дикий, как зверь. Таким она ещё ни разу не видела его. Испугалась, стала вырываться, отбиваясь ладошками, хныча. Но он держал крепко, прижимая её голову к своей груди, ступал твёрдо и шёл стремительно. Поняла – не вырваться, неоткуда дождаться помощи.
Что-то горячее капнуло на её лоб. Ещё, ещё. Напыживаясь и с великим неудовольствием хмурясь, она вывернула голову, чтобы взглянуть вверх: может быть, тёплый дождик пошёл или – что там такое? Но небо было ясным; оно обласкало её глаза голубым заревом. Смутилась, замерла, зачем-то прикрыла свои глаза, когда поняла, – Лев плачет.
Её Лев плачет. Только что был яростным, непреклонным, страшным, только что был зверем, а теперь – плачет. Плачет, как ребёнок. Она и не подозревала, что он, большой, сильный, жизнелюбивый, что он, мужчина, деловой человек, умница инженер, наконец, богач, способен заплакать. Она была заворожена и потрясена одновременно. Бедный её Лев! Бедный её ласковый зверь! Что с ним? – несмело пыталась она посмотреть на него, но он держал крепко, очевидно не желая, чтобы она, заглянув в его глаза, разгадала его печаль.
Его слёзы скатывались на лицо Марии, и она покорно принимала их, не в силах души своей закрыть и отвести глаза.
Он весь стал размякать, ослабивался его охват. Пошёл тише, осторожно; возможно, ему стало трудно различать эту чрезвычайно опасную петлястую горную тропку с обрывом по правой стороне. Мария, настырно вытянув шею, наконец, смогла полно посмотреть в его глаза. Они показались ей голубо и лучисто сияющими – сияющими нежностью. Она почувствовала, что его глаза – частички этого прекрасного неба. Крылышки носа, присмотрелась пытливая Мария, у него по-прежнему шевелились, однако уже иначе. Это шевеление ей что-то отдалённо и приятно напомнило. Напрягшись памятью, она вспомнила то, отчего едва не засмеялась: нос Льва напомнил ей нос кролика, которого когда-то в младенческом детстве она держала в руках. Тот кролик был чем-то напуган и, возможно, поэтому его нос шевелился дрожмя, судорожно. Кролик был смешон, но и трогательно жалок одновременно.
Марии захотелось погладить Льва, утешить его, как когда-то она гладила и утешала кролика. Она остро и совестливо поняла, что Лев тоже нуждается в ласке, в защите, в бережном к себе отношении, а она, психопатка, вредина, монстрик, мучила, истязала его последнее время, да и раньше ему доставалось от неё. Такой, оказывается, она ужасный человек.
– Милый, – шепнула Мария потерянным, едва слышным голосочком.
Она ещё ни разу не говорила ему ласкового слова, никогда не выказывала своей любви открыто, тем более первой, и в его объятиях всегда молчала, затаиваясь, никак не поощряя его, несомненно, стеснённая своим юным недоверчивым сердцем. А сейчас оно, пристыженное и потрясённое, близкое к покаянию, раскрылось само собой, порывом, и она невольно и нечаянно произнесла невозможное минуту назад для себя, – милый.
– Милый, – шепнула она ещё раз, но уже более осознанно и даже желанно, и не выдержала – заплакала, разревелась, сглатывая в слезах ещё какие-то нежные, невесть откуда пришедшие к ней слова, которых она, как и слёзы, уже не могла остановить. – Прости, прости…
Лев хотя и крепче, но предельно бережно прижал её худенькое тельце к себе. Она притиснулась щекой к его щеке.
– Знаешь, у тебя шевелится нос… как у кролика, – сказала-таки она о том, о чём ей очень хотелось сказать, и отчего она недавно едва не рассмеялась.
– Как у кролика?
– Ага.
– Ну, вот, докатился: рядом с тобой я превращаюсь в кролика. Сентиментального, наивного кролика. Ты же пока что не способна стать львицей, а мне кроликом, похоже, – плёвое дело.
– Не хочу быть львицей. Они хитрые и кровожадные. Хочу быть… хочу быть…
Но она запнулась, возможно, ещё не совсем отчётливо понимая по своей младости, кем и какой ей хочется быть. Лев помог:
– Мягкой и пушистой, как кролик?
– Да, да, да! Хочу быть кроликом, хочу быть кроликом! – И она сквозь слёзы засмеялась, по-детски легко и скоро забывая недавние свои переживания. Откинулась, будто сидела в кресле, раскрываясь вся солнцу и небу и Льву. – Мякиньким-мякиньким буду, пушистеньким-пушистеньким крольчишкой. Вот увидишь!
– Можно сказать, что теперь мы с тобой два кролика. Сейчас мы придём домой и дружно накинемся на морковку. Хрум-хрум, хрум-хрум! – И он тоже засмеялся, но туго и хрипло, пытаясь сломать своё гнетущее дурное расположение духа.
– Мы два кролика! Хрум-хрум, хрум-хрум! И живём в сказке. Хрум-хрум, хрум-хрум!
– Что там в сказке! Мы – в раю. Оглянись!
Они шли седловиной утёса, и сверху было видно далеко-далеко. Хвойная долина под ними изумрудно горела, переливаясь удивительными живыми оттенками. Ещё дальше угадывался Байкал; он, изумительный и невозможный, был единым с небом. «Не изгоняй нас, Господи, из рая», – неожиданно чего-то испугался Лев и зачем-то посмотрел на небо. Но солнце было настолько ярко и раскалено, что он тотчас опустил опалённые и ослеплённые светом глаза. Снова замутилось в них и пришлось ступать предельно осторожно.
– В раю? Ура, мы в раю! Хрум-хрум, хрум-хрум! Лёвушка, Лёвушка, миленький мой Лёвушка, но почему ты всё ещё плачешь?
– В романе могли бы написать: «Он плакал слезами счастья». Ты жива, ты со мной, мы вместе – вот я и счастлив. А счастье моё такое большое, что не умещается во мне. Рвётся наружу. Если бы не слёзы, мою душу и грудь разорвало бы. Как пар разрывает котлы, – усмехнулся он, смущённый высоким звучанием своих слов.
– Я тоже хочу плакать. С тобой. Слезами счастья.
Так и добирались до дома – смеясь и плача, смеясь и плача.
60
Жизнь после этого сумасшедшего, безрассудного, но прояснившего Марии её сердце происшествия понемножку зарубцевалась общей тишиной и взаимной покладистостью. Они друг друга щадили, может быть, становясь чем-то единым.
Лето позади; оно даровало обоим столько тепла, столько потрясающих переживаний, столько открытий сердца и ума. Сентябрь задался хотя и дождливым, холодным, но Лев и Мария своей жизнью словно бы высказывали природе: «Ну да и ладно! Что нам ненастье за окном! Мы вместе и у нас великолепный дом, он наше укрытие, наша крепость, наше гнездо». Однако в погоде случались и жуткие перемены. Видимо, где-то сталкивались тепло и холод, набирающая сил зима и остатки лета, нередко порождая штормовые, неистовые ветры. На дом набрасывался шквал за шквалом пыли, дождя, снега. Ветви хлестало по стенам и окнам, бывало, что ломало и валило лес. В воздухе, густом, чёрном, ужасно грохотало и трещало. Молнии порой били в скалы, воспламеняли сушняк и траву, и пожар не расходился только потому, что следом обрушивались вперемешку дождь и снег. Мария пугалась, жалась ко Льву. Он успокаивал её, но сам весь пребывал в тревоге и смуте: до чего же зыбка и переменчива всюду жизнь! Нигде, похоже, не избавишься от прихода и напора стихий и потрясений. Вспоминалась, как укор, яма-комната под чинновидовским гаражом, в которой он прятался от судьбы и людей, – становилось и грустно и противно одновременно и думалось: а этот огромный, подобный крепости дом – спасёт ли, если что?
«Если что? Хм, что же такое может сотрясти нашу жизнь?» Вопрос был неприятен, настораживал, и Лев спешил дать самому себе ответ: «Ничего не может произойти! Мы проживём здесь несколько счастливых лет, потом поселимся рядом с людьми и – будем как все».
– Будем как все, – многократно заклинанием повторял он шёпотом, освобождая душу от сомнений и страхов.
В середине октября несколько дней валил снег, следом прошуршали ночные морозцы, и сугробы, хотя и раскрылось и пригрело солнце, уже не сошли, лишь по-весеннему ноздревато заледенились на еланях, – зима наступила раньше недели на две-три. Холода и снега, казалось, остудили, успокоив, душу Льва: потрясениям в природе не бывать до самой весны, а неизбежные лютые морозы, которым вскоре владычествовать в округе, сибиряку не страшны, тем более за толстыми стенами этого прекрасного, оснащённого отопительными агрегатами дома.
Дороги стали непролазными и непроезжими; тоже, наверное, неплохо, однако получилась одна маленькая неприятность – автомобиль с продуктами не смог пробиться к дому, застрял, сползши в канаву. По мобильной связи пришлось вызвать из районного центра грейдер. Было весь день шумно, суматошно, шофёры матерились, отчего-то друг с другом вздоря; поминутно просили у Льва то воды, то закурить, то сотовый телефон, то надбавки за труды. Напросились в дом пообедать – пришлось впустить. От них пахло бензином и соляркой, куревом и потом. Мария, скрываясь, сидела в спальне, прислушивалась и принюхивалась, морщась, вздыхая. Она не сразу, но поняла, что и ей теперь – как обычно и Льву – тоже нежеланны посторонние люди. «Фу-у, отчаливают!» – с радостью подумала она, когда шофёры вышли из дома, поблагодарив хозяина за обед и щедрое вознаграждение.
Наконец, уехали. Мария и Лев, стоя на своём излюбленном местечке на втором этаже, вглядывались в тускнеющие сизые вечерние дали, угадывали ещё озарённый лучами Байкал, слушали воцарившуюся в округе и в доме тишину. Мария хотела сказать полным голосом, но отчего-то получилось шепотком:
– Ты был прав, Лёвушка: мы, кажется, в раю.
– И весь он на добрый десяток километров в округе теперь наш, только наш, – прошептал и Лев.
Однако про себя он подумал, не желая смутить и огорчить любимую своими неотвязно следующими за ним сомнениями и опасениями: «Но возможен ли рай на земле, хотя бы на клочке её, даже если мы на нём одни, как когда-то Адам и Ева?»
– Так тихо… но я, Лёвушка, почему-то не слышу твоего дыхания.
– А я не слышу твоего.
– Мы не дышим?
– Теперь мы дышим одним дыханием.
– А раньше по-разному дышали?
– Не только по-разному, но ещё и порознь.
– Мы срастаемся друг с дружкой?
– Надеюсь.
– И станем сиамскими близнецами? – лукавенько усмехнулась Мария, но по-прежнему оберегала своим