ещё неустойчиво горя. Мария в первые секунды зажмурилась, ослеплённая. Чуть приоткрыла веки, пообвыкая к свету. Увидела распахнутые, лучащиеся необозримые дали. Именно дали, шири, просторы видела поначалу, но ничего по отдельности или предметно. Однако от мгновения к мгновению стала различать, что перед нею блистающие, слитые воедино тайга, горы и небо. Тайга – густые зелёные, малахитовые, даже изумрудные ряби и валы, горы – вспененные, вздыбленные гигантские животные, которые вдруг замерли, окаменев. А над всем этим диким, ярым чарующим раздольем высокое чистое небо; по нему проносятся верховые ветры, подталкивая облака, и кажется, что ультрамариновые, васильковые, бирюзовые краски клокочут кипятком. Лев и Мария помнят, как неприютно, прижато они почувствовали себя внизу, возле дома, как там серо, сумрачно, одиноко. Отсюда же весь белый свет – блистающий, живой, прекрасный, многоликий. И душа Льва и душа Марии воспрянули, заблистали. «Жить и любить, жить и любить», – как кровь, запульсировало в голове Льва.
– А что вон там, в самой-самой дали, виднеется? – спросила Мария, щурясь и невольно улыбаясь. – Такое оно лазоревое, нежненькое.
– Байкал.
– Байка-а-ал?!
Помолчала задумчиво.
– Надо же, какой он маленький.
– Маленький, да удаленький, – вроде как защитил озеро Лев.
– Похож на сердечко. Лазоревое сердечко. И оно, кажется, дрожит. Бьётся. Трепещет.
– Байкал – большое сердце всей земли. А дрожит, Мария, воздух, Байкал же ещё подо льдом, правда, уже подточенным солнцем, – пояснил Лев деловито, но тут же понял, что не нужно так. «Молодчина: поняла и разглядела, что Байкал – сердце, лазоревое сердце, и что оно живое, бьётся. Она умнее и добрее меня. Да и кто из нас взрослее – вот вопрос!»
Ему захотелось сказать: Мария, всё, что ты видишь, – твоё! И Байкал твой, и горы, и тайга, и дом, и я – всё, всё твоё, любимая! Но он лишь поморщился, снова спохватившись: банальностью, тривиальной патетикой окажутся его слова для его такой здравомыслящей, такой чуткой, такой ироничной современной девы. Да и какие могут быть настоящие слова, если он любит, и любимая теперь с ним, только с ним, и никто не может посягать на неё, тем более заманивать в грязноту и мерзость жизни? Зло, лихо там остались, в городе, за горами и лесами, пусть попробуют добраться сюда, отыскать их дом, преодолеть ограду, взломать дверь или окно, – получат по зубам! И для Льва несомненно, что любые, даже самые красивые и возвышенные слова могут оказаться всего лишь звуками того грубого, нередко столь отвратительно злокозненного мира людей. И никаких других личностей здесь не надо и на дух. Пусть они, как умеют и хотят, все живут там. Там, там, подальше отсюда!
55
Ветер натолкнул на солнце облако, – на минуту-другую всюду, и на просторах, и в доме, воцарились тень, даже потёмочность. Запахло тревогой, и сумраком легли на душу Льва его же переживания.
Ручьём серебряным к Байкалу…
– неожиданно, неожиданно даже для самого себя, затянул Лев, так, точно бы песню, какую-то былинную, старинную песню, и затянул надрывом голоса, затянул тяжело, могло показаться, что в преодолениии какой-то сторонней или, напротив, его внутренней силы, преграды. Но замолчал, через край, до перехвата дыхания переполненный чувствами, тревогами дня и открывшейся новой, но ещё столь шаткой, неверной, прикрытой, подчас неприглядными, тенями лет его непростой и немаленькой жизни.
– Что? – тихо спросила Мария, неохотно отводя обвороженный взгляд от Байкала и далей.
– Вспомнился, Маша, один стих, не знаю чей, но порой мнится, что мой, моего сочинения. Хотя какой я стихотворец? Всю жизнь – инженер, технарь, прораб. Но, знаешь, представилось мне однажды, в молодости ещё, на берегу Байкала, что неплохо было бы когда-нибудь пожить, а потом достойно закончить жизнь свою чистейшим серебряным ручьём, который с гор весело и радостно пронёсся, просверкал, прозвенел в долину и влился в Байкал – и стал естественной и целостной частью его, такого целомудренного, великого, прекрасного, загадочного нашего Байкала, нашего священного, славного моря. И дальше – жизнь с ним в единстве и даже в родстве. Как с братом в доме нашего совместного детства или – как с богом в раю. Не правда ли, красиво придумал? – грустной усмешкой повело пересохшие, побледневшие губы Льва.
– Зачем насмешничаешь над собой и своими мечтами? Действительно: в самом деле клёво… ой! красиво. Я бы тоже не прочь… – Но она запнулась, смутившись.
– Что не прочь?
– Ручьём. Ручьём, как ты. С гор. Звонко. Вихрем. Чтоб дух захватило. Чтоб душу перетряхнуло. А потом – будь что будет: смерть, так смерть, или жизнь в раю или аду – неважно!
– Как я, говоришь? Не-ет, тебе ещё рано думать об окончании дней твоих. Тебе жить. Жить, жить да не тужить.
Он секундно, крупным вдохом вбирая в грудь воздуха, помолчал.
– А я… а я без тебя, Мария, знай, уже жить не смогу. – Тут же и горячо поправился: – Не захочу. – Снова вобрал воздуха, помотал головой на какие-то свои мысли и переживания: – Нет, не захочу. Хотя, конечно же, о смерти мне думать ещё рановато. Но – как-то вот к слову пришлось. А ты…