Руда — страница 14 из 15

«ВАШЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВО»

У Акинфия Демидова двадцать один завод. Больше тридцати тысяч работных людей гнут спины на его рудниках и в его куренях, перевозят на лошадях руду и уголь, плавят и куют металлы, тянут лямкой по рекам барки с железными и медными изделиями. Акинфию всё мало. Он ищет, где бы открыть новые руды, построить еще заводы и велит приказчикам: «народ жесточе в работы принуждать, чтобы от вольности не уклонились в воровство».

Акинфию уже трудно окинуть собственным взглядом ход крепостного хозяйства в раскиданных по всей стране владениях. Как коршун, кружит он над ними, блюдя заводский порядок, выискивая осьмушку в каждой полушке. Двадцать четыре господских дома всегда готовы принять хозяина — в столице и в Москве, в. Туле и в Нижнем, в Твери и в Тюмени, в Ярославле и в Казани, на Урале и на Алтае… Никому не известно, куда направит свой полет Акинфий.

В сентябре 1741 года он приехал в Санкт-Петербург.

С докладами явились столичный приказчик Степан Гладилов и зять Федор Володимиров.

Акинфию Никитичу шестьдесят три года. Он бодр еще и неутомим. Только серые мешки набухли под глазами да память стала немножко изменять.

— Почему не явился прошлым летом в Невьянск горный советник Рейзер? — спрашивает Демидов зятя, и усы-стрелки грозно шевелятся на его лице.

— Побоялся немец ехать. Всё было налажено: генерал-берг-директориум разрешил, о жалованье сговорились, а Рейзер сам раздумал.

Акинфий раздосадован. Ему не так нужен ученый рудознатец и металлург — можно обойтись своими мастерами, — как послушный посредник между ним и генерал-берг-директориумом.

Горный советник Рейзер считается лучшим в столице химиком-пробирером; его именем и званием удобно прикрываться, и Демидов просил отпустить его на время на уральские заводы. Втайне задумано еще и другое: большим жалованьем и роскошью соблазнить ученого, чтобы он перешел на постоянную службу к Демидову. И вот — сорвалось!

— Иноземцы зазнались! — ворчит Акинфий. — А из русских не найдется подходящего? Чтоб учен был и, к тому, не болтлив и покорен. Ему ведь многое придется доверить.

— Есть один! — вставил приказчик Гладилов. — Я слыхал: очень ученый и еще чина не имеет. Три месяца назад вернулся из-за моря. Совсем голышом приехал. Он там учился химии и горному искусству пять лет. Теперь состоит при Академии наук.

— Кто такой?

— Говорили мне фамилию, да я не запомнил. Можно узнать.

— Узнай непременно и вели ему ко мне прийти… Олово в Тагил отправлено?

— Нет еще, Акинфий Никитич. Только что с корабля сгружено. Тысяча пудов.

— А в Тагиле его с весны ждут! Посуды медной наделали полны амбары, а лудить нечем. Немедля отправь олово, Гладилов!

— Придется ждать до первого снега, Акинфий Никитич, не то попадет обоз в осеннюю распутицу…

— Я тебе покажу ждать, Степка! По снегу надо уж из Тагила луженую посуду в Сибирь везти! Чтоб, через полтора месяца было олово в Тагиле!

— Акинфий Никитич! Никак не поспеть. Я-то отправлю, что ж… Да ведь сами знаете тамошние дороги.

— А ты пошли его напрямик, не через Верхотурье, а через Кунгур: вот тебе пятьсот верст долой. Как раз успеют до распутицы.

— Верхотурье миновать никому не позволяется.

— Никому? Хм! Это уж моя забота. Федор, пиши бумагу в генерал-берг-директориум, что я, Акинфий Демидов, прошу разрешения послать тысячу пудов олова прямым путем, минуя таможенный город Верхотурье.

Когда доклады кончились, Гладилов сообщил:

— Мосолов Прохор у дверей ждет. Допустить его к вам?

— Опять на службу ко мне просится?

— Нет, он здесь в коллегиях хлопочет об отводе земли под новый медный завод. Узнал, что вы приехали, прибежал: посоветоваться, говорит, надо.

— Не вовсе еще пал духом, значит. Ну, впусти.

Мосолов, войдя, поклонился в пояс, на безусом, безбородом лице изобразил льстивую улыбку. Вид у него столичного негоцианта:[67] одет в дорогой кафтан французского покроя, камзол под кафтаном атласный, на голове парик, из рукавов видны кружевные манжеты, не очень, правда, чистые.

— А, погорелец! — Акинфий насмешливо шевельнул усами. — Еще попробовать хочешь?

— Всё на кон поставил, Акинфий Никитич. Ежели и теперь с заводом не выйдет, попущусь навсегда. В приказчики тогда к вам или к Никите Никитичу буду проситься.

— Где завод ставишь?

— На Уфимской стороне Урал-камня, в самой Башкирии.

— Опасное дело затеял. Поближе-то ничего не нашел?

— Знаю, что опасное, зато много дешевле обходится. А я, верно изволили сказать, как погорелец, едва насбирал на новое обзаведенье. Сестра из дела вышла: в скит заперлась. Близко к вашим заводам я обещался не строиться, так и пришлось в Башкирь податься.

— Кому уступил рудное место на реке Ут?

— Братцу вашему, Никите Никитичу. Сам я хотел поискать новое на Сосьве, от Верхотурья на полночь, в диких вогульских лесах, да отсоветовали мне: край тот надмерно труден для всякого горного промысла. Бездорожье. Провести дороги обойдется дороже, чем сам завод построить. Не с моими деньгами начинать.

— Хлеб там, слышно, хорошо родится.

— Родится. Да, поверите ли: бывает у новоселов, что все посевы медведи вытаптывают. Вот до чего дикий край. Еще лет сорок-пятьдесят к нему не приступиться.

— Кто тебе отсоветовал?

— Со многими беседовал, а окончательно оставил упование на сосьвинские места после разговора с Походяшиным, — есть такой человек в Верхотурье.

— Слыхал я и про него… Не хитрит? Не для себя ли старается? Тебя отпугнул, другого, третьего, а там, глядишь, сам заявку на завод подаст.

— Перво, конечно, я так же думал… Но, говорят, — в науку больше ударяется. Чудаковатый такой.

— Пожалуй, так. Ученые — больше все люди безобидные. Если их подкармливать понемножку, могут большую пользу принести. А ко мне ты за чем явился?

— Взаймы просить, Акинфий Никитич.

— Деньгами?

— Да-с. Полтретьи тысячи[68] не хватает. Вы меня знаете, Акинфий Никитич, выплачу в срок до копеечки.

— Сумма не малая… Вот что: на твоем заводе, на Уте, олово для луженья было запасено?

— Как же! Олова я запас на год работы.

— Оно тебе еще не скоро понадобится: медный завод долго строить. Уступи мне твое олово — сегодня же деньги получишь.

— С радостью бы, Акинфий Никитич, да уж продано.

— Кому?

— Верхотурским купцам — Ентальцеву и Власьевскому.

— Жалко. Так бы мне кстати было… А взаймы — не взыщи, Прошка, не дам. Если по эту сторону линии[69] ты сгорел, — по ту — трижды сгоришь.

— На нет суда нет, Акинфий Никитич. Прощенья прошу, что беспокоил. Да не с этим одним, правда, я к вам шел: сказать хотел, что Гамаюн нашелся.

— Гамаюн?! Тот самый? Жив? Где он?

— Я его, как вам обещал, разыскал и к себе на Ут привез. Жестоко хворый был Гамаюн. Намерен я был его, как оздоровеет, к вам в Невьянск доставить, а тут пожар и случился. Пока я сам без движенья обгорелый лежал, он возьми да и сбеги…

— Эх, дубина ты, дубина!.. Сказано же было: живого или мертвого!

— Ничего, не кручиньтесь, Акинфий Никитич. Я теперь след Гамаюнов имею, — постараюсь, чтоб в скорости и сам Гамаюн у вас был. Здесь вот я задержался, Приказные проклятые такую волокиту развели.

— Не постарайся, а сделай верно, Прохор. С приказными разделаться я помогу, небось. Денег тебе… Тысячи хватит? Только не под заемное письмо, а под заклад рудника и земли.

— Много благодарен, Акинфий Никитич! Обойдусь и тысячью, коли еще изволите в коллегиях за меня словечко замолвить. Ваше слово дороже золота.

Слово Демидова действительно было веско. Через два дня приказчик Гладилов доложил, что разрешение на прямой проезд обозу с оловом уже получено. Обоз вышел накануне, бумага послана ему вдогонку.

— Об ученом разузнал, — докладывал дальше приказчик. — Звать его Ломоносов Михайла, Васильев сын. Живет на Васильевском острове, на Боновом дворе. Одинокий и, видать, нуждается. До определения в должность состоит при профессоре Аммане, составляет описание минералов Академической минеральной коллекции и пишет книгу «Горное дело».

— Когда назначил ему прийти?

Гладилов смутился, стал глядеть мимо хозяина:

— Не сговорено еще когда… Такое вышло… Дверью я хлопнул, оттого пузыри мыльные полопались, он в досаду, в крик…

— Какие пузыри? — не пойму. Ты у этого. Ломоносова был?

— Был. Застал: он надувает пузыри из мыльной воды — вот такие вот большие! Ну и рассерчал, когда полопались: «Больше часу, — говорит, — висели. Опыт, — говорит, — нарушил». Вижу, невпопад будто, а всё-таки передал ваше приказание. Он еще пуще: «Коли, — говорит, — я ему нужен, пускай сам ко мне идет. Да, входя, пускай в дверь стучит!» Известно, какой может быть разговор, когда человек, всердцах. Я повернулся — да вон.

Акинфий усмехнулся:

— Ты, Степан, с баронами да с послами иноземными лучше договариваешься, охулки на руку не кладешь. А с ученым голодранцем испортил всю политику. Не ехать же, в самом деле, мне к нему, — много будет чести. Ладно, авось, опамятуется, так прибежит.

Вечером того же дня Демидов ехал по столице в карете. Ездил он к обер-гоф-комиссару Липпману — и не застал дома. Втайне очень суеверный, Акинфий не любил заканчивать день неудачей. Ехал и придумывал: какое дело можно повершить сегодня? До скорого отъезда на Алтай (там пущен новый завод — Барнаульский) дел оставалось много, надо выбрать из неотложных небольшое, попроще…

Открыл окошечко в передней стенке кареты, сказал кучеру: «На Васильевский остров!»

У церкви Исаакия Далматского карета свернула на мост — единственный в столице мост через Большую Неву. Мост был деревянный, пловучий: настил на больших барках.

Слева, еще высоко, стояло красно-золотое солнце. На реку, текущую в низких зеленых берегах, было больно смотреть — таким сверканьем она переливалась.

За мостом кучер привычно направил лошадей вправо, к зданию Двенадцати коллегий, но Акинфий крикнул в окошечко:

— Налево! На Вторую линию. Бонов двор знаешь?

Карета повернула налево и покатила навстречу солнцу.

У двухэтажного деревянного дома на Второй линии лошади остановились. Выездной лакей, соскочив с запяток, открыл дверцу кареты и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Спроси, дома ли господин Ломоносов и… и… больше ничего.

Оказалось, дома. Акинфий прошел длинные сени, делившие пополам нижний этаж. В сенях резко пахло мятой, валерианой и еще какими-то аптечными травами.

Комната Ломоносова была бедна: две скамьи, большой стол, кровать, простые полки для книг и посуды. Единственной роскошной вещью было теплое одеяло нежно-розового шелка, покрывавшее кровать. Пачки рукописей загромождали стол, скамьи, лежали на полу.

Ломоносов, худой, сероглазый, с коротко остриженной головой, встал из-за стола с пером в руке. По виду ему лет двадцать семь — двадцать восемь.

— Я — Демидов. Любопытен поговорить с человеком ученым по горной части, — внушительно сказал Акинфий.

Видимо, Ломоносов уже знал, кто его гость, был этим немало смущен и досадовал на свое смущение.

— Рад видеть вас, господин фундатор.

Ломоносов переложил рукописи со скамьи на стол и предложил гостю сесть. Акинфий, снисходительна поглядывая на бедного студента, начал беседу:

— За морем в каких местах побывали?

— В Марбурге слушал я лекции из философии…

— Нет, горному делу где обучались?

— Был во Фрейберге, но…

— У Генкеля?

— Да. Только там я как раз ничему не научился. Профессор Генкель ничего мне нового сообщить не мог. Я много больше узнал, когда своими ногами исходил рудники в Богемии, в Гарце, да посмотрел металлургические заводы.

— Пробирному делу, химии обучены, значит?

— Нынче я сдал в Академию диссертацию[70] «Физико-химические размышления о соответствии серебра и ртути».

Расспросы Акинфия были недолги. Не теряя времени, он перешел к своему замыслу, описал, какие заводы у него работают на Урале и на Алтае, какие знатные металлы они выплавляют, и добавил, что, признавая великое значение науки, имеет намерение затратить немалые деньги на поощрение ученых. Ломоносов оживился необыкновенно. Намерения Демидова он назвал мудрыми и дальновидными и, поднявшись до поэтического красноречия, обещал Акинфию Демидову славу у самых отдаленных потомков.

Приняв это за лесть, Акинфий счел дело решенным, стал говорить с Ломоносовым, как говорил бы со своим приказчиком, даже перешел на «ты».

— В Невьянске ставлю я новую домну, каких нигде во всем свете не видано. Теперешние дают в сутки триста пудов чугуна… За морем ты какие самые большие видел?

— Тоже пудов на триста в сутки. Это самые большие, а чаще — пудов двести.

— А моя станет восемьсот давать. Высоты — двадцать аршин. С чугуном и с делом железа мои доморощенные уставщики справляются. Для тебя потрудней дело есть: медные и свинцовые руды. Весьма несходные руды, — в плавке у каждой свой норов. Нельзя ли обжигом их доводить до ровного состояния? Тогда и для меди можно будет большие печи завести… Жалованье тебе тогда удвою: тысячи три полежу.

— Позвольте, господин фундатор! Я еще к вам в берг-пробиреры не соглашался итти.

— А ты согласись, чего там! Справлялся я: адъюнкту[71] в Академии жалованья 360 рублей в год. Тебя в адъюнктах лет пять продержат. Охота голодать, Ломоносов?

Ломоносов вспыхнул, но ответил сдержанно:

— Задуман мной, господин Демидов, большой труд: написать «Корпускулярную философию». На всю жизнь мне этой работы хватит, — свойства всех тел природы объяснить из движения нечувствительных частичек, их составляющих. Притом постигнуть сие не одною силою разума, а экспериментально, то есть после тысяч и тысяч опытов. Академия наша скупа или бедна, а на опыты, на самое заведение лабораторий, на экспедиции нужны средства. Вы могли бы стать патроном,[72] — не моим, всей отечественной науки, — и приблизить сроки благоденствия отечества. Какое есть лучшее применение преизбыточного богатства вашего? Но, может быть, я ошибся, увидя в вас почтенное намерение поощрять российские науки?

— Мне мало заботы до наук Академии. Покровительствовать же я готов токмо тому ученому, который будет на меня работать и поедет на мои заводы. Ужели не понятно тебе?

— Теперь понятно. — Лицо Ломоносова побледнело, ноздри раздулись. — На тебя работать Ломоносов не станет.

— Добро, — тоже раздражаясь, сказал Акинфий и встал. — Пускай свои научные пузыри, господин студент. Я в том, кажись, ошибку дал, что не титуловал вас. Простите великодушно, не знал, как относиться: ваше высокородие али, может, ваше высочество?

— Зови «Ваше электричество» — верней будет. В науке свои титулы, и за деньги оные не продаются.

ВОГУЛЬСКИЙ КЛАД

Максиму Походяшину было страсть как любопытно узнать: что за человек охотник Шипигузов? какое «песошное золото», оказавшееся медью, возил он в столицу? за что преследует охотника государская полиция?

Может быть, ради этого — больше, чем ради слюды, — устроил Походяшин свою экспедицию на Вагран и сам с нею поехал. И уж наверное потому пытался он поговорить с Шипигузовым первым, наедине, чтобы ни Посников, ни Егор не помешали ему выведать все тайности.

И вдруг оказалось, что Егор охотника знает сызмала, а Лиза Егору почти родня. Походяшин приступил к Егору с упреками — зачем таился:

— Ведь я тебе, миленький, в первую же встречу про Шипигузова баял? Али забыл?

— Тогда я тебя не знал, Максим Михайлович, поостерегся, а после про него разговора не было, так и не сказалось.

— Поклеп это на него, будто он в Петербург с золотом ездил?

— Вздор, конечно. Никуда Кузя не ездил, никаких крушцов знать не знает. Он Лизу от Демидова выкрал — и сюда. И здесь живет четыре года безвыходно.

— С чего же такие сплетки пошли?

— С того, что с Кузиным пашпортом другой человек повез зверей в царские зверинцы, вот тот-то человек, видно, и наколобродил в столице.

— Ты его не знаешь, миленький, того человека?

— Ровно бы знаю… Погоди, Максим Михайлович, поговорю с Кузей, уверюсь, — тогда тебе откровенно всё выложу. Дай срок.

Шипигузов всё не приходил. В избе жила одна Лиза — всё такая же ясная, всем довольная и домовитая. Гостям она радешенька. Егора встретила весело, без удивленья — будто вчера с ним рассталась. Чумпина обласкала за подарок, за беленького щенка, давно обещанного. Сумел и Походяшин ей угодить и понравиться: вкрадчивой своей речью да сладкими подношениями. Впрочем, с кем бы Максим Михайлович не сумел, когда захочет, подружиться с первого слова?

Снова наступили морозы. Снег уплотнился, сел, а сверху затвердел, настало лучшее время для езды на оленях. Лучшее, но и последнее по зимнему пути. Посников прибежал на лыжах из-за горы сказать, что манси-проводники торопят с отъездом. В самом деле, если опоздать еще немного, — Походяшину придется оставаться здесь до лета: болота и реки не выпустят.

Длинным объездом вокруг горы, по берегу Колонги и по льду Ваграна, доставили припасы от зимовья Чумпина к шипигузовской избе.

Серебряным чистым утром оленьи упряжки были готовы к новой дальней езде. Манси привязывали кладь на три нарты, которые повезут Посникова на Турью. Три походяшинские шли налегке.

— Остаться, что ли? — раздумался вдруг Походяшин, уже всадив одну руку в рукав большого тулупа. — Что мне там, в городе, делать? Ни завода у меня, ни лавок, даже семьи нету. А здесь благодать, новое место, дивные леса. Никакой докуки, никакой заботы. Камушков мы с тобой, Егор, наискали бы невиданных, вогульским наречием не хуже природных вогуличей навострились бы говорить. Хозяюшка! Уговаривай, красавица, остаться погостить у тебя!

Лиза улыбалась покорной своей и ласковой улыбкой, но не уговаривала.

Походяшин рассмеялся и запахнул тулуп.

— Поехали. Жди к осени, Егор, еще затепло. Надо и колесную езду попробовать. Чего тебе, Лизонька, привезти в гостинцы?.. Ничего не надо? Счастливый ты человек!

Олени сорвались с места вскачь. Три упряжки в одну сторону, три — в другую. Егор, который всю дорогу сюда думал о той минуте, когда останется один в вогульских лесах, и боялся этой минуты, — проводил спутников с легким сердцем. Не один он остался. Он почти дома, с Лизой, и скоро Кузя придет.

Кузя пришел на следующий день к вечеру. Он влетел в избу запыхавшийся, перепуганный: столько чужих следов вокруг, и лыжных, и оленьих!

— Лиза, ты где?.. Кто приезжал?..

И тут, не веря глазам, увидел Егора.

— Никак Егорша!? Чудеса! — Кузя вонзил в половицу острогу, которую держал в руках, и кинулся к Егору, обнял его.

Для беседы вечер оказался короток. Лиза давно спала на печи, а двое друзей сидели у светца и, меняя лучинку за лучинкой, не могли наговориться.

— Лизу одну надолго не оставляю. Боязно за нее. Да тут занадобилось сбегать на Ивдель к зырянину.

Зырянину Кузя сбывал добытую пушнину, получая взамен порох, свинец, соль и муку. Можно бы послать пушнину с Чумпиным, не однажды так и делал, но на этот раз была еще нужда: зырянин ездил веснами в Верхотурье, и с ним Кузя хотел послать долг одному верхотурцу — денег три рубля — и пару собольков в подарок.

— Как это ты задолжал верхотурцу? Разве ходил в город?

— Нет, в Ростесе его повстречал прошлым летом. Славный мужик, безо всего поверил. Походяшиным звать.

— Походяшин, ха-ха-ха!.. Бородка клином, в руках батожок, присловье — «миленький»? Он?

— Он и есть!

— Пришел бы на день раньше, здесь бы застал Походяшина. Я с ним и приехал.

— Вот притча-то! Кабы знать!.. А по что он сюда приезжал?

— Походяшин — он такой, везде рыщет. Всё ему знать надо. А зачем? — и сам не скажет. На Вагране-то хочет слюду обыскать.

Кузя насупился, помолчал.

— Людей сюда наведет? — хриплым своим топотом выдавил он наконец.

— На хорошее дело слюда нужна: окончины[73] делать всем жителям Верхотурья. Они же погорели недавно.

— А след покажет…

— Ну, сюда не всякий проберется. Да и есть ли еще здесь слюда? Походяшину больно поглянулась слюда у тебя в окнах, — так ведь, поди, покупная, не здешняя?

— Нет, не здешняя. Однако не покупная… Слушай, Егорша, я покажу слюдяное место, ладно уж. Тогда он не станет здесь копаться, а?

— Как, Кузя? Ты знаешь, где есть слюдяной камень?

— Ага.

— Где это? Далеко?

— Отсюда далеко. Между горой Благодатью и Алапаихой. Где Салда в Тагил-реку пала. Там деревушка рыбачья есть, Медведева. А на другом берегу, в лесу — слюдяное место.

— На Тагиле, баешь? Не демидовская земля?

— Ничья, ровно. Глухое место, нелюдимое.

— Ты-то, Кузя, как туда угадал?

— Со страху. Спасался я, как меня на Благодати схватили.

— Это еще когда ты с Лизой к вогулам пробирался?

— Нет, отсюда уж ходил. Андрея Трифоныча с Благодатской каторги выручать.

* * *

Весна пронеслась стремглав, шумная, со снежными оползнями, с водопадами, с кострами ярких цветов. Холода возвращались еще не один раз — даже в мае, на зеленый лист.

Потом установилось теплое лето.

Егор занялся тяжким трудом искателя. Сначала ходил недалеко, боясь заблудиться. В лесах коренные породы скрыты под слоем почвы и хвои. Гиблое дело для искателя — застойные мшистые болота. Доступнее всего речные берега и размытые склоны логов. По ним Егор и двигался чаще всего. На находку слюды надежды не было: породы не те. Зато обломки железных руд и медная синь попадались постоянно.

От манси помощи в поисках, на которую так рассчитывал Походяшин, Егор не дождался. Охотники не несли руд, несмотря на обещание такой большой награды, как пищаль с припасами. Они не нуждались в огненном оружии, — дичи и пушных зверей в лесах было еще много, можно напромышлять и ловушками и стрельбой из лука. Чумпин на уговоры Егора отвечал лишь умоляющим взглядом: он помнил, какую беду накликали на него черные магнитные камни.

Среди лета Кузя Шипигузов отправился опять на выручку Дробинина. Перед тем обсудили с Егором дотошно каждый шаг.

— Мне итти следует, а не тебе, — предлагал Егор. — Твои приметы в листах описаны, тебе никак нельзя на люди показаться. Второе — ты Андрея Трифоныча в лицо не знаешь. Как ты его на каторге найдешь? Еще третье есть: ты, Кузя, хитрить нисколько не можешь, пойдешь напролом, а разве с тамошней стражей силой справишься?

— Ничо не бай, Егор, — пойду я. Тебе не пройти, потонешь в болотах.

— Айда тогда вместе!

— Нет, нельзя Лизу одну покинуть. Мало ли что… Может, и не вернусь. Как она одна будет?

— Ну, подождем Походяшина. Он посоветует, как лучше.

— Что ни посоветует, — зимой с каторги бежать нельзя. По снегу след оставишь, догонят. А я Лизе обещал, что добуду Андрея Трифоныча. Я и пойду.

Упрямый Кузя настоял на своем. На прощанье Егор сказал ему, чтобы зашел на ям Перевоз и поискал ямщика Марко Второва:

— Напомни ему, как они с Андреем Дробининым первый раз бежали. И про меня скажи: просит, мол, тот человек, кто тебе от брата весть приносил. Для Андрея он постарается, поможет, на конях вас умчит.

В избушке над Ваграном остались вдвоем Егор с Лизой. С ними — белая вогульская лайка, подарок Чумпина. Из маленького щенка выросла веселая умная собака. Кличку ей дали: Липка.

Уходя на поиск, Егор иногда брал с собой Липку и, если задерживался, отправлял ее домой. Случалось, и Лиза посылала собаку разыскивать Егора. По виду и голосу Липки можно было знать, что дома всё благополучно.

Егор теперь работал на небольшой речке Сватье, притоке Ваграна. Всю весну и начало лета это была бурливая горная речка, полная воды. Среди лета вода в Сватье неожиданно исчезла. Егор пробил шурф в песках на берегу — и шурф глубиной в полторы сажени оказался совсем сух. А раньше почвенная вода была главной помехой в работе: не давала и на сажень углубиться. Егор обрадовался, наделал целую линию шурфов поперек склона в поисках коренной породы. Может быть, в камне-дикаре окажутся рудные жилы?

И сами пески увлекли Егора. Они были слоистые, каждый слой иного цвета, иной крупности. Вспомнилось, как пробовал он пески на золото в демидовских лесах. Не попробовать ли и здесь?

Егор захватил ковш и стал мыть по очереди каждый новый слой песка. Проба ковшом оказалась очень сноровистой и скорой по сравнению со всеми прежними способами, какие он испытывал. Правой рукой Егор кружил полный песку ковш под водой, а левой вынимал крупные камешки и, быстро оглядев: не рудный ли? — выкидывал их.

Когда песку в ковше оставалось немного, с горсть, Егор поднимал ковш над водой и толчками к себе и от себя перекатывал остатки по дну. При этом легкая муть вылетала с водой через край, на дне задерживались самые тяжелые частички, самые нужные: цветные галечки, кубики колчедана, крупинки каких-то незнакомых крушцов…

Промыв так сотню ковшей, Егор навострился по виду песка заранее угадывать, какой будет остаток. Не признаваясь себе, он всё ждал золота. А золота не было.

Один шурф Егор заложил в самом русле Сватьи. Русло было забито большими каменными глыбами. Пришлось много потрудиться, выволакивая их, чтобы расчистить площадочку. Егор рассуждал: сюда, на стремнину, во взбаламученном потоке собираются все тяжести. Наверное, и большие рудные куски, а если есть, — и золотинки катятся сюда же. Быстрая вода вымывает всё легкое, а тяжелые крушцы застревают меж валунами, проваливаются глубже, всё копятся да копятся… Тут самая сметанка должна быть!

Шурф был труден и дальше. И в песке попадались крупные валуны, их лопатой не выкинешь, надо бадейку и веревку, — двойная работа. Вдвоем бы этот шурф проходить! И Егор позвал на помощь Лизу.

— Зачем столько колодцев? — удивлялась Лиза, на горных работах никогда не бывавшая.

Помогала она очень хорошо. Егор набивал бадейку камнями, Лиза тащила за веревку, перекинутую через бревно поперек шурфа, и держала груз навесу, пока Егор выбирался наверх. Вместе они оттаскивали бадейку в сторону и опрокидывали. Потом опять всё сначала.

При пробе ковшом все слои песка из этого шурфа оказались на диво пустыми: только обломки породы, даже мути мало. Когда углубили шурф на три аршина, появилась вода. Бадейки две-три накапливалось каждое утро. Ее приходилось отчерпывать, прежде чем начинать рыть дальше.

Вместо песку открылся слой вязкой серо-желтой глины. Мыть ее было мучением. Егор долго разминал пальцами в ковше густую кашу, еще дольше отмывал остаток…

Все труды вознаградились, когда на дне ковша, среди тяжелого черного шлиха,[74] Егор увидел блестящие золотинки. Ошибки быть не могло. Одна… две… три… четыре… Какие крупные! Не листочками, а катышками.

— Ишь, глядят, как рысьи глаза! Лиза! Знаешь, что это?

— Не знаю.

— Ничего ты не понимаешь! Это золото! Вот бы Андрею Трифонычу показать, — уж он-то понимает, чего они стоят, эти глазочки.

Глину из шурфа Егор стал возить на берег Ваграна волоком на лосиной шкуре. Там он устроил промывальню из больших пластин дерна, подвел к ней воду, водоспуск сделал с деревянным жолобом — целую фабрику нагородил.

Золотоносный слой Егор выбирал до тех пор, пока не обрушилась одна стенка шурфа, — едва не придавила зарвавшегося искателя.

«Нет, надо кончать шурф, — решил Егор. — И то он вроде колокола стал: книзу вдвое шире. За такое дело на Полевских копях оштрафовали бы батогами нещадно».

Целую неделю шла промывка навезенных куч глины. Золото было дивно богатое. Ссыпая вечером добычу в кожаный мешок, Егор замечал, что у него прыгает сердце, дрожат руки.

«Эй, брат, — уговаривал тогда он себя. — Не жадничай! Золоту поддаваться — сам знаешь, что из этого бывает!»

Чтобы очувствоваться, брал горсть золотых зерен и, размахнувшись, кидал в Вагран. Это наказанье помогало: жалко делалось не золота, а своего труда, напрасно растраченного, — знакомое с детства чувство труженика. На ночь мешок с золотом оставлял у промывальни или оттаскивал его под куст. Взять золото было некому. Когда мешок наполнился, Егор бросил промывку, хотя около половины глины оставалось в кучах.

Вскинул мешок на плечо, крякнул: «Побольше батмана». Зашагал по тропинке наверх, к избе.

ОСВОБОЖДЕНИЕ АНДРЕЯ ДРОБИНИНА

Распластавшись на камне, Кузя глядел вниз на выработки Гороблагодатского рудника. Было раннее утро; только что смолк сигнальный колокол; по дорожкам двигались толпы каторжников с тачками, с кайлами и с ломами: их под конвоем разводили на работы. Который из них Дробинин? Издали узнать невозможно. Все бородатые, понурые, в одинаковой одежде.

Замысел у Кузи простой, настоящий охотничий. Кузина ухватка и сила — в уменье незаметно подкрадываться, неслышно уходить. Так он и Лизу похитил из-под носа у Мосолова, так пытался два года назад пробраться сюда к Андрею. Тогда не вышло: нарвался на надзирателя, был шум, Кузю схватили и уже вели в контору. По дороге он вырвался, убежал на Салдинские болота.

И нынче он нового ничего не смог придумать, действует так же, — только стал осторожнее.

Железный рудник — у подножья восточного склона горы. Выработки все открытые, без шахт. Сама гора пока не тронута. У рудника поселок из трех несросшихся частей: табор приписных крестьян, с землянками и шалашами, казармы каторжников и небольшая двусторонняя улица, составленная избами коренных рабочих — рудокопов и мастеровых. На той же улице дом немца-управляющего, контора, и харчевня. Совсем отдельно, высоко на горе, около черных магнитных скал, мазанковый домик смотрителя — с железным яблоком над крышей и флюгером на длинном шесте.

Уходить отсюда можно только прямо на север. На востоке — болота, а на западе людно. Там два больших завода: Кушвинский, с доменными печами, и Туринский, с кричными горнами, с вододействующими, молотами, — для переделки кушвинского чугуна в железо. У обоих заводов по большому пруду. В лесах вокруг раскиданы курени углежогов; к ним ведут плохо расчищенные дороги, летом совсем зарастающие травой. Больших дорог две: из Туринского завода — на Верхотурье и из Кушвинского — на реку Чусовую, за хребты.

Всё это высмотрел Кузя, раньше чем сунуться на рудник. Высмотрел и подивился: всего шесть лет назад Степан Чумпин объявил первые камни с рудной горы. Кругом тогда был дикий лес, кроме манси, никто тут не жил и не охотился. А теперь что настроено!

Каторжники разошлись по забоям и принялись за свой тяжкий труд. Кузе стало ясно, что без расспросов ему не добраться до Андрея… Кузя решился. Он спустился с горы и, выбирая лесистые места, подполз к одной из канав.

— Эй, товарищ! — окликнул Кузя ближайшего к краю рудокопа.

Тот опустил лом, которым долбил камень, и стал водить глазами, — откуда голос? Кузя был почти невидим в кустах и траве:

— Здесь я… Конвойный ваш близко?

Не отвечая, рудокоп взобрался на камень, отвел рукой ветки и разглядел, наконец, Кузю.

— Вон ты где! Чего говоришь?

— Конвойный солдат где?

— Не бойся конвойного. До конца урока не придет. А тебе что надо? Ты с воли?

— Скажи, товарищ, где тут работает Андрей Дробинин?

— Такого не знаю.

— На вот еще!.. Дробинин Андрей. Он давно уж тут.

— И я больше года. На перекличках слыхал бы, да нету Дробинина. Верно говорю.

— Из рудоискателей он, Дробинин, — твердил Кузя. — Как же нету? Ты спроси у других.

— А зачем он тебе?

Кузя не умел доверяться наполовину. Сказал откровенно:

— Бежать ему надо. Я за ним пришел.

— Ишь, какое, дело! Ну, погоди.

Рудокоп спрыгнул с камня, зазвенев цепями, и пошел к соседним каторжникам. Вернувшись, подтвердил свое:

— Дробинина никто не знает. А чтобы увериться, ступай к харчевнику: в поселке харчевню найди. Надежный человек — через него нам с воли всё передают, что надо. Он на Благодати с самого начала, всех знает.

Каторжник, видимо, платил доверием за доверие. Кузя помрачнел: не с руки ему итти в поселок. Однако делать нечего.

— Прощай, товарищ! Может, всё-таки дознаешься, где Дробинин, так скажи ему: «За тобой, мол, пришли».

Перевалив через гору, Кузя побрел в поселок. Он не таился — раз надо, так надо, выбирать не из чего. Однако укромные закоулки запомнил на всякий случай. Улица, к счастью, пуста.

Хозяин харчевенной избы, старик в синей рубахе, отвешивал покупателю калачи. Больше в избе никого не было.

На вопросительный взгляд харчевника Кузя проговорил:

— Дело к тебе есть.

— В долг не продаю, — сердито сказал старик.

— Не покупка… другое…

— Иди, иди, дядя! И слушать не хочу, — нетерпеливо выпроваживал Кузю харчевник.

Покупатель, молодой еще парень, приказного вида, с опухшим лицом, как только увидел Кузю, так и прилип к нему глазами. А когда Кузя заговорил своим хриплым шопотом, парень ухмыльнулся и быстро вышел из харчевни.

Старик подошел к раскрытым дверям и стал смотреть вслед приказному.

— И калачи не взял, — сказал харчевник совсем другим голосом, без всякого недружелюбия. — Писарь это… Чего он так на тебя воззрился?.. Э, да он вот куда побежал!.. Ну, дядя, сейчас тебя забирать будут. Уходи-ка по добру, по здорову, — успеешь, может…

Одним прыжком, как волк, почуявший капкан, Кузя очутился у дверей. Выглянул, — приказного не видно, улица тиха и безлюдна. Кузя перебежал на другую сторону и в тени, прижимаясь как можно ближе к избам, стал уходить к намеченному ранее проулку. Проулком можно выйти на огороды, там лес почти вплотную, в лесу — спасение.

Но, дойдя уже до своротка, Кузя круто повернул обратно и побежал к харчевне. Старик, наблюдавший за ним с порога, отодвинулся, пропуская, и спросил вполголоса:

— Чего мечешься?

— Скорей скажи, — знаешь ли Дробинина Андрея из каторжных?

— А хоть бы и знал.

— Как мне с ним повидаться?

— Дробинина на Благодати нету.

— Где он?

Харчевник не ответил: он увидел на улице что-то и отошел от дверей:

— Идет писарь! Идет и двух солдат ведет. У тебя с полицией всё ладно?

— Дробинин-то где? Сказывай, дедко!

— На медном руднике. Против Туринского завода есть Листвяный мыс, там и рудник.

Бежать на улицу было поздно. В избе не спрячешься. Окно? Оно выходит во двор, но очень уж маленькое, не пролезть, пожалуй. Харчевник уже вынимал оконницу. Кузя кинул вперед свою котомку, потом полез сам, головой вперед. Плечи застряли… Эх, надо было азям снять, теперь уж некогда! Рванулся назад, выставил руку и стал втискиваться, извиваясь змеей. Харчевник помогал, немилостиво толкая в спину и отцепляя зацепившиеся складки одежды. Вот обе руки и голова наружи. Кузя, хватаясь за бревна, подтянулся раз, другой, — и упал на землю. Над голевой торопливо стукнула оконница.

Двор большой, крытый, со множеством закоулков. Но Кузя и не подумал спрятаться во дворе — обыщут, возьмут, как в ловушке. Он пробежал под сарай и отыскал калитку в огород.

Нет, и сюда нельзя: за огородами открытое место, вырубка, человека на ней за версту видно. Единственный путь к спасению — через дорогу и в лес. Этот путь сейчас отрезан, но, может быть, будет минута — не больше, чем одна минута! — когда им можно воспользоваться. Не пропустить бы эту минуту! Кузя встал за угол избы. Выглянуть он не решался, только слушал… Подходят!.. Сейчас войдут в харчевню… Если войдут все трое, — хорошо. Если один останется у порога, — худо дело. Тогда нож в руку — и бежать напропалую!..

Вошли все трое, — на слух понял. Вот она, благоприятная минута! Оторвался от угла, перелетел через улицу. Нагибаясь под окнами, устремился к проулку. Теперь, если и увидят, — у Кузи есть выигрыш во времени. Крику нет, — значит, не видят. Шарят, поди, в избе под лавками.

В узком, проулке столкнулся с женщиной, которая несла корзину лесной земляники. Женщина перепугалась, выронила корзину. Улыбнулся ей, чтобы успокоить, — и тем напугал еще больше…

Вот и лес. Можно перевести дух.

* * *

Высокий Листвяный мыс далеко вдается в воды заводского пруда у слияния Кушвы с Турой. На мысу — сосновый бор, порубленный без порядка, пятнами. Так же беспорядочно разбросаны по мысу шурфы и шахточки — следы поисковых работ на медную руду.

Кузя забрался сюда с немалой отвагой: впереди вода и с боков вода, — лез будто в мешок. Однако поступал во всем по-прежнему, как ка горе Благодати. Подкараулил одинокого рудокопа и спросил, знает ли тот Дробинина.

— Как не знать Андрея Трифоныча, — отозвался рудокоп. — Это наш отпальщик.

— Где его повидать можно?

— Сегодня Дробинин работает на шурфах вон за той горушкой.

— Народу там много?

— Нет, пошто! Он там один.

Этому Кузя обрадовался, хотя и не понял, почему Дробинин один. Сейчас же отправился за горушку.

Было пустынно и тихо на песчаном склоне. Большой пруд зеркалом лежал в зеленых берегах, отражая медленно плывущие облака. Кузя долго прислушивался, не раздастся ли из какого-нибудь шурфа стук кайла. Нет, ни звука. Кузя решил обойти все шурфы и покричать в каждый, вызывая Андрея.

Вдруг из-под земли показалась человеческая голова, потом плечи, — на поверхность вылез Дробинин. Кузя, наверно, не узнал бы его по описанию Егора: Дробинин стал седым стариком, — но Кузя догадался, кто перед ним.

Дробинин вытянул из шурфа лесенку, бросил ее тут же, быстрыми шагами отошел к большой сосне и повалился в яму под корни. «Что с ним? — недоумевал Кузя. — Угорел, видно?» И он направился к рудоискателю.

Не прошел Кузя и половины расстояния, как из шурфа вылетел клуб черного дыма, раздался глухой удар, и земля дрогнула под ногами. Кузя остановился. В воздухе засвистело, большой камень шлепнулся наземь около Кузи, другие, поменьше, свистели и падали вокруг. «Порохом породу рвет! — понял Кузя. — Отпальщик же»!

Андрей уже был около него и, грозно хмуря мохнатые брови, выговаривал за неосторожность.

— Я не знал… — виновато сказал Кузя. — Андрей Трифоныч, по твою душу я: айда к Лизе.

— Чего-о? — недоверчиво протянул рудоискатель и приложил руку горстью к уху.

— Лиза ждет. Раньше-то никак я не мог, уж прости.

— Лиза? — На миг зажглись глаза старика, помолодело в улыбке лицо. Он выпрямился, быстро огляделся, как бы ожидая тут же увидеть Лизу. Миг прошел. Тихо охнув, рудоискатель положил руку на грудь, сморщился от боли и тяжело опустился на песок.

— Чего-то не пойму… — после молчания ворчливо заговорил Дробинин. — Ты кто такой? Как Лизавету знаешь?

Кузя принялся рассказывать, как умел, о Лизиной судьбе. Рассказ его был отрывочен и краток. Сильно тугой на ухо Дробинин всё переспрашивал: «Как?.. Как говоришь?»

Взгляд Дробинина подобрел, его недоверие таяло, — он понял главное: Лиза не скитается нищей, о ней заботятся, ее любят.

— Кузьмой тебя звать, говоришь? Ну, спасибо, друг Кузьма!

— Чего там!. Пошли, Андрей Трифоныч! Вот сейчас сразу и пойдем.

— Как? Сразу? Нет, так оно не делается. Надо народу сказаться. Тоже и у нас свой порядок…

С гребня холма донесся крик:

— Эй!.. Отпальщик!

Дробинин спохватился:

— Сюда придут, пожалуй. Мне бы уж второй забой отпалить пора.

Крики продолжались, приближаясь:

— Дробинин!.. Отпальщик!.. Цел?

— Прячься в закопушку!.. Це-ел! Уходите, ребята! Зажигать стану!

Выждав немного, рудоискатель подошел к закопушке и сказал:

— Завтра в эту же пору приходи сюда: я знать буду, можно ли. Бывает, большой побег готовится, а один сунется вперед, переполоху наделает — всем напортит.

Кузя и не заикнулся, как трудно и опасно пробираться на мыс, покорно согласился.

— Напильник, значит, не нужен? — спросил он. — Ты без желез, вижу.

— Напильничек принес? Давай, давай! С меня цепь сняли, как отпальщиком пошел, а другим сгодится.

На другой день Андрей сообщил, что бежать можно. С ним уйдут еще трое каторжников. Те на горе Благодати, все трое в тяжелых железах. Погоня будет наверняка. Вся надежда на Кузю: что он быстро уведет подальше в леса. Пусть Кузя разведает заранее дорогу, чтобы ночью уходить без задержек.

— Самые удалые мужики, заводские, из Ревды. За бунт взяты, с оружием. У них цепи каждую ночь проверяют, так что хватятся скоро. Жди нас на том берегу пруда, — вон, видишь горушку? — правей ее топкое место, там и жди. Еще бабочка одна там будет, ихняя бабочка, Марфой звать.

Кузя на всё соглашался, хотя в душе, конечно, был недоволен. Чего бы проще с одним Андреем уйти… А тут четверо… Да еще баба какая-то замешалась.

— Баба как? Тоже с нами пойдет?

— Вот не знаю. Про нее только было разговору, что она лодку пригонит и хлеба запасет.

Когда стемнело, Кузя вышел на берег Туринского пруда в условленное место. Бусил мелкий-мелкий дождь, шептались осины. Далеко слева то разгорались, то гасли огни над доменными печами. Их слабого отблеска было едва достаточно, чтобы увидеть на поверхности пруда лодку, но Кузя еще больше, чем на зрение, полагался на свой слух. Поэтому он не стал сидеть в мокром болоте, а выбрался на горушку и оттуда всматривался в противоположный берег.

Прошло с час времени, — лодка не показывалась. Кузя уловил вдруг слабый стукоток, сухой и частый. Нет, это не стук весел: непонятный звук доносился не издалека, он раздавался где-то рядом. Козодой-птица поет вроде этого, но мягче, не так сухо. Такую легкую дробь выбивает иногда собака, когда, лежа на полу, чешется лапой. И всё-таки не то. Поворачивая голову в разные стороны, охотник уловил, наконец, направление: стукоток слышался из болота, к которому должна пристать лодка. И в ту же минуту Кузя разгадал его причину.

Неслышными шагами он спустился с горушки и тихонько позвал:

— Марфа!

— Здесь я, — ответил прерывающийся шопот.

— Промерзла? Чего зубами стучишь? Ступай наверх.

— Велено тут ждать.

— Ничего, сверху увидим еще лучше.

Они уселись рядом, плечо к плечу, и обменивались тихими словами.

— Давно ждешь?

— Раньше тебя пришла.

— Ишь затаилась как! Ты, Марфа, усердная.

— Дорогу хорошо знаешь?

— Знаю.

— Погоня будет пешая и конная: сам Поляков ведь сбежит.

— Кто он, Поляков?

— Про Ревдинский бунт слыхал?

— Нет.

— Он поднял всех, Поляков, кричный мастер.

— Чшш… послушаем лодку!

Лодки не слышно и не видно. Шепчутся осины, не то дождь, не то туман пропитывает воздух сыростью.

— Говорят: «Петр и Павел — жары прибавил», а оно вовсе холодно, — шепчет Марфа.

— А когда «Петр и Павел»?

— Сегодня.

— Лету середина. Холодное нынче лето. На, возьми мой азям.

— Не надо. Я-то не мерзну — у меня душа горит.

— А зубами ляскаешь.

— Не от холоду. Оттого, что жду. Я месяц вьюсь тут около Благодати, никак не вызволить.

— Кто они тебе?

— Мой мужик Поляков, — со смущением и с гордостью прошептала Марфа. И снова спросила: — Дорогу хорошо знаешь?

— Проведу.

— А я всё плутаю в лесу. И из приписных никто не берется за одну ночь от погони увести. Всё не здешние, дальние…

Прождали напрасно до рассвета. Лодка с беглецами не пришла.

Утром Кузя разглядел Марфу. Молодая, тонкая, а с лица до того исхудавшая, что смотреть жалко. Верно сказала: внутри у нее будто горел огонь. Когда Кузя предложил ей еды, отказалась:

— Душа не принимает, жжет меня.

Мысль, что ревдинцев схватили или убили раньше, чем они добрались до лодки, должно быть, мучила Марфу, но говорила она другое:

— Уйти им непросто. Так и сговаривались: не удастся в эту ночь, — придут в следующую. Уж ты не покинь нас, добрый человек! Еще ночку покараулим.

— Ложись спать, Марфа, — посоветовал Кузя. — В кусточках там посуше. Моху сейчас принесу.

— Нет, нет! Побегу на Благодать, а ты отдыхай.

— Ты что, сдурела? Двадцать верст туда-обратно побежит, мокрая, не евши, не спавши, а ночь опять караулить будет!

— Не велика беда. Раз надо…

Она убежала. Кузя постоял в раздумье под деревьями на берегу.

Когда над мысом взлетел дымный клуб и, помедлив, пронесся над водой звук взрыва, Кузя, успокоенный за Дробинина, пошел в лес спать.

* * *

— Живы наши, здоровы! — торопливо рассказывала Марфа. — Ночью бежать нельзя было. Будут уходить завтра среди бела дня. Прямо с рудника. Я их встречу у Благодати и проведу до Писаного Камня на Туре. Там мы реку перейдем, а ты жди на этой стороне Туры, против Камня. Дальше уж ты поведешь.

— А Дробинин?

— Его днем им никак не захватить. По-за горой ведь уходить будут, от Благодати прямо на полночь. Дробинина ты выведешь с Листвяного мыса и с ним вместе на Туру придешь. Ладно так-то?

— Погоди.

Перемена спутала мысли Кузи. Быстро соображать он не умел: только привык к одному порядку побега, только усвоил, где ему в какое время быть, — и передумывай всё наново. Дневной побег, — значит, непременно с погоней за плечами. Притом направление на Писаный Камень — это вдоль большой Верхотурской дороги, самой многолюдной. А ему, Кузе, придется дважды эту дорогу пересечь: к Туре-реке с Андреем и от Туры с пятью беглецами. Значит, свежий след останется. Худо, худо… Зато при удаче можно в первый же день уйти верст на десять дальше в леса. Это Кузе по нраву: в лесу он хозяин.

— Ты их видела, ревдинцев ваших?

— Нет… Разве к ним доступишься? Всё через верного человека передали.

— Через харчевника, что ли?

— Ага… Ты про него знаешь?

— Теперь-то будешь спать?

— Ой, хочу! Совсем сморилась. И есть хочу.

Но до сна ей понадобилось перетащить из болота сумки с сухарями. И оказалось, что сухари, провисевшие двое суток под дождем, подмокли. Марфа загоревала, принялась перебирать сухари, подсушивать мокрые у огня. А потом спать некогда: надо нести припасы на берег Туры, на место завтрашней встречи.

На рассвете Марфа умчалась к горе Благодать, а Кузя отправился на Листвяный мыс. В третий раз пробирался он узеньким проходом по задам поселка к руднику. Обошлось и на этот раз благополучно.

— Пошли, Андрей Трифоныч, — просто сказал он Дробинину.

Рудоискатель, еще накануне приготовивший свой последний шпур,[75] сложил к нему весь запас пороха, провел предлинный фитиль из пропитанной пороховой мякотью тряпки, что тлеет, не угасая даже под дождем, буровые инструменты разбросал вокруг, а свою шапку закинул на ветви заметного дерева. Пусть надзиратели думают, что отпальщик погиб от несчастного случая.

— Зажигаю? — вопросительно сказал Дробинин, вынимая огниво и кремень.

Кузя кивнул головой. Из кремня посыпались искры, тряпка задымилась…

Взрыв ударил, когда Кузя с Андреем миновали жилье рудокопов и углубились в сосновый бор. Каменные обломки прогудели и здесь над их головами. Черное облако долго держалось над мысом.

— Это я Карле Фогту «прощай» сказал! — горько, пошутил Дробинин. — Дескать, дай бог не видаться! Карла — управляющий здешний, охотник завзятый, медвежатник. Ну и сам зверюга.

Не ведал Андрей, что с управляющим шемберговскими заводами Карлом-Готлибом Фогтом ему еще суждено встретиться — и не позже, как в тот же день.

Писаный Камень — обрывистая серая скала, нависшая над водой реки Туры. На Камне высечены какие-то неясные знаки (фигуры людей и животных), слывущие в народе вогульской грамотой. Однако и манси отказываются их понимать и говорят, что эти кат-пос сделаны в незапамятные времена.

Кузя выбрал на левом берегу место, с которого видно Камень и кусты около него. Долго ли придется ждать ревдинцев? Как-то им удалось уйти от караула?

С тревогой посматривал Кузя и на Дробинина: не заболел ли? Сначала он шел хорошо, походкой привычного бродяги-рудоискателя, лишнего следа не оставлял и был весел, а перед самой рекой стал отставать, хвататься за сердце и задыхаться. Как дошли, повалился на мокрый брусничник — и слова сказать не может. Кузя сделал вид, что не замечает его слабости: такой обиды не прощают уральские охотники. В душе Кузя огорчился, — это первые десять верст. Что же дальше будет? До Ваграна шагать еще сотни три верст. Разве что дорогой разойдется.

Долго просидели Кузя и Андрей против Писаного Камня. Ветер разогнал облака, проглянуло горячее солнце и обсушило траву. Потом снова поползли серые тучи, снова заморосил дождь. Ревдинцев не было.

Уже можно было предположить, что побег им не удался. От рудника сюда пора бы прийти даже неспешным шагом. Опасно становилось оставаться на одном месте: на Кузю с Андреем могли случайно наткнуться жители Туринского завода, вышедшие собирать грибы и ягоды. Хорошо, если взрыв обманул надзирателей и они поверили, что отпальщика разнесло в клочья, — а то и за Дробининым могли послать погоню.

О том, как поступить в случае неудачи, с ревдинцами сговорено не было. Должно быть, они считали, что дальше задерживать Кузю не имеют права, и потому сговор был только о благополучном исходе. По совести — можно бы трогаться с места. Но Кузя и не думал об этом. Оставить на произвол судьбы товарищей, которые теперь, наверное, еще больше в нем нуждаются, — неподходящее дело. Кузя стал прикидывать: где удобнее оставить Андрея Трифоныча, чтобы самому наведаться на гору Благодать?..

Неожиданно по реке раскатился гулкий ружейный выстрел. Звук прилетел из-за поворота. Стрелял кто-то дальше Писаного Камня — на полверсты ниже по течению. Кузя, и Андрей вскочили и побежали на выстрел, прячась за деревьями и кустами.

Выскочив из-за поворота, они сразу остановились: на реке было много людей, требовалось разобраться в том, что творится.

Четыре человека уже переплыли узкую полосу воды и сейчас выходили на левый берег. Это были ревдинцы и среди них Марфа. Вооружены беглецы березовыми дубинами.

Человек двенадцать преследователей в брызгах, падая, поднимая кверху ружья, переправлялись через реку — часть по пятам ревдинцев, другие ниже по течению, стараясь окружить их.

На правом берегу, у самой воды, стоял человек в барском зеленом камзоле, в шляпе с пером и в высоких сапогах. Он, видимо, не решился лезть в воду и сейчас делился из охотничьего ружья, выжидая, когда кто-нибудь из беглецов выйдет на берег в полный рост.

— Сам Карла! — хрипнул с ненавистью Дробинин и вытащил из-за пояса буровой молоток, захваченный с рудника. Кинутый сильной рукой молоток полетел в сторону управляющего, но, далеко не долетев до другого берега, булькнул в воду.

В ту же секунду Фогт выстрелил. Опустив ружье с дымящимся дулом, он деловито вглядывался: в кого он попал? Но там уже ничего нельзя было разобрать: преследователи выскакивали из воды и накидывались на беглецов. На берегу разгорелась схватка…

Кузя большими прыжками понесся на помощь. Ножа он не вынул: что нож против ружей с багинетами![76] Ревдинцы дрались отчаянно, дубинки так и мелькали, отбивая удары багинетов и прикладов. Особенно яростно и ловко бил дубиной старший из ревдинцев, Поляков — статный, чернобородый мужик. Он пробивал путь к лесу и уже свалил одного солдата, а теперь напирал на двух других сразу. Поваленный Поляковым солдат полулежа размахнулся, чтобы кинуть ему в спину свое ружье.

Подбежавший Кузя успел схватить ружье за приклад и вырвать его из рук солдата. Теперь он был вооружен не хуже любого из преследователей. На стороне Кузи было еще то преимущество, что его не сразу заметили нападающие. Ударами багинета в спину Кузя мог бы убить двух-трех солдат, но рука охотника не поднялась для такого предательского удара: Он ворвался в кучу дерущихся и принял на себя одного из противников Полякова.

— Сюда! За мной! — силился крикнуть Кузя и теснил солдата к деревьям.

Его поняла Марфа. В платке, сбившемся на шею, с разлохмаченными волосами, с горящими глазами она лупила березовой палкой по алебарде[77] противника и визжала:

— За ним! Все в лес!

Тут подоспели солдаты, обходившие беглецов справа, и вновь оттеснили всю гурьбу к реке. Плохо пришлось бы ревдинцам, если бы не пришел на помощь Дробинин.

Дробинин задержался потому, что выламывал подходящую по его росту и силе дубину, и вступил в бой, вращая вокруг головы такую оглоблю, что враги кинулись врассыпную.

В это время Фогт с того берега опять выпалил из ружья. Стрелял он зря: бить пулей прицельно можно не дальше, чем за сорок шагов, а в такой свалке одинаково легко было поразить и своего и чужого. Выстрел напомнил Дробинину об управляющем. Дробинин обернулся и пошел в воду прямо на Фогта.

Управляющий торопливо заряжал ружье, беспокойно поглядывая на каторжника. Вид переходящего реку седоголового великана с оглоблей в руках был так страшен, что у Фогта затряслись руки, порох посыпался мимо дула. До берега оставалось шагов двадцать. Управляющий не выдержал и позорно побежал от воды на береговую кручу, Дробинин остановился на середине реки и послал ему вслед свое оружие. Грозно гудя, оглобля догнала управляющего, ударила его в широкий зад и кинула через бугор.

Схватка между тем кипела у самого леса. Снова сомкнулось кольцо. На каждого из беглецов приходилось по три противника. Если бы и удалось прорваться в лес, — преследование не прекратилось бы. Ревдинцы бились с ожесточением обреченных.

Защищая Марфу от ударов, Кузя приметил вдруг какую-то жердь, ползущую в траве из-за ствола старой сосны в самую гущу схватки. На конце жерди был крюк. Крюк ухватил за ногу молодого ревдинца, жердь дернулась и, ревдинец, споткнувшись, упал под ноги своему противнику, который тут же воткнул в парня багинет.

Кузя прыгнул к сосне и увидел за ней гороблагодатского писаря: стоя на четвереньках, писарь, криво улыбаясь поганой своей улыбкой, издали заводил жердь под ноги новой жертве. Гнев красным туманом омрачил зрение охотника. Повернув ружье в руках, Кузя с размаху опустил приклад на голову трусливой и коварной твари. После этого бешенство гнева не оставило охотника и удесятерило его силы. Он кинулся на врагов, выбил страшным ударом ружье из рук одного, свалил наземь другого и погнался за третьим. Догнал, ударил и не посмотрел даже на упавшего — так был уверен в своей силе. Обернулся: кто еще?

Ревдинцы ободрились. Исступление Кузи, казалось, передалось им. Надежда на победу и свободу окрылила. Поляков заработал дубиной так, что перед ним вмиг стало чисто. Марфа и третий ревдинец, до сих пор больше оберегавшие Полякова с боков и с тыла, сами перешли в наступление.

Проход в лес был свободен, но каторжники повернулись к лесу спиной и погнали противников к воде. А от реки шел навстречу им Дробинин, безоружный, но грозный в своем правом гневе. Уцелевшие солдаты, бросая ружья и алебарды, разбежались в разные стороны.

Победители сошлись у тела убитого молодого ревдинца.

— И похоронить некогда, — печально сказал Поляков. — А какой удалец был! И кричный работник первой руки. Прощай, Федор!

Тело прикрыли зелеными ветками, мхом — и двинулись в лес.

ПОХОДЯШИНУ НЕ СПИТСЯ

Собака начала волноваться еще с вечера. Она убегала на высокий берег Ваграна и смотрела оттуда вдаль, на лесные просторы, повизгивала, даже лаяла, хотя обычно голос подавала только на охоте.

— Что с тобой, Липка? — спросил Егор, выйдя из избушки. — Кого ты причуяла?

Липка терлась о Егоровы сапоги и то отбегала высокими прыжками, то возвращалась. Явно просила о чем-то.

— Скажи по-человечески, тогда сделаю, что хочешь, — наставительно сказал Егор. — А так я тебе не отгадчик.

Он устал за день. Пользуясь тем, что дожди, лившие последний месяц, прекратились, Егор ежедневно ходил на поиск. По речке Колонге он повстречал выходы хорошей железной руды; их и раскапывал. А так как ночевать в лесу не хотелось, то приходилось дважды в день переваливать крутую гору — туда и обратно.

Ночь прошла спокойно. Липка ночью не лаяла.

На рассвете Егор поднялся потихоньку, чтобы не разбудить Лизу, взял котомку, лопату и вышел из избы. Утро было чудесное, с прозрачным воздухом, со свежими запахами отцветающих трав и хвойного леса, с непонятными, как в сказке, далекими голосами, — может быть, эхо водопадов, может, — лебединые крики или зов оленей.

Липка примчалась, кинулась в ноги Егору, звала его куда-то.

— Всё не успокоилась, Липка?.. Может, это Кузя с Андреем Трифонычем идут, а?

При слове «Кузя» Липка радостно залаяла.

— Ну, беги тогда, разузнай толком.

Собака только и ждала этого разрешения. Заложила хвост кольцом на спину и мигом исчезла в высокой траве.

Егор раздумал уходить на поиск. Сегодня кто-то придет, уж это верно — по собаке видно. И не Чумпин. Тот частый гость, его Липка спокойно встречает. Или Кузя или вовсе ей незнакомый человек.

Егор занялся колкой дров, — их много понадобится на зиму. Стволы соснового сухостоя спущены с горы к избе еще по снегу. Егор раскраивал бревна вдоль топором и думал: «А неохота же оставаться здесь на зиму. Сейчас оно славно, и с поисками минералов не заскучаешь. А как засыплет всё снегом, — ой, тоскливо будет без книг, без новых людей! Это Кузе, лешаку, нипочем безлюдье, охотиться станет, ему лес всегда в радость, а я так не смогу…»

Мокрая, запыхавшаяся вернулась Липка. Она прыгала перед Егором и будто предлагала: «Да обнюхай же меня скорее! Тогда поймешь, чья рука меня гладила, кто к нам идет!» Но Егор и так догадался по радостному возбуждению собаки:

— С Андреем ли он, хозяин-то твой?.. Эх, Липушка, животина бессловесная! Самое-то главное и не мажешь рассказать.

Воткнул топор и пошел на прибрежный утес, откуда дальше видно. Липка опять умчалась вперед, стрелой летит по кручам, всё меньше и меньше делается… Вот, верно, повстречала: что за человек там, — еще не различить отсюда, но по тому, как подпрыгивает на месте белое пятнышко, понятно — ласкается. Пошли… Кажется, один человек… Ну да, — один. Не удалось, значит, Андрея выручить!..

Кузя пришел один.

— Что, охотник? Опять сорвалось? — горестно вскрикнул Егор.

— Пошто сорвалось? Нет. Всё ладно. — Кузя, пытаясь улыбнуться, показал белейшие зубы и сощурил глаза.

— Где же Андрей Трифоныч?

— Не так чтоб далеко… Речка Калья есть… — Кузя махнул рукой в ту сторону, откуда пришел. — Там он остался.

— Итти не может? — опять встревожился Егор. — Болен, что ли?

— Не… Сперва-то, верно, хворый был, дух запирало, всё за грудь хватался. А потом оздоровел, шел, как слона.[78] Только камни выламывал, да еще вот… ну, песок перемывал на дерне пошто-то.

— А-а!.. — Егор расхохотался. — Вон чего! Неуемная душа! Природный искатель Андрей Трифоныч. Как на волю попал, так опять за свое. И на Калье из-за того задержался?

— Ага, моет.

— До дому, до жены малость не дошел, поиском занялся! Скажи кому — не поверят. Знаю, знаю, за что он зацепился… Ну, и то ладно! Молодец же ты, Кузя!

— Брусок мне надо, — оглядевшись по сторонам, сказал охотник. — Там он? В избе?

И стал смущенно объяснять:

— Нож затупился… Он моим ножом дерн резал. Во, гляди, совсем тупой стал.

Кузя даже показал на бревне, какой тупой стал нож. Нож резал, как бритва. Но Кузя всё-таки пошел в избу за бруском.

Вышел через минуту — просиявший, успокоенный: ему только и надо было увидеть Лизу. Обхватив обеими руками льнувшую к хозяину Липку, Кузя таскал собаку по траве — изображал медведя…

— Лизавета! — заорал Егор. — Вставай, пеки пироги!

Вышла ясноглазая Лиза, обрадовалась Кузе, про Андрея ничего не спросила.

— Да ты понимаешь, кто сегодня придет? — добивался Егор. — Андрей твой придет!

Лиза весело смеется: она любит хорошие новости. Она испечет пирог с груздями и с соленой лосятиной.

— А ну тебя! Добрая жена уж напричиталась бы вдосталь, а она зубы скалит, — будто ей каждый день такое счастье… Кузя, ты куда засобирался?

— Надо же Андрея Трифоныча довести.

— Зачем тогда приходить было? Сам ты слона хорошая! За Андреем я схожу. Отдыхай.

— Не найдешь, Егор.

— Калью я знаю, бывал. А найти Липка поможет. Айда, Липушка, — бери Кузин след и веди.

По-мансийски «каль» — «береза». Выходит: Калья — Березовая речка. И верно, березы тут много, но еще больше ивы, и живут тут водяные звери бобры, которые кормятся ивовой корой. Кальинское бобровое стадо считается у охотников манси заповедным. Бобры непуганные, и Егор не раз видал их за работой.

Слышно, как падает вода с бобровой плотины. После дождей воды в речке много, вода идет и с лотка и прямо через край. Хитроумные звери! — какую постройку возвели. Плотина им нужна, чтобы по глубокой воде сплавлять ивовые сучья от «порубки» к жилищам, чтобы вода покрывала нижние входы в норы. Запасы еды они держат под водой, — чтобы всегда были свежие ветки. Но почему они не расширили лоток-водослив? Они, говорят, умеют это делать.

Вот и бобровая «порубка»; на ней белеют свежие пеньки, лежат стволы, очищенные от сучьев, «распиленные» острыми зубами на части.

На воде и на берегу сегодня не видно ни одного бобра, не слышно шлепанья их широких хвостов. Липка вопросительно оглядывается на Егора.

— Это их Андрей, поди, распугал, — объяснил ей Егор. — Значит, близко он где-нибудь. Ищи Андрея, Липка!

Собака повела дальше, еще выше по течению Кальи. За протокой на песчаном бугре Егор увидел Андрея, — рудоискатель вытрясал дернины на хорошо знакомое Егору промывочное устройство. Изменился Андрей Трифоныч, сильно изменился! Постарел и подсох. Какой раньше богатырь был!.. Согнулся в спине, совсем белый стал… Сила-то, видать, еще осталась: вон как дернины кидает!

— Знаю, что ты ищешь, Андрей Трифоныч! — заговорил вместо приветствия Егор, подходя к Дробинину.

Рудоискатель быстро обернулся, выпрямился, приложил ладонь к уху. Он был заметно смущен неожиданным приходом Егора, которого, однако, узнал сразу:

— Никак Егор?.. А я тут пробу делаю. Смотрю, нет ли чего доброго в ваших местах. Железнячок должен быть подходящий…

— Да чего уж! Золото намываешь? Так ведь?

Дробинин строго посмотрел на Егора и промолчал.

— Я твой ученик, Андрей Трифоныч, твой, можно сказать, крестник. Смывкой ни одну руду не ищут, — только самородное золото да еще самоцветы.

— Врешь, оловянную руду тоже можно из песка мыть.

— Не знал. Оловянной я и в глаза еще не видывал.

— Ну, а… Ну, а золото?.. Находил?

— Два раза.

— Не в руде? Песошное?

— Да.

Дробинин задумался. Потом спросил подозрительно:

— Случаем, поди, натыкался?

— Конечно, первый раз случай помог. А как стал с ковшом ходить, — глаз наметался. Различаю всё-таки пески. Вот этот не стал бы мыть.

Он показал на работу Дробинина. Рудоискатель сердито качнул кустиками седых бровей.

— По каким приметам этот песок порочишь?

— Толком сказать еще не умею, больше чую. Какой-то он рыхлый, связи в нем мало. Золото, оно в глине вязнет. В шурфе на Сватье в богатый слой лопата не идет, гнется, — только названье, что песок: мясника[79] чистая. И еще примета: галечки здесь серые, как мутная вода, а надо, чтоб галечки были сжелта-белые и будто со ржавчиной, с такими пятнышками.

— Вот такие? — Андрей достал из кармана горсть камешков, выбрал из них два и показал Егору.

— Да, да, да!.. Такие — самая верная примета. Эти где взял, Андрей Трифоныч?

— Далеко отсюда, на Какве. Вода одолела, не дала до настоящего слоя дорыться.

— И здесь вода — главная беда. Аршина два углубился — уж не шурф, а колодец. А если до другого дня оставишь, — и не отчерпать. Вот мне ковш и помогал: им быстро пробу можно сделать, раз-раз — и видно, чего песок стоит.

— От кого про ковш узнал?

— Сам.

— Ишь ты.

Два рудоискателя, старый и молодой, в беседе забыли обо всем на свете, кроме руд. Потом они пошли смотреть выход медной сини. Это было почти по пути: крюку не больше пяти верст. Вечер застал их всё еще далеко от дома: на колчеданном месторождении, в споре о том, как лучше задать шурфы, чтобы подсечь руду в самом богатом месте.

— Андрей Трифоныч! — спохватился Егор: — Время позднее, надо бы домой итти, да до темноты не успеем. Давай уж, ино, костерок разводить. Здесь переночуем.

У огонька, поворачивая над углями рыжик на палочке, Егор вздохнул.

— Эх, дома пироги ждут!.. Прости дурака, Андрей Трифоныч! Чем бы сразу на отдых вести, я тебя по горам закружил.

— Чего там… дело привычное. После ка торги мне всё мило. Еще на волю не нарадовался. Лес вот взять — ровно бы и на Благодати те же сосны растут, а эти как-то приветнее.

— И мне так же было, когда я из Тагила утек, Век помнить буду. Да ведь, Андрей Трифоныч, — человек не медведь. Одной звериной воли ему мало: так бы все по лесам разбежались. Есть, видно, еще что-то, посильнее.

— Известно что.

— Что?

— Совесть.

— А верно… Вот ты, наприклад, Андрей Трифоныч. Давно мог себе волю достать: объявил бы в казну ту заповедную копь.

— Я что… Вот Кузьма пошел меня выручать, а ведь вместо того сам мог угодить на цепь. Или еще взять, — ревдинцы… Рассказывал тебе Кузьма про них?

— Нет, он разве что расскажет, такой чортушко!

— Первейший мастер в Ревде был. Жил, конечно, не богато, но с достатком, — и всё бросил, когда заводский народ восстал. Пошел вместе с народом бунтовать, права искать, попал в главные ответчики, кнутом его избили нещадно и в каторгу навечно отдали. За что воли лишился? За волю! Вот как оно оборачивается. И не пожалеет о том никогда, потому что в нем совесть жива.

— Так он и сейчас страдает на каторге?

— Ушел. Кузьма же ему и еще троим помог сбежать. С нами шли, потом свернули на Чусовую.

— Их бы сюда, здесь спокойно.

— Не хотят они покоя. Злоба у них большая на Демидова и господ дворян. Будут огонь раздувать…

— Какой огонь?

— Тот, что при Степане Разине пожаром горел.

* * *

В полдень на следующий день рудоискатели подходили к жилью на Вагране. Кузя поставил избушку так, что ее и поляну перед ней можно увидеть, только подойдя вплоть. Когда Егор с Андреем обогнули утесы, им открылась неожиданная картина: живая рощица оленьих рогов, груда тюков и манси, разгружавшие нарты.

— Еще гости! Походяшин приехал, — сразу догадался Егор.

Походяшин приехал незадолго до прихода рудоискателей — на полозьях по летней дороге — и как раз вручал Лизе свои подарки: утюг, ухват, две сковородки и большое зеркало, в котором сразу всё лицо видно. Знал, чем угодить, — отвыкшая от таких вещей хозяйка не сразу и вспомнила, для чего они служат, но, вспомнив, восхищалась искренне, по-детски.

Лиза стояла с зеркалом в руках, когда в избу вошли Егор с Андреем.

— Здравствуй, Лизавета, — дрогнувшим голосом обратился к жене рудоискатель.

Лиза переменилась в лице, бережно-бережно положила зеркало на стол и подошла к Дробинину, глядя прямо в глаза. Ей еще вчера сказали, что он придет, — но слева Лиза понимала по-своему и едва ли она ждала мужа. Узнать его узнала, и в то же время ее пугали перемены в облике Андрея: будто держала она в руках любимую, но разбитую на куски вещь. Не седина и не морщины скрывали прежнего Андрея, ее покровителя, ее няньку, а новое, горькое выражение, унесенное им с каторги и навсегда ожесточившее его черты.

— Ровно и не узнала, — прогудел Дробинин и ласково коснулся своей тяжелой рукой Лизиной головы. На большую нежность при людях он был не способен.

Лиза неудержимо расплакалась и убежала в угол, за печку.

— Максим Михайлович! Как доехал? — весело приветствовал верхотурца Егор. — Книжки обещанные привез?

— Механику тебе обещал?.. А заслужил ли? — Походяшин, по обыкновению, чувствовал себя, как дома, и было видно, что дорога через страшные Сосьвинские болота не испортила его благодушия. — Слюду, миленький, нашел?

— Слюды не нашел. Зато могу сказать, что и никто здесь слюды не найдет — это раз. А второе: будет слюда для Верхотурья из другого места.

— Значит, будет тебе сегодня же механика. Я книжку Адодурова раздобыл и привез. А как с медной рудой?

Егор отказался отвечать на остальные вопросы, — сказал, что всё расскажет по порядку.

— Мы сейчас, горный совет откроем, — важно заявил он. — Андрей Трифоныч председателем сядет, как первейший на Урале горщик. А я отчет буду давать.

Единственный раз в жизни Егору привелось быть на горном совете в Главном заводов правлении, — это еще при Татищеве, вскоре после того, как ученика рудознатного дела Егора Сунгурова зачислили в штат. И вот сейчас он подумал, что его доклад, пожалуй, со вниманием выслушали бы и на горном совете и даже в столичной берг-коллегии… Однако честолюбия у Егора не было. Он тут же оставил гордые мысли и лукаво улыбался другому: был у него тайный замысел… так, баловство одно.

Открыть «горный совет» немедленно, однако, не пришлось: Походяшину надо было рассчитаться с манси, которые торопились на оленье пастбище, да и голодны все были с дороги, — стали варить обед.

Егор успел перелистать Походяшинский подарок: небольшую книжку в серой коже под названием «Краткое руководство к познанию простых и сложных машин, сочинение для употребления российского юношества». Напечатана книжка в 1738 году в типографии Академии наук в Санкт-Петербурге.

После обеда Егор разложил на столе в избе свои каменные сборы и ландкарту здешних мест, старательно им вычерченную.

— Ты сюда сядь, Максим Михайлович! — рассаживал Егор друзей. — А ты, Андрей Трифоныч, вот сюда, да пока помалкивай, — чуешь?

Минералы переходили из рук Походяшина в руки Дробинина, людей понимающих, строгих в оценках. Егор в душе побаивался их суда. Среди камней не было таких ярких цветом и красивых видом образцов, из каких Егор когда-то составлял в Екатеринбурге коллекцию для столицы, зато тут были такие редкостные и такие разнообразные руды, что, перебрав камни, оба знатока только диву дались. Северный край обещал еще больше рудных богатств, чем их было раскопано на притоках Камы и Исети. Многие минералы и горные породы были новинкой не только для Походяшина, но и для Дробинина.

— Не зря, значит, я лето провел? — скромно спрашивал Егор.

— Ну, ну, на похвалу не напрашивайся, — не красная девица! — Походяшин лучился радостной улыбкой. — За одно лето столько набрать… изрядно, изрядно!.. Вогулы много приносили камней?

— Что-то не поладилось у меня с вогулами: ни один с камнями не приходил.

— Это ты зря, миленький. Всё своим горбом, значит? Надо, надо их приучать к горному делу. Кроме ясашных, другого населения здесь и нету. Большую могут пользу принести… Ну, кончился твой сундук? Все минералы показал?

— Почти что все. Один еще остался, — как можно небрежнее сказал Егор. — Протяни руку, Максим Михайлович, достань с полочки мешочек, вот, над твоей головой.

Походяшин, привстав, взялся одной рукой за кожаный мешочек — и не мог поднять.

— Приколоченный он, что ли?

Егор молчал. Походяшин встал, повернулся к стене и двумя руками снял мешочек.

— Что такое?

Тяжело стукнул мешочек на середину стола и стал распутывать завязки трясущимися руками. Дробинин и Кузя, удивленные, придвинулись поближе.

Золотая струя пролилась на доску стола. Ни с чем не сравнимый жирно-желтый блеск драгоценного металла говорил сам за себя. Даже Кузя понял, что это золото. Походяшин в упоении запустил десять пальцев в золотой песок и молча пересыпал тяжелые зерна. Дробинин смотрел на кучу самородков мрачно, с почти суеверным страхом.

— Так это правда, — заговорил Походяшин, — бывает песошное золото! Не зря о том в книгах писали… Да ты понимаешь ли, Егор, что ты нашел?!

— Ровно бы не медные опилки. — Давняя обида, оказывается, всё еще жила где-то в тайнике души Егора, и теперь он излечивался от нее, наслаждаясь признанием близких людей. — Не первый раз оно мне попалось…

— Понял, — перебил Походяшин. — В Петербург это ты ходил, по Кузиному пашпорту, так?

— Ну да.

— Ладно, это потом… Скажи, долго ли ты собирал этот мешочек?

— Недолго. С одного ведь места намыто. Искать его долго, а подвернулся такой карман… как нарочно насыпано.

— Как это с одного места? — спросил Дробинин. — С одного ложка, что ли?

— Да нет, с одного шурфа! Вбок дал рассечку, сколько без крепи можно было пройти, — вот и вся выработка. Всё золото оттуда.

— Далеко этот шурф? — живо спросил Походяшин.

— Версты две, что ли, до Сватьи, так, Кузя? А то и двух не будет.

— Так пойдем посмотрим, как оно в натуре находится. — Походяшин поднялся из-за стола и взялся за шапку.

— Ну, что ж, помоем! — с готовностью вскочил Егор. — Там у меня порядочно осталось немытого песка. А потом по Сватье поднимемся, — на Колонгу оттуда есть пологий перевал. Я и железную руду колонгскую сегодня же вам в натуре покажу.

— Да ты что — блаженный?

Удивление, недоверие и насмешка выразились сразу в этом восклицании Походяшина. Егору еще не приходилось видать Максима Михайловича в таком возбуждении. Волосы реденьким пухом стояли над его широким лбом, косо прорезанные глаза сделались большими и блестящими, желтый клин бородки загибался дугой вперед.

— Нашел такое дело: золото! А толкуешь про какую-то железную руду… Нет, не понимаешь ты, брат, какую силу выпустил из-под земли!..

— Очень хорошо понимаю, — возразил Егор, немного задетый. — За эту силу я чуть головой не заплатил, будь она неладна!.. Ковшик-то брать?

Дробинин вдруг заупрямился, не захотел пойти на шурфы.

— Устал, Андрей Трифоныч? — сочувственно спросил Егор.

— Устал, — хмуро отрезал рудоискатель.

— Ну, мы с тобой завтра сходим. А ты, Кузя, пойдешь?

— Пошто нет? Схожу.

Обрывистым берегом дошли до устья Сватьи. Шедший первым Егор поднялся на горку, глянул вниз и ахнул.

— Что такое? Что такое? — спрашивал его подоспевший Походяшин.

— Нечего показывать, Максим Михайлович! Река вернулась.

Русло Сватьи было полно буйной воды. Шурфы, промывальное устройство, заготовленный песок — всё исчезло бесследно, унесено течением в Вагран.

— Кузя! Она всегда такая шальная, ваша Сватья?

— А что, сухо было?

— Вот как здесь, на горке.

— Бывает. Не каждый год, а бывает.

— Ведь на самой середине шурфы пробивал — никакой воды! Точно каналом была отведена. Это она после дождей взбесилась.

Походяшин еще не понимал того, что случилось, и просил попробовать пески на берегу.

— Да ведь зря, Максим Михайлович.

— А вдруг…

— То-то что вдруг не бывает. Тут пустой нанос. Сколько я тысяч проб зря переделал, пока наугад искал… Ну, ладно, помоем. Я хоть механику вам покажу, как ковшом действовать.

Они спустились к речке и до самого вечера пробовали пустые пески. У Походяшина с непривычки деревянела рука, немели ноги от сиденья на корточках, но он азартно мыл ковш за ковшом и всё ждал: не блеснет ли на мокром дне золотинка!

Поздно вечером Егор и Походяшин лежали в избе на лавках, головами в один угол. Егор уже засыпал раза три и снова просыпался: по дыханию соседа и по его движениям он чуял, что Походяшину, не спится.

— Ты ли это, Максим Михайлович? — со смехом сказал Егор. — Ведь твоя привычка была: лег и заснул. А сегодня вертишься с боку на бок.

— Да, миленький, — признался Походяшин. — Лезут в голову всякие мысли, не дают заснуть, — что твои блохи!

— Помнишь, что во «Флориновой экономии» про бессонницу сказано?

— Как же… Сейчас скажу… Страница двести пятьдесят восьмая. «Что есть бессонница? Бессонница есть излишнее распространение мыслей и расширение душевных сил по мозгу».

— Слово в слово! А дальше лекарства от бессонницы. Их там два. Первое-то мудреное, я его не помню, а второе легкое: «Тыковного, огуречного, дынного семя истолочь, маковым молоком разведши…»

— «…и миндалю толченого положа, — подхватил Походяшин, — всё сие выпить и, ложась на постелю, гораздо маку наесться».

— Так! А лучше всего конец: «Впрочем иметь добрых товарищей, которые бы человека разговаривали; а ему самому всячески тщаться, чтоб излишние размышления и попечения оставить и меньше мыслить, а больше во всем на бога полагаться».

Оба засмеялись. Егор тут же заснул, а Максим Михайлович, кажется, так и не спал до рассвета.

* * *

Подходила осень — лучшее время года на Вагране. Лиственницы стояли еще зеленые, на осинах кое-где запламенели верхушки. По утрам вода сильно холодела.

Егор и Походяшин целыми днями мыли пески по ручьям и речкам — делали ковшевые пробы на золото. Кожа на руках у Походяшина огрубела, покраснела, пошла трещинами, зато он наловчился отмывать песок чище и быстрее Егора. Усталости Походяшин не знал, об еде не думал, спал, не раздеваясь, в балагашиках из ветвей — лишь бы не возвращаться лишний раз к избушке, лишь бы опробовать две-три новых россыпи.

Походяшин всё добивался от Егора, чтобы тот объяснил ему порядок в залегании песков.

— Ты вот говоришь: здесь золота не будет. Так объясни!

— Да я не знаю. Мне оно просто;

— Будет просто, как сделаешь раз со сто… Нет, ты теорически истолкуй.

— Максим Михайлович! Сам того хотел бы. Может, в книгах написано? Достать бы такие.

— Ишь, чего захотел! В книгах сказано, что земные слои так лежат с сотворения мира, не то со всемирного потопа. Какая нам польза от книг? Твой опыт дороже книжной премудрости, потому что это совсем новое дело.

— Так то — опыт! Его я по крохе собирал, и еще сто лет собирать — всё не настоящая наука.

— А голова на что? Народ ума накопит да кого-нибудь одного и обдарит.

— А он книгу напишет!

— Ну, это иной и поглядит: стоит ли писать? Слыхал ты про рабдомантов в стародавние времена?

— Нет.

— Были такие ученые люди — от отца к сыну в тайне передавали уменье находить руды в земле, а от чужих берегли. Чтобы ихняя наука казалась замысловатей, одевались в странные одежды, при поисках шептали волшебные приговорки и в руках носили волшебный жезл наподобие вилки…

— Так это же лозоходцы! Не в прежние времена, а пять лет назад в Екатеринбургской крепости был лозоходец, я у него состоял в ученье.

— Не врешь, миленький? Я думал, их давным-давно нет. Чему же он тебя обучал? Ведь ему невыгодно свои знания открывать.

— Да что он и знал! В пробирном деле только смыслил и нас натаскал, а поиски — что с лозой, что без лозы — не его дело.

— Всё одно, — знал, не знал, тебе не сказал. И книгу он не напишет, чтоб всем рудные приметы открыть. Это Гезе, саксонец? Так, что ли? Ты мне про него, помню, говорил.

— Да, Гезе и есть лозоходец.

— Ну, он чужеземец, выгоду свою блюдет, всякое такое; а возьми Дробинина, — задело его золото за живое место: ходит один, ищет и молчит.

— Андрей Трифоныч — человек бескорыстный, мой первый учитель и друг. От него, а не от саксонца Гезе научился я руды искать… Всё, что знал, объяснял он мне… Вот только золото…

— О нем не спорю. Я про то, что рудоискатели, а пуще старые, привыкли тайностями обгораживаться.

— Нет, Максим Михайлович, тут другое. Уральские люди все такие, — мастеровые, и охотники, и рудоискатели, — у всех такая причина:[80] не учи меня, я сам! Упрямый народ, гордый. Андрей и ковша на поиск не берет. Видал на Волчанке дернины брошенные? Он всё на старый свой лад моет. Со мной после первого разу о золотых приметах не разговаривает. Он найдет. У него опыт побольше моего.

— Найдет, коли ему упрямство не помешает. Опыт молодому крылья дает, а у старого цепями на ногах волочится. От Дробинина я бы не стал теорического объяснения добиваться, а от тебя требую.

Больших успехов в поисках не было. Признаки золота они нашли во многих местах, вымывали, случалось, и по десятку золотых крупинок на ковш, но богатого «кармана» не встречали. И то сказать: чтобы намыть побольше золота, надо задать глубокий шурф, наладить отлив воды и перемыть много сотен пудов породы. А Походяшин удовлетворялся, если в трех ковшах подряд мелькало золото, даже самое мелкое, — и торопил переходить на новое место.

Приехали манси на оленях за Походяшиным, в назначенный им срок; Походяшин их отправил назад, наказав приехать через три недели.

И снова потянулись дни тяжелого труда — ходьба по болотам, перекидывание камней и песку лопатой, верчение ковша в студеной воде. Егору прискучило однообразие работы; он бы с радостью посидел денек-другой дома за недочитанной «Механикой», но Походяшин не давал роздыху.

С Андреем была у Егора беседа задушевная, откровенная, как в первую встречу на Калье.

— К чему надрываешься, Андрей Трифоныч? — спросил Егор.

— К чему? — переспросил старик. — Не то ты слово сказал. Я вот так же спросил раз ревдинского, Полякова: к чему вы бунт на заводе поднимали, за оружие брались, когда знали, что всё одно не выстоять против приказчиков и царского войска? Он мне так ответил: «Когда народному терпенью конец приходит, так нельзя думать: к чему? Хоть завтра на плаху, — а сегодня я должен себе сказать и другим показать, что я не скотина бессловесная, а человек». Может, и я себе испытание назначил? Я старый рудоискатель, много чего пооткрывал. А вот золото мне не задалось. Сначала слыхал про него, еще молодым был, потом видал не раз, чужими руками добытое, а ведь сам в земле ни одного зернышка не нашел. И такая меня обида взяла!.. Не подумай, что я людям позавидовал, — на себя обида. Какой, выходит, я рудознатец… Вот сколько лет был на Благодати, думал, что теперь всё перегорело, прошло. А выходит, что нет… Да ты по той же дорожке ходишь, Егор, ты меня поймешь.

— Я понимаю, — тихо сказал Егор, — всё, как есть, понимаю.

Вскоре после беседы с Дробининым Егор снова отправился на поиск.

Походяшин, наконец, угомонился:

— Теперь давай, Егор Кирилыч, помрем как следует, — сказал он. — Назначай хорошую россыпь, почище Сватьинской… или нет: я сам назначу! Пировать так пировать!

Он предложил место, Егор одобрил. Углубили шурф, отчерпали воду, дошли до настоящего пласта. Промывальный станок изобретали вместе, применяя новые хитрости из Адодуровской «Механики».

Вода пошла самотеком по колоде станка. Песок, лопата за лопатой, полетел в воду. Снимать остаток в ковш решили два раза в сутки — в полдень и вечером.

Первый ковш смывал Походяшин. Он встал на плоский камень в течении ручья и погрузил ковш в воду.

Смывка шла долго: ведь в ковше уже отборный тяжелый остаток — слабые струи его не поднимают, а сильными отбивать породу надо осторожно. Раза в три дольше обычной ковшевой пробы возился Походяшин с этим ковшом.

— Ну как, поблескивает? — крикнул с берега Егор.

— Есть рыбка, — прокряхтел уставший Походяшин.

— Давай домою!

Походяшин даже не ответил. Передохнув малость, он снова принялся разбирать пальцами черную гущу и плескать на нее водой. Если ковш наклонить, то остаток уже не покрывает всего дна. Вслед за краем черного порошка под водой двигается желтый ободок золотой пыли.

Походяшин легкими толчками водит ковш к себе и от себя. Черные пылинки встают в воде вихорьками и срываются за край ковша. Так постепенно снимается слой ненужных тяжелых минералов. Всё чаще выглядывают из черноты золотые точки, всё шире и жирнее желтый ободок.

Совсем дочиста отмыть золото невозможно. Походяшин добился, чтобы золотого песку было больше, чем примесей, и, смешно переступая на отсиженных ногах, вынес ковш на берег. Здесь он пристроил ковш к костру — просушить песок.

Потом они лежали на полянке на животах и поочередно рассматривали высыпанное на бересту золото через увеличительное стекло. Крупинки под стеклом казались большими рогатыми самородками.

— Золотника три за полдня на двоих работников, — подсчитывал вслух Походяшин. — Ежели поставить сто работников — только сто! — это будет выгодней, чем иметь Кушвинский чугуноплавильный или Выйский медный завод. Не говорю уж, что ни тебе доменной плавки, ни кричных фабрик, ни угольного жжения, ни железного каравана по Чусовой. Это ежели золото вот так ровненько пойдет, на что есть полная надея. А как будут попадаться этакие «карманы» вроде Сватьинского!.. Демидовы, Строгановы, Осокины от дедов к внукам десятки лет свои богатства сколачивали, а на золоте можно в одно лето с ними сравняться… А то и так: в одночасье какого-нибудь Шемберга обогатить, а самому в колодки угодить!..

Плохо слушая Походяшина, Егор соломинкой ворошил золотые зерна под стеклом и размышлял о своем.

— Максим Михайлович! — перебил он Походяшина. — Ты теорических контроверз[81] с меня спрашивал. Вот тебе одна наприклад. Чем дальше от гор на восток, тем золото чаще будет встречаться. А в первой же долине, которая пройдет вдоль хребта, песошного золота будет насыпано, как маку в пироге.

ИСЧЕЗ АНДРЕЙ

Когда Егор и Походяшин вернулись с прииска на Вагран, Андрея уже неделю не было дома. Никуда он не собирался так надолго и запаса еды не брал. Кузя уже избродил окрестные леса с Липкой — никаких следов.

Егор так привык доверять опытности и силе старого рудоискателя, что не хотел и допускать мысли о несчастье.

— Махнул куда-то далеко на поиск, вот и всё, — успокаивал он Кузю. — К людям он сам не пойдет, а звери летом разве опасны?

— И зверь может поломать. Медведицу ежели встретить невзначай с медвежатами. У лосей теперь гон начинается — тоже страшны. А пуще зверей — болота, топи: засосать может.

— Кого другого — только не Андрея! Вот погоди немного, сам вернется.

Прошло еще три дня, Андрей не возвращался.

Походяшин стал собираться в обратный путь: не сегодня, так завтра прикатят мансийские нарты. В горах ударили первые заморозки. Склоны гор стали ярко-желтыми: лиственные леса надели осенний убор.

— Генеральный разговор надо с тобой иметь, — сказал Походяшин Егору.

Разговор начался вечером за укладкой коллекций. Походяшин прошивал оленьей жилой хрустящую невыделанную шкуру и говорил убедительно:

— Новому российскому сокровищу не след напрасно лежать в земле. Ты, как первооткрыватель, имеешь все права разрабатывать. Однако от непривычки ведения дел промышленных и торговых ты это заведение можешь упустить из рук, потому предлагаю учредить компанию. Кроме нас двоих, возьмем Ентальцева — проверенный мужик, записан в гильдию, в Верхотурье его уважают, и, между прочего, он с головой в моих руках. Ты будешь здесь, на Вагране, золото искать, ландкарт настоящий составлять и вести промывку с наемными работниками. В помощь тебе Посников. Ентальцев в Верхотурье будет ведать обозом, дорогами, складами, припасами. А мне, видно, придется поехать в столицу, поглядеть, какие препоны и напасти могут случиться в приказных местах — дойти до коллегий и кабинет-министров. Так? По рукам?

— Максим Михайлович! — воскликнул Егор. — Где твоя философия?!

Походяшин рванул жилу и завязал петлю на шкуре. Ответил, помедлив, без улыбки:

— Философия философией, дело делом. Я и теперь считаю: погибель тому человеку, который поддается жадности и ради богатства разум потеряет. Да в золоте не просто богатство! Есть к чему ум приложить. Совсем новая сила в государстве открывается. Кто первый сумеет прокопать для нее канал, тот ей надолго хозяином станет…

— Так мы не первые: я же говорил, что Акинфий Демидов золотом занимается.

— У Акинфия что-то неладно. Или золота в его владеньях мало, или он боится размахнуться по-настоящему, выжидает. Пока Демидовы сюда, на север, не сунулись, можно их обскакать. С ними бороться я не забоюсь. Поопасней явятся противники — и то не беда! Справимся!

— На меня не рассчитывай, Максим Михайлович: я заводчиком не хочу быть. Не по мне такое дело.

— Так чего же ты хочешь?! Чтоб золото в земле осталось, а вы с Кузей поверху бы ходили, рябчиков постреливали? Блажь! Не бывать тому! Чтоб впусте оставались такие богатейшие места и владели б ими шестьдесят ясашных семей?

— Да нет! Зачем рябчики? Уж я знаю, что здешним лесам недолго в дикости быть. Опять Степану Чумпину уходить надо. Как он с Кушвы Сюда перекочевал, так и с Ваграна тронется. Здесь соболей пораспугают, когда фабрики заведутся.

— До фабрик еще далеко. Покамест золоту ты хозяин, Егор!

— Я хозяин?.. Смех! Мне что-то и смотреть на золото муторно.

— Год ли, пять ли лет — ты. И за это время можешь свою судьбу повернуть, как хочешь. А ты не понимаешь своего счастья. Упустишь время — будешь слезы лить, да поздно. Помяни тогда мое слово…

— Ну, ладно, раз я хозяин, — дарю его тебе, Максим Михайлович. Бери и пользуйся, как знаешь. Тебе оно, вижу, в охотку. Тебя отдарить за науку, за ласку чем-то надо жё. Не взыщи: чем богат, тем и рад.

— Это ты про то, что намыто? — высоким голосом спросил Походяшин.

— И что намыто, и что в земле осталось, коли не побрезгуешь.

— Значит, отступаешься от права первого открывателя? Навсегда?

— Вот так-то повели бы человека в тюрьму да перед решеткой спросили бы: отрицаешься от неволи? Я хорошо помню, как меня в Петербурге с золотом встретили…

— Принимаю, ладно. Условия писать не приходится. На совесть?.. Сам-то ты что станешь дальше делать?

— Не знаю. Судьба моя сломанная, не по своей воле живу. В бегах я, — значит, как придется.

— А хотел бы чего?

— Мало ли чего я хотел бы! Не в твоей власти, Максим Михайлович, мои желанья исполнить. Или ты, случаем, колдун?

— Вроде. Чего я не умею? Золота мыть не умел — теперь научился. Вот мешок этак зашить в кожу сумеешь?

Походяшин перекинул в руках туго зашитый сверток.

— Это когда я ямщиком гонял, с заповедными товарами, присноровился иглой действовать. Всё будет просто, как сделаешь раз со сто! — И он заразительно весело рассмеялся. — Говори, говори, — авось досягнем до пределов твоих желаний!

— Хотел бы я с матерью повидаться.

— Одно есть. — Еще что?

— Жить бы по-прежнему в Мельковке, работать рудознатцем в Главном заводов правлении и притом учиться всем наукам, какие нужны, чтобы понимать горное искусство лучше Юдина, — размечтался Егор.

— Учиться мы с тобой никогда не перестанем: такие уродились. По-другому поверни: чтоб книги мог добывать, какие захочешь, чтоб учителей мог нанимать, какие понадобятся. Так?.. Еще что?

Егор вздохнул.

— Хотел бы я еще, чтобы руды на пользу отечества, да не для Демидовых и Шембергов искать можно было…

— Э, чего ты захотел… Я бы тебе посоветовал, да уж лучше помолчу… Ну, так складывай добро свое в котомку, вместе, значит, в Верхотурье поедем.

На другой день явились манси. За угощеньем Походяшин, который уже довольно бойко говорил по-мансийски, уловил намеки на недавнее событие, переполошившее манси. Стал расспрашивать, но толку не добился — и слов не хватало, и манси явно скрывали подробности.

Походяшин украдкой сообщил Егору:

— Похоже, Дробинина нет в живых. Что-то с ним стряслось. Ты пошли Кузю за Чумпиным, без него от вогулов ничего не узнать.

— Всё-таки что они бают?

— Про золото поминали. По-ихнему золото — «сорни». Русский ойка доставал сорни-ракт, а Менкв какой-то рассердился, что-то худое с ним сотворил. Уж не забрался ли Дробинин в самоедское капище, к ихней Золотой бабе?

Предание о Золотой бабе Егор знал. Будто в самом тайном месте, среди гор, хранится большой идол из чистого золота в рост человека. Идола этого, по имени Золотая баба, почитают не только манси, но и сибирские ханты и ненцы. Ни одному идолу не приносят язычники столько жертв, сколько Золотой бабе. Лучшие из лучших меха, золотые и серебряные монеты, привозные сосуды и ткани, самоцветные камни складывают к ее подножию — и так сотни лет. Каждый год шаманы закалывают на холмах из накопившихся подношений — кроме многих других жертв — пегую лошадь. На севере лошадей нет, их достают с юга, и нужна не первая попавшаяся, а красивая, статная лошадь непременно пегой масти.

Говорят, появлялись смельчаки из русских и из татар, которые пытались разыскать капище Золотой бабы и унести оттуда столько сокровищ, сколько может поднять человек, но ни одному еще не удалось вернуться с добычей. Золотая баба охраняется неусыпно.

— Они говорили: Золотая баба? — спросил Егор в тревоге.

— Нет, говорили: сорни-ракт. Бабу они назвали бы: Сорни Не. А что значит ракт, не знаю.

— Сейчас пошлю Кузю на Колонгу!

Кузе не понадобилось итти на Колонгу: Степан Чумпин сам пришел. Каким-то чудом он узнал, что оленные манси приехали к его соседям, — увидел по своим собакам, — объяснил он.

На вопрос Походяшина, что такое ракт, Чумпин ответил наглядно: нагнулся, метнув косичками, взял горсть песку и высыпал его меж пальцами.

— Песок сыпучий! — догадался с облегчением Егор. — Не при чем тут Баба! Андрей не такой человек, не пойдет самоедские мольбища грабить! Может, совсем и не про него вогулы говорили.

Однако дальше выходило, что про него. При содействии Чумпина раскрылась и остальная часть печальной тайны. Вот что рассказывали ему манси.

В лесу, далеко отсюда, охотник-манси наткнулся на следы человека. Увидел большие кучи земли, выброшенной из ямы или колодца, русской работы кожаную сумку, у ручья неподалеку — размытые куски дерна и в траве прижатый камнями красный платок. А на платке пригоршня сорни-ракт — песошного золота.

В сумку охотник не заглянул, к золоту тоже не прикоснулся. Яма стояла с обрушенными краями и с водой в глубине. Охотник ушел и разнес весть, что русский ойка хотел похитить из земли золотые камни, но лесной дух Менкв, подкараулив, когда русский спустился в подземный ход, обвалил на него стены.

— Он!.. Его платок! — со вздохом сказал Походяшин.

— Всё-таки добился Андрей Трифоныч: нашел золото! — прибавил Егор, отворачиваясь, скрывая слезы.

— Без крепленья, видно, шурф проходил, порода и села.

— Такой старый горщик, — как он мог не закрепить глубокий шурф?!

— Должно быть, когда золото явилось, забыл про осторожность, заспешил…

Приехавшие манси не видели не только находки, но и охотника, — всё рассказывали с чужих слов, с присущей лесным людям обстоятельностью. Не могли они только указать места, где произошло событие, а верней — не хотели и из суеверного страха твердили: далеко, очень далеко!

Всё равно сомневаться в гибели Андрея Дробинина — не приходилось.

Когда сборы были почти кончены, Походяшину пришла в голову мысль: захватить с собой в Верхотурье Лизу. Она ему очень понравилась еще в прошлый приезд, — должно быть, потому, что простодушная, беспамятная Лиза была совсем не похожа на самого Походяшина с его пронзительным умом и необыкновенной памятью.

— Она теперь вдовой осталась, — рассуждал Походяшин, советуясь с Егором. — Чем ей по лесам скитаться, пускай живет с моей Акулиной в верхотурском доме. Мне не труд сироту призреть. А с земской полицией я улажу, цена ей известная.

На Егора доводы Походяшина подействовали. Он еще подумал, что ведь и Кузю тем избавят от нелегких забот. А уж что Лизе так будет лучше, — об этом спору нет. Кузя не промолвил ни слова. Стоял, как каменный. Раз Лизе будет лучше… он ли не желал всегда Лизе добра?

Но Лиза, узнав, что Походяшин забирает ее с собой, бросилась к Кузе, вцепилась в него обеими руками и жалобно просила не отдавать ее. Этого для Кузи было предостаточно. Он сказал: «Не отдам!» — да так сказал, что разговор об отъезде Лизы сразу кончился.

Олени рванули с места, нарты заскользили, оставляя двойной след в высокой траве. Егор, примащиваясь на нартах, не успел оглянуться на избушку, на покидаемых — может, навсегда — друзей, и их уже заслонили каменные утесы.

Упряжки летели по кручам над Ваграном, потом свернули в темный лес, где нарты кидало от колодины к колодине, и вдруг вырвались на солнечный свет, на большое моховое болото.

Вдали возвышалась громада Денежкина Камня, а ближе из лесистых, горных гряд вставала другая гора, безыменная, сплошь покрытая лиственничником в яркой осенней раскраске.

— Гляди! — крикнул сзади Походяшин. — Золотая!

Такими и остались навсегда в памяти Егора эти места: солнечный простор, стремительный бег оленей, а впереди — большая гора праздничного золотистого цвета. И еще — щемящий душу переклик журавлиных стай в высоте.

Глава пятая