СЛОБОДА МЕЛЬКОВКА
При мундире полагается парик.
Когда Егора Сунгурова восстановили в штате и в звании унтер-шихтмейстера, он сшил горную форму зеленого сукна и заказал у городского цирюльника парик.
И кто ее выдумал, эту тяжелую и жаркую нашлепку из чужих волос? Так казалось Егору первые недели. Ничего, привык. Вот уже три года он живет в Мельковке, служит в Главном заводов правлении и ежедневно ходит в крепость. Походяшин добросовестно выполнил свои обещания. Иногда Егору кажется, что он и не отлучался из родных мест. Начальство всё прежнее: Угримов, советник Клеопин и два асессора — Юдин и Порошин. Прежние канцеляристы сидят в конторах за старыми столами. И тот же запах чернил в палатах, и те же разговоры. Только портрет царицы в Конторе горных дел обновился: вместо Анны с 1742 года висит Елизавета — круглолицая, пригожая женщина. Она как будто была старше семь лет назад, когда Егор видел ее в Петергофе.
Обязанности по службе у Сунгурова тоже прежние: помогает Юдину по горной и рудной части. Его дело — ездить по заводам и осматривать рудники, правильно ли разрабатываются, те ли руды идут в плавку, — посылать образцы в лабораторию для проб, проверять заявки на новые рудные места от рудоискателей и от частных заводчиков.
Работы у Егора много, но и учится он с усердием: дорвался до книг. В крепости Егор обнаружил настоящий клад — татищевскую библиотеку. Уезжая с Урала, Татищев пожертвовал больше тысячи томов екатеринбургской школе, но книги до школы еще не дошли и хранились в Правлении заводов. Егор узнал об этом от Кирьяка Кондратовича, у которого учится латыни. Старшему канцеляристу Лодыгину было лень менять Егору книги чуть не каждый день, и он просто отдал ему ключ от комнаты, сказав, что книгами по записке асессора Порошина пользуются еще два механических ученика — Ползунов и Костромин.
С семнадцатилетним Иваном Ползуновым, жившим в Верх-Исетском заводе у механика Бахарева, Егор сдружился — это был такой же глотатель книг, как и сам Егор.
Были у Егора еще и домашние заботы. Он их сам себе устроил: с большой коровой. Дело было так. По приезде домой Егор придумывал, какой бы подарок сделать матери, чтобы осталась довольна. С детства ему запомнилось, что благополучие и сытость в семье связаны с коровой; и наоборот: все тяжелые дни приходились на то время, когда в стойле у них не мычала корова. Приехал и первым делом спросил: держит ли Маремьяна корову? Оказалось, держит; Так как Егор ничего больше выдумать не мог, то он решил заменить корову другой, лучшей.
— Я тебе, мама, достану такую — будет самая большая в стаде и всех красивей!
Маремьяна, осчастливленная неожиданным приездом сына, ходила как в радостном хмелю и соглашалась со всем, что ни скажет ее Егорушка. Согласилась сразу и на покупку новой коровы.
Егор искал долго, со рвением. Ходил сначала на базары в город по средам и субботам, хорошей там не попадалось: то ростом малы, то стары. «Хорошую разве поведут продавать? — решил Егор. Надо по знакомству найти, нетеля». Не просто оказалось сыскать и по знакомству. Даже в поповских и офицерских семьях держали коров-сибирячек: невзрачных и маломолочных. Рослые породистые коровы были редкостью, они велись, говорят, в Шарташе у староверов, а туда племя попало из Тагила от демидовских приказчиков. Егору загорелось достать непременно шарташскую. Съездил в Шарташ, благо деревня под боком, — верно, хороши коровы, но не продажные.
Наконец дождался случая. В Конторе горных дел разговорился с шарташским кержаком, принесшим «струганчики»[82] для оценки. Кержак пообещал уступить молодую корову-нетеля, но если сестра нынче осенью не пойдет замуж, если свояченица отступится и если Егор даст подходящую цену.
Егор побывал у кержака, смотрел корову и мать коровы, пробовал молоко, сам уговаривал свояченицу. За ценой не постоял. Кстати, привез из Шарташа десяток кустов малины. Кроме коров, шарташцы славились садовой малиной и огородными овощами. Осенью привез домой корову — ростом с лосиху, черно-белой шерсти, красавицу видом.
В мельковском стаде Маремьянина корова стала первой, все хозяйки завидовали. Однако скоро обнаружилось, что старухе Маремьяне тяжело ходить за Пеструхой: одного пойла сколько надо выносить, а сена она съедала вдвое против Буренки; да и молока стало некуда девать — больше половины хозяйка ставила на творог. Это с первотела, — а что будет дальше? Конечно, сыну Маремьяна ничего такого не говорила и продолжала нахваливать новокупку.
Заметил скоро и Егор, что «удружил» матери. Ошибку исправлял тем, что взял на себя часть ухода за коровой. Придя с работы, переодевался, напяливал парик на деревянный болван и шел в стойку выкидывать назём, спускать сено с сеновала. Терпеливо сбивал мутовкой сметану на масло, причем, чтобы не терять времени, клал рядом с крынкой книжку и твердил вслух латинские склонения и спряжения.
Избавиться от коровы пока не приходило в голову.
Так пролетели для Егора три года в Мельковке, — годы непоровну поделенные между службой, ученьем и хозяйством.
Как-то весенним утром в воскресенье Маремьяна проснулась раным-рано — Егор уже за книгой.
— Ты ложился ли? — с сомнением спросила мать: когда она засыпала, Егор читал эту же книгу.
— Как же, как же! Я спал, — скороговоркой ответил Егор, не поднимая головы.
— К обедне-то пойдешь?
— Надо, конечно… да, может, не ходить, а?
— Ой, Егорушка!.. И прошлое воскресенье пропустил. Что начальники твои скажут?
— Жалко как: часа два читать можно бы!
— А не грех так говорить, Егорушка?
Егор не ответил. Маремьяна сходила по хозяйству, вернулась, — он читал.
— Что хоть за книга такая, что оторваться нельзя?
— Хорошая книга, мама. Самого Татищева, рукописная. Половина — разные статьи и переводы по горному деду, другая половина — татищевские примечания. Вот спасибо Василию Никитичу, что такие книги нам оставил!
— Где он теперь, сам-то? Жив ли?
— Жив. Говорили, — назначен Астраханским губернатором. Далеко. Если бы был где поближе, ей-богу, сходил бы нарочно: спасибо сказать!
— Нужна ему наша благодарность, этакому вельможе! Ты бы, Егорушка, о тех подумал, кто тебе в беде помог: всех ли ты отблагодарил?
Егор отодвинул книгу, задумался:
— Как ты, мама, славно про это сказала! Я и сам не раз вспоминал, да не додумывал, — всё некогда… А надо бы узнать о другом Василии… об узнике Василии. Только едва ли он из демидовских лап живым ушел…
— Если узник, — можно и сходить в нему, подать, в чем нуждается. Уж на такое дело ничего нельзя жалеть — ни ног, ни добра. Неблагодарный человек — самый худой, никогда ему счастья не видать.
— Я бы рад, да узнать о нем негде… И другие так-то. Вот Санко друг настоящий был…
— В рекруты попал Санко. Воюет где-то парень, безобидная душа.
— Кузя… Ну, Кузя ни от кого не примет помощи… Раз только случилось: Лизу надо было выкупать. Как он на меня глядел! Выручай, мол! А я не смог тогда. Сам он выручил…
— А как ты хворый лежал у Мосолова на заводе, помнишь?
— Помню, ну?
— Помнишь девчоночку, что за мной сбегала?
— А! Востроглазенькая такая! Нитка! Как же! Наобещал я ей много, — ничего не сделал. Теперь бы отблагодарить. Право, отдал бы всё жалованье, чтоб ее обрадовать. Пуд леденцов бы ей послать.
— Зачем ей столько? Надо прийти, поклониться низко и сказать: не считай меня, милая, неблагодарным, помню твою услугу и ввек ее не забуду. Это сердцу послаще меду.
— Смелая такая пичуга! Я ей рублевик, а она его в лоб мне ка-ак!.. Обиделась… Тоже, поди, не найти ее.
— Не попробовал, Егор, а говоришь: не найти. К генералу со спасибом в Москву собираешься, а это ведь не какая даль: детскими босыми ножками добежать можно, коли сильно-то захотеть.
Егору стало стыдно:
— Прости, глупо сказалось. Непременно съезжу на Ут. Завтра же в конторе поспрошаю заделье в ту сторону.
Но пришло завтра — и асессор Юдин взял Егора с собой в другую сторону, на медный Шилово-Исетский рудник. Там штейгер потерял жилу и говорил, что руда кончилась. Надо было разобраться и в рудничных планах и в натуре.
Только в конце мая Егор приехал в Мельковку.
— Завтра же назад, — предупредил он Маремьяну. — Юдин там остался, ждет. Я сдал пакеты на подпись в правление, завтра заберу их — и опять к Юдину Нашли мы жилу! Там два саксонца, штейгеры Штор и Мааке, — уж такие считаются знаменитые рудознатцы, — по всей науке объявили; нет руды! Вызвали они лозоходца Рильке, земляка же ихнего, тот с лозой ходил-ходил, тоже сказал, что нету. Игнатий Самойлович не поверил. По суткам мы из шахты не вылезали. Правда, случай попался мудреный, не сразу и мы раскопали. Всё-таки доказали. Теперь пойдет работа.
Маремьяна положила на скатерть ложки.
— Поешь покамест простокваши, Егорушка.
— Да! — вспомнил вдруг Егор. — Что здесь у вас творится? Маркова за что под караул взяли?
— Какого Маркова?
— Кержака шарташского, — ну, у кого наша Пеструха куплена. Не слыхала? Я к дому подъезжал, у шарташского поворота обогнала нас казенная пара. Сидит Марков, шибко невеселый, с ним обер-штейгер Вейдель и два караульных солдата.
Маремьяна встревожилась:
— За что бы это? Разве по старой вере преследуют?
— А обер-штейгер при чем?
ПОХОДЯШИН В СТОЛИЦЕ
Летом 1745 года Походяшин, наконец, собрался в Петербург. Больше трех лет ушло на хлопоты по Вагранским приискам. О находке золота он так и не заявил. Напротив того: значительная часть хлопот была направлена как раз на то, чтобы скрыть получше Сунгуровскую находку.
Добывать золото явно Походяшин побоялся, решил открыть сначала железный и медный заводы и под их прикрытием наладить тарную промывку золотых песков. Для постройки заводов понадобились большие деньги, и Походяшин, откинув в сторону свою философию, вошел в компанию с купцами Ентальцевым и Власьевским по винным откупам: на торговле водкой нажиться можно быстрее всего, исключая, конечно, золота. От былой его беззаботности и доброты мало что осталось. Да не были ли они и прежде только маской умного и дальновидного хищника, поджидавшего случая, чтобы выпустить когти?
Разнесся слух, что в вогульских лесах между Сосьвой и Ваграном живет большой змей. Завидев добычу, змей будто бы свивается в круг и так кидается с горы вниз — живое колесо! Оленей змей глотает целиком, с рогами, предпочитает же всё-таки людей. Недавно он на глазах вогуличей сглотал беглого гороблагодатского каторжника. Многие верили этой сказке. Походяшин посмеивался: он-то ее и придумал.
Сам Походяшин каждое лето ездил на Вагран — под предлогом торговли с манси, которых по-прежнему задабривал грошовыми подарками. Стал и водку с собой брать, чтобы ее не возили другие торговцы. Останавливался в избушке Кузи Шипигузова и в одиночестве или с верным Посниковым бродил по речкам и ручьям, захватив с собою ковш.
Кузя с Лизой жили счастливо. Для них время как бы не двигалось. Они не подозревали, что ласковый Походяшин и есть тот человек, которому суждено положить предел их мирному существованию. Кузя разыскал место, где погиб Андрей Дробинин: от Колонги на север верст тридцать пят на берегу Сосьвы.[83] Не тронув золота на истлевшем платке; Кузя поставил на берегу бревенчатый крест.
В чем не изменился Походяшин, — так это во внешности. Он не расставался со смурым кафтаном в заплатах, с армяком, а зимой — с нагольным полушубком, в руках — всегдашний батожок. Об одежде пришлось подумать при отъезде в столицу. Человеку крестьянского вида будет трудно добиваться доступа в петербургские приказные места и к нужным людям. Да и в дороге сколько лишних обид и притеснений простому человеку! Но если нарядиться в платье побогаче, в городскую указную одежду, тогда надо и бороду сбрить: еще действовал петровский указ об обязательном бритье бород, от чего освобождались только староверы, платившие как штраф налоги в двойном размере, и податные крестьяне. Лишиться бороды Максиму Михайловичу не хотелось… А что трудно будет, так Походяшин любил трудное.
Жарким июльским днем Походяшин шел по улицам незнакомого ему Петербурга. На ногах у него — запыленные чирки без голенищ, за спиной — небольшая котомка. Где он будет ночевать, — Походяшин еще не знает.
Есть у него привычка: в каждом новом городе побывать прежде всего на рынках. Товары и цены на них, повадки торговцев и покупателей, подслушанные разговоры сообщат ему всё нужное и интересное. Обобщить отрывочные наблюдения Походяшин умел и любил. У Походяшина ум ученого и купеческая душа.
Он побывал в новом Гостином дворе на Невской першпективе и неторопливо обошел все ряды от иконного до сапожного. На Морском рынке потолкался, купил пирог с луком и тут же позавтракал, запив сбитнем. Узнал, что ночевать приезжему человеку можно на постоялом дворе, это на Петербургском острову, за кронверком Петропавловской крепости, у Сытного рынка.
Невская першпектива — еще не улица, а прямая широкая дорога, усаженная березами. От речки Фонтанки до Мьи домов совсем мало, на першпективу выходят задворки — дворцовая оранжерея, слоновый двор, звериный двор, болотистые пустыри. Впереди, у самой Мьи, видны манеж и две церкви, еще дальше — Адмиралтейство. Все дворцы и большие дома стоят по берегу Невы.
Бодро постукивая батожком, Походяшин направился к перевозу на Петербургский остров.
Удивительный город! Второго такого, конечно, на Руси нет. В постный день, в среду, на рынках говядиной торгуют бойчее, чем рыбой.
На другой день Походяшин начал обход нужных людей. Дальше сеней или ожидальных комнат он не пытался проникать. Привратников нескупо одарял, с посетителями попроще вступал в беседу, секретарей ни о чем покамест не просил.
При умении Походяшина разговориться с любым человеком у него скоро появились знакомства. Он стал бывать на квартирах у канцеляристов — сначала у неразборчивых забулдыг, от которых, казалось, и пользы никакой нельзя ожидать. В ожидальнях к нему привыкли, считали сибирским купцом, намеревающимся к зиме доставить в столицу обоз не то кож, не то икры, а может быть, меду.
Недели через три Походяшин знал множество чиновников в коллегиях, в Сенате и даже в придворных канцеляриях. Завел он знакомство с несколькими крупными купцами, с одним серебряных дел мастером, с артельщиком из демидовской столичной конторы. Ему стала известна во всех подробностях история, случившаяся в прошлом году с Акинфием Демидовым и для Походяшина весьма поучительная.
Алтайские заводы Акинфия считались медными и свинцовыми. На самом же деле алтайская руда содержала еще большую примесь серебра. Выплавка серебра была царской привилегией, частным людям серебряную руду без указа плавить не велено. Однако Акинфий, съездив в 1741 году на Алтай, построил там Барнаульский завод, на котором наладил тайное получение серебра из руд Змеиногорского и Шульбинского рудников. Штейгер Филипп Трегер, служивший у Акинфия и чем-то им обиженный, решил сделать донос на своего хозяина. Захватил образцы руд, наиболее богатые серебром, и сбежал с алтайских заводов, направляясь в Петербург. Акинфию, который жил в Туле, о намерении Трегера стало известно заблаговременно. Он помчался в столицу и преподнес императрице Елизавете Петровне слиток серебра в 27 фунтов весом.
— Матушка-государыня, — заявил он. — В медной руде на моих заводах стало являться серебро. Как узнал про это, так сразу тебе объявляю, — что прикажешь делать?
Императрица была обрадована такой честностью старого заводчика, а еще больше — новым источником дохода. На Алтай был немедленно послан бригадир Беэр с приказом обследовать рудники. Штейгер Трегер со своим доносом опоздал, но привезенные им образцы руд после изучения показали, что Демидов не всю правду выложил матушке-государыне. Содержание серебра в руде оказалось во много раз выше, чем называл Акинфий. В свинцовой руде, о которой он вообще умолчал, серебра было больше, чем в медной. В той же руде обнаружено было присутствие золота.
Акинфию этот обман сошел с рук, но вдогонку бригадиру Беэру отправлен второй указ: не только обследовать рудники, но и выплавить как можно больше серебра.
Беэр теперь плавит там змеиногорские руды и успешно: полгода не прошло, а у него добыто больше тридцати пудов (не фунтов, а пудов!) чистого серебра. По всему видать, что алтайские Демидова заводы скоро перейдут в собственность императрицы и в ведение Кабинета ее величества.
Одного этого примера Походяшину было достаточно, чтобы понять: объявить сейчас уральское золото — значит, подарить его кабинету. Ждать надо, ждать. Надолго запастись терпением. А каков Акинфий? Умен мужик и ловок, не похаешь, — из такой петли вывернулся! И выжидать умеет.
Вот что еще достойно примечания: как в каком деле заблестит серебро или золото, так им займутся иноземцы. На Алтай поехал кто? — бригадир Беэр с поручиком Улихом. Здесь в берг-коллегии драгоценными металлами ведает Ульрих Рейзер, а в монетной канцелярии — Шлаттер. Все саксонцы. Это неспроста.
Походяшин уже собирался уезжать восвояси, когда в газете «Санкт-Петербургские ведомости» вычитал указ о назначении профессорами Академии наук Ломоносова по науке химии и Тредьяковского по науке элоквенции.[84] Походяшину до элоквенции дела не было, но химия… химия — это, раньше всего, пробирное искусство, а Походяшину пробирер, да еще русский ученый, да еще именитый, был очень нужен. О Михайле Ломоносове он уже слыхал: из простых людей родом, доступен, многознающ. Не шел же к нему раньше потому, что Ломоносов был в загоне, даже считался опасным, — так, по крайней мере, отзывались многие чиновные лица. Теперь он — шутка ли? — первый русский академик!
Придумав подходящий предлог — камешек один занятный, сунгуровской находки, — Походяшин отправился на Вторую линию Васильевского острова. О золоте решил сам не заговаривать, выждать, когда академик про него помянет. Золото ведь такая-материя, что редкий разговор обходится, чтоб не зашла о нем речь.
Дверь открыла миловидная женщина лет двадцати пяти, переспросила фамилию Ломоносова, не по-русски мягко выговаривая звук «л». Потом узналось: это жена Ломоносова, немка, недавно приехавшая и по-нашему говорить еще не научившаяся.
Из второй комнаты выглянул сам академик с париком в руках. Увидев простолюдина с батожком, парик надевать не стал.
— Что скажешь, дядя? — спросил Ломоносов.
Походяшин произнес на латинском языке небольшое, но пышное поздравление достославнейшему и ученейшему мужу, увенчанному лаврами Академии. Ломоносов выслушал хладнокровно и поправил:
— Potus potissimus нельзя сказать: у potissimus позитива нет. А potus — партиципиум от potare…[85] Из духовного звания, что ли?
— Нет, разночинцем записан.
— Самоучка?
— Сам постигал.
— По книгам?.. То-то изглашение такое… deterrimo, прегадкое.
Латынь Ломоносова не удивила. Он выжидающе смотрел на поздравителя: что еще скажет?
Походяшин, немножко задетый за живое неудачным началом, вынул камешек и протянул Ломоносову:
— Не откажите, Михайло Васильич, сказать, что сие за минерал.
— Сейчас скажу, — Ломоносов сунул парик подмышку и отошел с камешком к окну. Минуты три молча вертел, разглядывал, чертил ногтем, пробовал на стекле. Не оборачиваясь, спросил:
— Наш? Отечественный?
— Да, Михайло Васильич. Верхотурского воеводства.
— Сурьмяный блеск, что ли, такой?
— У сурьмяного блеска габитус бывает пирамидальный.
— И то верно… Что же это?.. Нет, не знаю. Скажи.
— Так и я не знаю, Михайло Васильич! Потому и пришел.
— А я думал, поддеть меня хочешь! Ну, погоди, мы его всё-таки распотрошим! Идем сюда.
Прошли во вторую комнату, обставленную столь же скромно, как и первая, но более уютную. Здесь, очевидно, был и рабочий кабинет и спальня академика. Рукописями, книгами, приборами были завалены углы одинаково в обеих комнатах.
— Сдается мне, что это новый арсеникальный[86] минерал, — сказал Ломоносов, садясь за стол и вооружаясь лупой.
Когда не помогла и лупа, Ломоносов решительно сказал:
— Чем гадать, лучше сделать опыт. Подогреем, так небось всю подноготную выложит: запахом преж всего, когда арсеникальный.
Привычно отломил щипцами небольшой кусочек, размельчил, растер в ступке. При этом расспрашивал Походяшина: давно ли занимается горным делом, по какой надобности приехал в столицу, что еще привез примечательного.
Зажег масляную лампочку, укрепил над огоньком фарфоровый тигелек. Высыпав в него порошок минерала, с улыбкой кивнул на дверь.
— Натворим мы тут чаду Лизавете Андреевне! Когда я не ошибаюсь, так минерал должен смердить чесноком.
Походяшин стал в свою очередь спрашивать, где же сидит запах в минерале до нагревания. Вот тоже кварц ударить кусок об кусок, — будут искры и явится запах — тот самый, по которому кварц узнается сразу. Ломоносов одобрительно сказал: «Самая суть!» — и охотно стал объяснять.
— Взять один гран[87] тяжелого металла — это крупиночка от макового зерна до репного семечка, глядя по удельному весу. Как думаешь, на сколько частиц можно его разделить, чтобы каждая частица оставалась тем же металлом?
— Как можно знать? — затруднился Походяшин. — И где видан нож такой остроты, чтобы делить на часточки неосязаемые?
— Мне покамест надо мысленное твое воображение направить. Сколько ты таких частиц вообразить можешь, числом представить — сотню, тысячу, миллион?
— Ну, поди, больше тысячи.
— Возьмем золото…
Походяшин обрадовался: «Так и знал, что без золота не обойдется. Теперь с отвлеченных материй повернем к рождению золота в недрах отечества!» И с простоватым видом вставил:
— Где его взять-то?
— Возьмем, говорю, золото. Тяжелейший из металлов. Химический его знак . — Ломоносов карандашом изобразил кружок с точкой в центре. — Тот самый знак, каким астрономы означают солнце. Это ради высоких свойств золота. Гран золота мастера умеют раскатать в лист — тридцать два квадратных дюйма, вот такой…
Ладонь с растопыренными пальцами легла на стол, изображая площадь золотого листка.
— Листок такой субтильной тонкости становится на свет прозрачным, зеленоватого цвета. Чтоб не порвался, приходится хранить меж двумя стеклами. Но он сплошной! Сбоку глянь, — увидишь полированное золото. Теперь нарежем этот листок на кубики: какова толщина листка, таковы б были и прочие ребра. Не труд сосчитать, сколько получится кубиков из листка площадью тридцать два квадратных дюйма: будет их… миллион миллионов. И каждый кубик — всё-таки золото…
Из тигелька показался дым — и по комнате разнесся резкий запах. Ломоносов гнал рукой воздух на себя и с наслаждением нюхал.
— Ага! — кричал он торжествующе. — Чем несет? Чесночищем! Не обманул меня глаз… Тьфу ты, смрад какой!
Ломоносов задул огонек и открыл окно в сад. Усевшись, продолжал речь — беседу о строении вещества.
Его мысль была остра, сравнения неожиданны, выводы неотразимо убедительны. Походяшин почувствовал холодок восторга, следя за игрой великого ума, неожиданно перед ним засверкавшего. Он не всё понимал, но радовался и тому, что может оценить глубину и чистоту потока мыслей Ломоносова. Его собственные заветные домыслы, которыми он раньше гордился, уплыли в этом величавом потоке, как жалкие щепки.
А Ломоносов увлекся: он был рад слушателю, хоть что-то понимающему и слушающему сочувственно. Ведь у него не было учеников, а его рукописи Академия не печатала.
Наконец он перебил себя словами:
— С Рифейских гор,[88] значит, камешек привез? Богатые места! Уж ты его мне оставь: для академической коллекции: новый ведь минерал. Да скажи, из какого он места взят.
— Из Верхотурья.
— Нет, точнее. — Ломоносов взял квадратик бумаги и обмакнул гусиное перо. — Для науки надо точно.
Как ни уважал науку Походяшин, но про Вагран не сказал; сказал, что минерал добыт рудокопом на Баранчинском железном руднике, а много ли его там — неизвестно.
Ломоносов записал.
— Богатые места, — еще раз повторил он и добавил, усмехнувшись: — Чуть было и я не угодил к вам руды копать. Два года назад. Состоялось уже решение комиссии: «бить плетьми, сослать в Сибирь». Спасибо, государыня у нас нынче добрая, не утвердила решения.
— Как могло статься? — возмутился Походяшин. — Ученейшего в государстве мужа сослать на рудники! Ушам своим не верю. — И чувствуя, что позорного в проступке Ломоносова ничего не было, раз он сам об этом рассказывает, спросил:
— За что, осмелюсь спросить, была такая немилость?
— Кулаком настучал на академическую канцелярию и врагов наук российских поносил худыми словам#.
— Иноземцев? — сочувственно догадался Походяшин. — Много вреда от заморских пришельцев.
Ломоносов поморщился:
— Не потому, что иноземцы. Вольф, мой наставник по философии и физике, — природный немец, а разве о нем можно что худое сказать? Или Леонард Эйлер, швейцар родом, — славнейший математик и честный человек. Он нашей Академии украшением был. Худо другое: что мало достойных людей к нам приезжает, а больше, проходимцы, которые на родине у себя проворовались и готовы бежать куда глаза глядят. А мы доверчивы, всех принимаем. Слыхал ли, как в прошедшем царствовании уничтожались лучшие и ученейшие русские люди?
— Проповедь преосвященного Амвросия дошла и до Верхотурья. Из нее уведомились и ужасались.
— Амвросий еще не всё сказал. Был прямой заговор: способных русских к правлению и к наукам не допускать и прямо губить. Примеров тому множество: Волынского, Хрущова, Еропкина казнили; Татищева, человека прямого, умного, к службе усердного, оклеветали, обвинили облыжно во взятках. Многих художников, инженеров, архитекторов, отечеству весьма нужных, истребили, чтобы Россию привести в бессилие и в нищету. А подобных себе Менгденов да Шембергов ублажали, вотчинами и деньгами жаловали, производили в великие ранги, хотя бы они были сущие невежды. Ну, слава богу, их власть кончилась, в политике они силы не имеют! А вот в науке не всем еще явно их злое коварство. Тут в один год, конечно, не расчистить. Академией распоряжается Шумахер, ничтожество, наглец…
— Однако, Михайло Васильич, я слыхал, что Шумахер — старинный ученый!
— Старинный?.. Пожалуй: он диссертацию на магистра защитил в тот год, когда я на свет родился. Тридцать четыре года назад. А что толку? Чем он за тридцать четыре года науку обогатил? Да с него учености и не спрашивают: он по должности должен править канцелярией, а не академиками. Он же всё в свои руки захватил. Из-за него при Академии нет химической лаборатории. Вот я профессор химии, а что я могу сделать без лаборатории? Троекратно обращался, троекратно мне отказывали… Теперь, впрочем, посмотрим!
Ломоносов помолчал. Улыбнулся своим мыслям, еще помолчал. Потом посмотрел на Походяшина очень внимательно и вдруг спросил:
— А золота не привез ты вновь обретенного?
У Походяшина от неожиданности сперло дыхание. Он не сразу нашелся, как ответить. Глотнул воздуха и со смехом сказал:
— Этого металла у нас еще не нашли.
— Нашли! — быстро возразил Ломоносов. — Разве ты не знаешь? Нынче нашли.
— И… и в ка-аких местах… нашли? — заикаясь, проговорил Походяшин. — Это вы, может, про змеиногорские руды на Алтае? Там, будто, в медной руде малая доля золота примешана.
— Нет, не Алтай, — у вас на Каменном Поясе нашлось. И не рудное, а в рыхлой земле.
«Неужели кто-то добрался до Вагранских приисков?» — цепенея с перепуга, думал Походяшин. А Ломоносов продолжал:
— Песошное золото ведь тоже бывает. Его вымывают из песчаных плоскостей — так в Бухарии и в Венгрии делается. Песошное золото подает надежду, что выше его по течению реки залегают рудные золотые жилы.
Походяшин и боялся услышать слово «Вагран», и в то же время ему не терпелось увериться в степени опасности. Знать про золотое место и не донести о нем властям… Если откроется такая вина, — неминуемая казнь!
— На какой, говорите, Михайло Васильич, реке найдено то золото? — выговорил он как можно беззаботнее, глядя мимо Ломоносова, в сад.
— Про реку не слыхал. Знаю, что под самым Екатеринбургом, верстах в десяти, что ли, от города.
«Не Вагран! — у Походяшина немного отлегло от сердца. — Это Сунгуров опять за золото принялся: А ведь говорил, что сыт-пересыт золотом и глядеть на него не хочет».
— Кем, же тот — прииск будет разрабатываться? — спросил Походяшин. — Открывателем или горным начальством? Или в Кабинет ее величества отойдет?
— Ничего не знаю. Отбили меня, попросту сказать, от этого дела, — с горечью ответил Ломоносов. — Месяц назад был я в берг-коллегии и как раз попал на веселье по случаю нового открытия, столь важного для пользы государства. Об екатеринбургском золоте говорилось открыто, всем показывали доношение и образцы, присланные с курьером. А еще через неделю наведался — молчок, всё втихую пошло. Только от Рейзера случаем узнал, что составляемся указ и инструкция.
— Ульрих Винцент Рейзер, горный советник? — быстро подхватил Походяшин.
— Нет, сын его, Густав, с которым я два года в заморской командировке был. А ты и до берг-коллегии доходил? Горного советника знаешь?
— Слышать пришлось только.
— Не удивлюсь, ежели Густав Рейзер скоро к вам на Урал прибудет и с большими полномочиями. Впрочем, еще неведомо, чем кончится свара за должности в сталь интересном деле, как золотое. А начаться она уже началась.
Выйдя от Ломоносова, Походяшин хватился, что забыл свой батожок. Возвращаться было недалеко — полквартала, и палку жаль, — березовая, привычная, с самого Верхотурья в руках. Но помялся, потоптался — и не вернулся.
Беседа с Ломоносовым привела его в смятение. Ломоносов его и очаровал и подавил одновременно. Не человек — гора. Будто сам Денежкин Камень снизошел до беседы с ним. А ведь, кажется, прост, не чванлив…
Может, бросить это предприятие с золотом? Опасно и неверно. Переехать в столицу; денег хватит на всю жизнь…
Убеждая так себя, Походяшин знал, что не оставит он золотого дела, не бросит надежды разбогатеть паче Демидовых. Опасно и неверно? — так в том и сласть.
ЗАКАТ АКИНФИЯ
Младший из сыновей Акинфия Демидова — Никита — возвратился в Тулу с уральских заводов. Это была его первая самостоятельная поездка. До сих пор отец держал его при себе, воли не давал, воспитывал строго, готовя из него преемника себе по горнозаводскому делу. На старших сыновей у Акинфия надежды было мало — неудачные выдались.
Никита возвращался озабоченным: вез одну худую весть и боялся отцовского гнева. Но он не ожидал, что и его тоже встретит худая новость.
— Акинфию Никитичу приключился удар, — шептала мать, Ефимия Ивановна, вытирая слезы. — Думали, что и не поднимется…
— С чего это? — растерянно спросил Никита.
— Из Петербурга приезжал Степан Гладилов. Запершись беседовали: тайности какие-то. Гладилова Акинфий Никитич услал в тот же день обратно. Часу не прошло — повалился. Созвали лекарей, пустили ему кровь, полсотни пиявок приставили — оживел.
— Теперь-то он как? Что медики говорят?
— Вставал уж. Ноги плохо ходят, а голос вернулся. Велено, чтоб покой и тишина.
— А я, как назло, такую новость привез… не знаю, как ему и объявить.
— Нет уж, Никитушка, не тревожь его! Хуже бы не было.
Акинфий, узнав о приезде сына, потребовал его немедля к себе. В спальне пахло горьким миндалем и травой калганом. Акинфий полулежал на высокой постели. Болезнь мало изменила его — только под глазами резче обозначились серые мешки да на висках чернели плохо запудренные следы укусов пиявок.
— Докладывай, — приказал Акинфий.
— Батюшка! Всё исправно. Отложим доклад до другого дня — спеху нет.
— По порядку докладывай, — не слушая возражений, повторил Акинфий. — Начни с железа. Как большая домна?
— Большая домна идет преотлично. Дает чугуна одна за три старых.
— До тысячи в сутки доходило?
— Нет еще: девятьсот шестьдесят пудов при мне было.
— Как азиатский караван?
Никита заявил, что железные караваны отправлены удачно в обе стороны: по Чусовой — в столицу, по Тагилу-реке — на Восток. На Невьянском заводе идет отливка пушек, ружей, ядер. Выделывается листовое железо и жесть. Медь из Колывани получена, льются медная посуда и колокола…
— А якоря?
— Весь заказ успели отлить, проковать и с весенним караваном отправили.
— Добро. Что Прокофий делает? Планты сажает?
— Как водится. Еще песни записывает: нашелся старый казак, много знает сибирских песен. Он поет, а Прокофий пишет. Но делу от того никакой помехи нет, — брат заводы блюдет изрядно.
— Какие есть чрезвычайные новости?
— Ничего чрезвычайного.
Акинфий приподнялся на локтях, подергал усами и спросил грозно:
— А золото?
— У нас тихо, — уклончиво ответил Никита.
— А в Катеринбурге?
— Простите, батюшка, не хотел вас тревожить, — да вы уж знаете, видно!.. Верно, под Екатеринбургской крепостью открылось песошное золото.
Акинфий опустился на подушки. Хрипло пролаял;
— Это Гамаюн!.. Его дело!. Обманул Мосолов, не избыл Гамаюна, как обещался!
Снова привстал.
— Что ж ты уехал оттуда? Какой ты Демидов? — от опасности убежал! Надо отбивать. Может, еще не поздно. Мо…
— Батюшка! Батюшка!
Акинфий, почернев, махал ему рукой — уходи!
Никита выбежал звать лекарей.
Поздно вечером Акинфий опять вызвал сына.
— Не в спальню, в большой кабинет пожалуйте, — предупредил дворецкий.
Акинфий Демидов в застегнутом на все пуговицы камзоле, при парике, стоял у большого стола, накрытого зеленым бархатом. На столе — окованный медью ларец. Никита знал: в этом ларце хранятся самые важные бумаги.
Не садясь Акинфий откинул крышку ларца, вынул лежавшую поверх бумаг увесистую золотую чашу.
— Гляди, — чаша эта отлита из первого добытого в Невьянске золота. Как раз в год твоего рождения.
На подставке чаши блестела вычеканенная надпись: Sibir 1724.[89] Родился Никита в пути, на берегу Чусовской, против Камня Писаного. Акинфий не раз напоминал сыну об этом, приговаривая в шутку, что настоящие Демидовы должны рождаться и умирать в дороге.
— Столько лет сберегали золотые россыпи, — неужто теперь попуститься?
Акинфий извлек из ларца свернутую вчетверо, пожелтевшую от времени бумажку:
— Читай. Деду твоему собственноручно писано императором Петром Алексеевичем.
Никита прочел вслух:
«Демидыч!
Я заехал зело в горячую сторону; велит ли бог видеться? Для чего посылаю к тебе мою персону;[90] лей больше пушкарских снарядов и отыскивай, по обещанию, серебряную руду.
— По его сталось. Серебряная руда отыскана мною на Алтае и объявлена прошлого году его дочери Елизавете Петровне. Квит, ваше величество!.. Думаешь, я бедней стал, когда серебро алтайское отдал? — Порылся в ларце, достал бумагу с большой сургучной печатью. — Именной указ. Читай-ка! Он стоит Колывано-Воскресенских заводов со Змеиногорским рудником.
Указ был краток:
«Ежели где до Акинфия Демидова будут у касаться какие дела или от кого будет в чем на него челобитье, о том наперед доносить Нам, понеже Мы за его верные Нам службы в собственной протекции и защищении содержать имеем.[91]
— Кто захочет на меня в донос пойти после такого указа? Серебро уплыло, зато мы золото будем теперь мыть без прежней опаски. Как ты думаешь?.. Что молчишь?
— Конечно, батюшка.
Акинфий вывалил на бархат целую пачку бумаг. Он что-то искал и не находил.
— Это что?.. Грамота о присвоении дворянского достоинства и описание герба… Немногого стоит… Мишура! Отец, Никита Демидыч, до конца жизни не принял дворянства. Любил фундатором зваться, неписанное в герольдиях звание, по-латыни значит: строитель… Вот он, демидовский герб! Гер-ральдика!..
На куске пергамента яркими красками был изображен затейливый герб. Каждый рисунок на нем имел символическое значение. Шишак обозначал, что Демидовы ковали для государства оружие и тем способствовали его неуязвимости. Три зеленых рудоискательных лозы — открытие новых рудоносных земель. Молоток — горный труд.
— А что по геральдике значит золотая полоса поперек щита, — забыл… Но только не открытие золота, нет…
Без всякого почтения кинул пергамент обратно в ларец. Пусть спеет. Молодые гербы только смешат старинных родовитых дворян да князей. Демидовскому гербу и двух десятков лет нету. Через два века, пожалуй, будет чего-нибудь стоить, — ежели, конечно, демидовское богатство не умалится.
— Нашел!.. Вот что мне надо: завещание! Это копия, подлинное у нашего стряпчего.[92] Сними-ко со свечей, не видишь: нагорело. Все заводы и промысла останутся тебе, Никита. Ты в демидовскую породу, хотя и щенок еще. Дело дробить нельзя — захиреет. Твоим братьям только дома и деньги… да на, читай сам!
По завещанию Никите отходили четырнадцать уральских заводов, три алтайских, три нижегородских, один тульский и соляные промыслы на Каме. Вместе с заводами в его власть переходило одиннадцать тысяч приписных к заводам крестьянских душ. Собственных крепостных было еще больше, но ими Никита должен был поделиться с братьями и матерью. Сестра уже выдана замуж и выделена. Из двадцати четырех домов в пятнадцати разных городах часть тоже наследовали братья. Им, Прокофию и Григорию, отцовскою властью приказано быть своею долей довольными, никаких споров не затевать и через суд дележа не искать…
— Дочитал? — нетерпеливо спросил Акинфий. Собрал все бумаги, спрятал в ларец, хлопнул крышкой и сел за стол. — Помирать я еще не собираюсь. Все докторские зелья я выкинул в нужный чулан. Почему я тебе показал духовную?[93] Чтоб ты рос хозяином, заботился бы о деле неослабно…
— Да я и так, батюшка!.. — засмущался молодой Демидов.
— …стоял бы за свое имущество, как зверь, вот что. Мое — самое святое слово… О золоте теперь. Пока катеринбургская находка не ушла из приказных рук, большой беды нет: можно повернуть по-своему. Не поскупись, где надо, — и золото станет медью, медь железом, а на месте железа — фук! Ничего нет! Не раз и не два приходилось такие переверты делать. Противны, мне приказные буки, но не страшны. Вот ежели в народ уйдет… — тогда не поправишь. Обучится десять-двадцать гамаюнов золотые пески промывать, — и пойдет! По всем логам и речкам вокруг Невьянска золото почти поверху валяется. Никакими заплотами не обнимешь… Ну, хозяин, что теперь ладить надо?
— Ехать обратно на заводы и стараться Главному правлению ту дорогу к золоту пресечь.
— Ехать, да. А ты сюда прикатил. С месяц времени упущено.
— Доложить вам и посоветоваться хотел…
— Советоваться… Тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь… А с Гамаюном как поступить?
— Батюшка, ведь не Гамаюн открыл золото!
— Что ты мелешь?
— Я думал, вам из Петербурга про все донесли. Открыл шарташский раскольник Ерофей Марков, простой мужик. И было это еще в мае…
— Они там целую фабрику промывальную поставили, поди? Народу много согнали в работы?
— Нет, как добыли спервоначалу два или три кусочка кварца с золотом, что в берг-коллегию посланы, так больше ничего и не нашли. Они мыть вовсе и не умеют: ищут рудную жилу.
— Гамаюн-то умеет.
— Его в городе не было.
— Кто из горных офицеров командует на расшурфовке?
— Порошин со штейгером Вейделем.
— Оба толковые горщики, да рассыпных крушцов не добывали и взять не умеют. Добро… Опасен, выходит, для нас один Гамаюн… Ну, Мосолов, Мосолов! Никакой совести у человека нет: за два года не мог избавить нас от паршивца!.. Позови ко мне Семена Пальцева. И соберись в дорогу: завтра на рассвете едем в Невьянск.
КАМЕНЬ, ЯКО СВЕТ
Весть об открытии Марковым золота сильно взбудоражила Егора Сунгурова. Подумать только: докуда он доходил в своих поисках? у черта на куличках был, на вогульском севере, а золото вынырнуло здесь, почти дома, на речке Березовке! Егор парнишкой у Березовки грибы собирал. Как раз на Березовке он у Гезе обучался с лозой ходить — даже смешно!
Завидовать Егор не стал, особенно когда узнал, что Марков наткнулся на золото совсем случайно. Но он с волнением ожидал: когда понадобятся его услуги по устройству промывки? В Конторе горных дел нет мастеров, умеющих вымывать песошное золото. Побьются — да и отступятся. Позовут Егора — «попробуй ты!» Тут-то он и покажет настоящую работу!.. Даже руки зачесались — поскорей бы! Что без него не обойдутся, Егор не сомневался.
— Ваше благородие! Андрей Иванович! Разрешите с вами на Березовку поехать, — попросил он однажды асессора Порошина. Это было в середине июля, через два месяца после открытия Маркова.
— На Березовку? Зачем тебе? И почему ты думаешь, что еду туда?
У асессора лицо стало строгое и даже злое. А отвечать вопросами — его всегдашняя манера.
— Охота мне побывать на шурфах, где золото ищут: ведь новое дело, — простодушно объяснил Егор.
— Какое золото? Что за враки?! Унтер-шихтмейстер, чтоб я больше не слыхал разговоров о небывалом золоте! — Отрезал, вышел из конторы, сел в коляску и покатил… на Березовку, на золотые шурфы, как все хорошо знали.
Выговор этот Егор получил при канцеляристах и при механических учениках Костромине и Ползунове, любимцах Порошина. Все смеялись, и Егору ничего не оставалось иного, как смеяться вместе с другими.
— Это так понимать надо, — сказал старший канцелярист Лодыгин, — что на Березовке ничего больше не нашли и шурфовку скоро прекратят.
— Теперь и нас брать на Березовку не стали, прибавил Костромин. — Там остались одни саксонцы: Вейдель, Мааке и лозоходец Рильке.
— А кержак под суд попал, бедняга: будто он настоящую жилу знает, а не показывает.
— Может, и кержака никакого не было? — сказал Егор с неостывшей еще обидой.
Новый приступ смеха.
— Марков ищет усердно: недавно новую жилу в полуверсте нашел, да только свинцовую. А золото как заколодило.
Из таких разговоров Егор знал все подробности марковской истории. Заключались они вот в чем.
Ерофей Марков нынче весной искал струганцы и тумпасы[94] в песках по речке Березовой, притоку Пышмы. Чтобы добраться до песков, он выкопал большую яму, дойдя на третьем аршине до почвенной воды. В мокром песке Марков углядел камешек желтого цвета, непрозрачный и блестящий. Стал перебирать песок руками и нашел еще три маленьких кусочка кварца с такими же блестящими включениями. Хороших тумпасов яма не дала, и Марков бросил ее, унеся домой только невиданные доселе красивые желтые камешки. Любознательный кержак снес их в город, к серебряных дел мастеру Дмитриеву.
Мастер подверг найденный минерал трем испытаниям. Сначала положил его на кусок березового угля и, дуя в трубочку, направил на камешек пламя свечи — самый жаркий его кончик. Уголь вокруг камешка раскалился добела, и камешек расплавился, став капелькой металла. Но какой это металл? Попробовал сильной кислотой — слиточек не изменил цвета. Значит, не медь: та сразу стала бы зеленой. Последнее испытание: мастер осторожно расковал слиточек молотком — металл оказался мягким и ковким, не трескаясь, расплющился в тонкую лепешку.
— Так я и думал, — сказал Дмитриев. — Это золото!
Он взвесил лепешку — четверть золотника потянула — и посоветовал Маркову немедленно итти в Контору горных дел объявить находку.
В конторе случился асессор Порошин, который сразу оценил открытие. Маркова. Лаборатория подтвердила выводы мастера Дмитриева: найдено самородное золото. Взяв с собой старого оберштейгера саксонца Вейделя, Костромина и рабочих, Порошин отправился на указанное Марковым место. Вейдель с первых же минут испортил дело: в поисках рудной жилы он приказал углубить яму. Золотоносный слой песку был выкидан наверх и втоптан в землю. Глубже пошла «разных видов земля», и Вейдель глубокомысленно заявил, что «жиле негде родиться».
Но образцы золота налицо, и, если Марков говорит правду, что взяты они из этой ямы, то жила где-то тут. В помощь Вейделю появился Иоганн Рудольф Мааке, самодовольный, заносчивый саксонец. Он тоже не понял, что месторождение надо разрабатывать, как россыпь, и принялся искать рудную жилу. Искали ее шурфами и лозой. Но шурфы попадали в рыхлые породы, а лоза и вовсе ничего не показывала.
Вскоре все были обозлены. Злился Порошин, потому что он поспешил с доношением в Петербург и теперь берг-коллегия нетерпеливо ждет новых образцов золотой руды, кроме посланных трех крошечных обломков кварца с вкраплениями золота. Злился Вейдель на Мааке, и Мааке — на Вейделя, а обвиняли они оба Ерофея Маркова: утаивает, дескать, настоящее место. Марков злился на самого себя: не надо было таскать находку в город!
В поездках на шурфы Маркова уже сопровождал конвойный солдат, — чтобы чувствовал страх и чтобы не сбежал в леса.
Зная о затруднениях рудоискателей и всей душой желая помочь делу, Егор решился снова заговорить о золоте. На этот раз с Юдиным, своим прямым начальником.
— Игнатий. Самойлрвич! Не нашли саксонцы жилы?
— Нет еще.
— Пожалуй, и не найдут. Там, поди, только песошное золото. Надо песок пробовать. Я бы взялся за такую работу.
— Не любят они, когда в их работу мешаются. Обидятся, жаловаться станут. Им поручено, пусть они и ведут. Охота тебе связываться с иноземцами? Живо под интерес подведут.[95]
— Да они неправильно делают!
— Почему неправильно?
— Ну… ну, не могут и крупиночки новой найти.
— А если там и нет ничего? Болото кругом. На низком месте, в рыхлой земле никто жильной руды не встречал.
— Вот я и говорю: там песошное золото?
— А кто где песошное золото находил?
Егор мог бы сказать, — кто. Но это значило бы выдать головой Максима Походяшина с Вагранскими приисками да и себя подвергнуть наказанию за то, что столько лет не объявлял найденное золото.
Он промолчал.
Через два дня Юдин сам сказал Егору, что едет на Березовку проверять работы.
— Кажется, будем кончать поиски, потому Андрей Иванович и просил меня участвовать…
— Бросать золотые шурфы?!
— Что ж… Марковская находка доказала, что возле Екатеринбурга натура склонная к произведению золота, и то весьма не мала. От давних лет утвержденная наука ниспровергнута. Теперь веселей будем искать и когда-нибудь да сыщем золотые жилы.
— А свинцовая руда Марковская? Она-то, говорят, явственная жила.
— Мааке считает, что можно счесть за жилу, но что та жила вдаль надежды не кажет, ибо не похожа на заграничные. Проверю. Взял бы тебя, Сунгуров, с собой, да единолично не имею права: горных служителей на Березовку назначает Ведель или Порошин. Иди к Андрею Ивановичу: разрешит — возьму. Только ты при людях с ним не говори. Березовка теперь секрет… Комедия, ей-богу!
Порошин выслушал просьбу и кисло сказал:
— Опять?
— Обращаюсь с разрешения асессора Юдина.
— Ты ему нужен будешь?.. Что ты смыслишь в золоте?
— Надеюсь принести свою пользу.
Порошин вспыхнул:
— Ты претендуешь себя быть умным?
— Не глупее трех саксонцев, — не удержавшись, брякнул Егор.
Асессор сморщился так, будто откусил незрелого померанца.
— Скажи Игнатию Самойловичу, что я имею возражение, — приказал он.
Порошин, заметив боевой дух Егора, побоялся, что он начнет задирать иноземцев, будут ссоры, за ссорами — доносы. Неприятностей и так не оберешься. И он отставил самонадеянного унтер-шихтмейстера от поисков золота. Способности Сунгурова Порошин знал, но всё-таки больше доверял опытности саксонцев.
Так Егор его и понял.
Со щемящей обидой в душе Егор пришел домой в Мельковку.
— Что невесел, Егорушка? — сразу же заметила Маремьяна.
— Не дают любимую работу, — коротко объяснил Егор.
— Так отдыхай.
— Скучно что-то…
— Или и книги опостыли?
— Да, и читать не хочется.
У Маремьяны за всю ее жизнь не было, кажется, и минуты, не занятой трудом. Горевать, тосковать — приходилось, но что такое скука, она не ведала. Посмотрела на Егора озабоченно, вздохнула и задумалась.
Утром Маремьяна рано разбудила Егора.
— «Не глупее любого саксонца» надо было сказать, — сонно пробормотал Егор.
— Что баешь?
— А?.. Это я про вчерашнее: неладно у меня сказалось, похвастался.
В открытое окно слышны были гулкие удары колокола — часовой на крепостном бастионе отбивал часы.
— Сегодня раньше подняла: дело есть? — спросил Егор.
— Тебе знать про твои дела. Нет ли недоделанного, вспомни, Егорушка.
— Мои дела — на службе. Может, по дому есть что сделать?
— Не всё служба, надо и о другом подумать…
— Вот новость! — удивился Егор.
Ново ему было то, что мать, вечно боявшаяся, чтобы у Егора не случилось какого-нибудь упущения перед начальством, ставит что-то выше его службы.
Он заглянул в глаза Маремьяны и, как это бывает у людей долго и дружно живущих одной жизнью, угадал ее мысль:
— Давно я собираюсь съездить Нитку отблагодарить, а всё не соберусь.
— О чем и речь-то, — ровным голосом сказала мать. Разговаривая, она вытирала холщевым полотенцем крынки и расставляла их в ряд по лавке. — Вот и ладно, что сам вспомнил. Да не вздумай, приехавши, первым делом подарок совать. Деваха гордая, обидишь.
— Какой подарок-то везти?
— Известно, какой: головной платок.
— Сегодня же куплю.
Часа через два Егор прискакал в Мельковку верхом на коне.
— Всё ладно. Юдин мой уехал на Березовку, а я сказался, что на поиск мне надо, за Чусовую. Всё-таки нам, рудознатцам, хорошо: куда свободнее против прочих званий… Подорожников, мама, много не клади: два дня туда, два обратно — вот и вся поездка… Гляди, какой платок купил: самый дорогой взял!
На платке цвели сиреневые цветы с лазоревыми листьями, а поле было рудожелтое. Маремьяна от восхищения засмеялась и погладила платок морщинистой рукой. Полезла в сундучок:
— Свези еще ей от меня ленту байберековую.
— Давай, — еще больше радости будет девчоночке. Только найду ли я Нитку? Она, чай, крепостной записана. Демидов мог угнать ее на другой завод, даже и на Алтай.
— Демидов? — Маремьяна затревожилась. — Завод-то не демидовский.
— Был мосоловский, давно продан Демидову.
— Егорушка, можно ли тебе ехать на Демидова завод? Демидов на тебя, поди, злобится: ты от него из Тагила утек. Знаешь сам демидовскую расправу.
— Руки коротки. У меня бумага из канцелярии Главного заводов правления. Да и не Акинфий хозяин завода, а другой Демидов, что живет в Ревде, брат Акинфия. Так что не повстречаемся и не подеремся, не бойся, мама.
— Будь побережней, сынок!.. К преображенью тебя ждать, значит?
— Раньше вернусь.
Егор вскочил в седло и пустил коня небыстрой рысью, рассчитанной на долгий путь.
Путь лежал ка запад через большие горные ворота в Каменном Поясе. Горы расступались, обрываясь на севере скалами Волчихи и пропуская с азиатского склона к Каме стремительную Чусовую. На юге вдали возвышались новые хребты, они начинались у Горного Щита и уходили в неведомую высокую Башкирию.
Егору хорошо знакома дорога до Чусовой — это дорога к Шайтанскому заводу. Было по ней похожено, когда Егорушка служил письмоумеющим у Ярцова. Тогда для пытливого подростка мир состоял из одних загадок. Подземные сокровища казались хитро запрятанными кладами: их можно найти лишь заручившись волшебной помощью или при невероятной удаче. Мир тогда был необъятно велик и сложен — он и пугал и задорил: найдешь ли в нем свое место и свое счастье?
Теперь Егор глядел на окрестные горы и леса другими глазами. Мир стал поменьше, природа — попроще. Загадкам по-прежнему нет конца, но они не пугают: Егор владеет ключом к ним. Ключ этот — наука, то знание, которое он приобрел работая, размышляя, читая книги.
«Главо, главо, разума упившись, куда тя преклонити?» — эти слова Феофана Прокоповича, друга Татищева, сказанные в старости, Егор знал и ценил. Мысль, обостренная наукой, — вот то счастье, которое никогда не смогли бы у него отнять ни царицыны жандармы, ни Демидовы… Сам Егор совсем немного хлебнул из чаши мудрости, еще не возгордился, не «упился разума», а лишь почувствовал неутолимую жажду знания.
Одиноко стоит среди лесной равнины гора Хрустальная, прикрытая молочно-белой каменной шапкой. Как родилась эта гора? Поднялась ли она из недр и какой силой? Или, напротив того, освободилась от земных толщ, размытых и унесенных водой? Почему уцелела одна гора? Может быть, солнце когда-то палило так жарко, что горы таяли подобно снежным сугробам, а Хрустальную сохранил ее гребень из белого жильного кварца?
Показались Магнитки — холмы, из которых добывают руду для домен Шайтанского завода. Отличная руда, чистого железа содержит шестьдесят частей из ста, но плавится туго. Из-за примесей, конечно. Лаборатория говорит, что медь есть в составе, — верно, Егор сам проверял. Однако должно быть и еще что-то… А в чем суть магнитной силы? Вот трудный вопрос! Никто из ученых на него еще не ответил!
Река Шайтанка напомнила Егору северную речку Сватью. Если усердно поискать, непременно и тут найдется золото. Породы те же. Должно быть, золото есть по всему Каменному Поясу, только искать надо умеючи… А впрочем, лучше его и не видеть: золото — злой крушец! Опять из-за него обиду горькую нажил. И зачем было вспоминать?
Егор ударил коня каблуками и поскакал вдоль спелых овсов к заводскому поселку.
Путь лежал всё на запад — по линии крепостей: Киргишанская, Кленовская, Бисертская, Ачитская. Крепости были маленькие (в казенных бумагах они назывались крепостцами), в эти годы уже ненужные. Они доживали свой век, сохранив пока и гарнизоны, и пушки на бастионах, и деревянные стены-палисады за рвами.
Удивительно разнообразна была природа этих мест: дорога то вела по влажным лиственным лесам, то крутила по горным кручам, то выбегала на открытые пространства ковыльной степи.
Первую ночь Егор ночевал в поселке, не доезжая до Киргишанской крепости. К наступлению второй ночи думал добраться до места, но оказалось, что от Бисертской прямого пути на Ут нету. Пришлось делать большой объезд через Ачит, что заняло лишние сутки, и лишь вечером третьего дня он подъезжал к медному заводу.
Когда-то Андрей Дробинин вел его по этим холмам; здесь смотрели они заповедную чудскую копь. А через несколько лет здесь же Егор лежал больной в амбарушке у Мосолова и чуть не сгорел в пожаре.
Хозяйский дом на холме выстроен заново. Он не так велик, как были мосоловские хоромы, зато каменный.
А где же изба плавильного мастера? Помнилась одна примета: большой валун у избы перед самыми окнами.
Егор шагом ехал по улочке рабочего поселка. Во дворах за крепкими воротами слышны голоса. От пруда прошла женщина с ведрами на коромысле и скрылась за углом. Больше никого не видно на улице.
Вот он, валун. Да, изба та самая. Можно узнать кованое железное кольцо в калитке. И узор, вырубленный на вереях ворот. А изба, похоже, не жилая: ставни закрыты и поперек калитки прибита доска. Не слезая с седла, Егор погремел кольцом. Ему не ответили ни человеческие шаги, ни собачий лай. Чувствуя, что напрасно, постучал всё-таки в ставень. Пуст дом.
Проехал к соседней избе. Заглянул в окна, постучал, — ответа не было. Что такое, — мор здесь прошел, что ли? Хотел ехать дальше, но услышал младенческий плач в глубине избы. Раз есть ребенок, — значит, и кто-нибудь из взрослых с ним остался. Забарабанил в окно настойчивее. Какая-нибудь глухая бабка, наверно, спать завалилась с захода солнца.
В окне показалось маленькое лицо — девочка лет двенадцати.
— Крепко спишь, нянька! Открой калитку, поговорить надо! — прокричал Егор.
Девочка не сразу исполнила его приказание. Она не отрывалась от мутного стекла и шевелила губами, говоря что-то неслышное. Егор движением руки подкрепил: открой! Наконец лицо исчезло.
Егор спешился и подошел к калитке. Слышно было, как девочка, кряхтя, отодвигала тяжелые засовы. Дверь открылась. Прикрываясь, как щитом, свертком с плачущим ребенком, девочка испуганно глядела на приезжего.
— Рядом в избе девочка жила, вот такая же, как ты, Ниткой звать, Антонидой… Где она теперь?
— Не знаю, — прошептала девочка.
— Не живет?
— Нет.
— Может, она в другой избе? Или совсем ее не знаешь?
— Не знаю.
— А мастер плавильный тоже переехал?
— Мастера тоже нету.
— И давно нету?
— Не знаю.
— Ничего, выходит, ты, нянька, не знаешь?.. Ну, ладно, пусти меня переночевать. Завтра еще попытаюсь ее найти.
— Нельзя, — шопотом возразила девочка.
— Что нельзя? Переночевать? А куда ж я пойду? Солнце село. Деваться мне некуда.
— Боязно.
— Это ничего, что боязно. Не обижу.
— Я не хозяйка.
— Это видно. Придет хозяйка — сговоримся. А мне тоже боязно, что в других избах не достучаться.
И Егор завел коня во двор.
Ни свечи, ни лучины в избе не нашлось. Присев к окну, Егор вынул свои подорожники.
— Как тебя величать, нянька?
— Катькой.
Девочка продолжала говорить шопотом. Она усердно качала зыбку, привязанную к гибкому шесту.
— Садись со мной ужинать, Катя… Неужто не хочешь? Ну, на тебе пряник. Да воды мне принеси. Вода-то у вас найдется?
Поколебавшись, девочка взяла пряник. Есть его не стала, — так и держала в руке. Воды принесла в деревянном ковше.
— Из пруда вода? Серой пахнет. Вы тут все серой пропитались от заводского дыма. Надо бы колодец вырыть, вода должна быть неглубоко.
Пряник Катьку не подкупил, разговорчивее она не стала.
Егор улегся на лавке. Катька, укачав младенца, направилась к двери.
— Ты куда, нянька?
— В сенях спать буду.
— Пошто не здесь?
— Боюсь.
— Экая ты робкая!
«Демидовские крепостные люди, — размышлял Егор засыпая. — В вечном страхе живут, пожалуй, совсем голоса лишатся… Куда это Нитку загнали?..»
Перед рассветом Егор проснулся, подумал. «Надо к коню выйти, поить пора», — и тут же почувствовал боль в руках, в ногах, в шее. Его схватили, вязали веревкой… Не один человек, — понял Егор сопротивляясь всеми мышцами. Только раз удалось ему вырвать правую руку и нанести полновесный удар по чьей-то голове. Его одолели.
Бурлаки тянули по Каме против течения большую красивую лодку с мачтой и с двумя каютами.
Акинфий Демидов ехал на той лодке. Он спешил на Урал, полный алчности и злобы, с твердым намерением повернуть ход событий по-своему. Дорожное безделье угнетало его. Акинфий злился на ветер, переставший надувать парус, лодки, посылал приказчика пугнуть бурлаков, которые, казалось ему, слишком медленно идут, слишком долго отдыхают. Ни разу не пришло ему в голову посулить измученным людям награду — поощрять работников не в его обычае, они должны трудиться лишь из страха.
Иногда Акинфий принимался поучать сына Никиту, как вести большое заводское хозяйство. «Страх», «палка», «штраф» — подобные слова слетали с его губ чаще других.
— Приказчиков и приставников неослабно штрафовать надобно, чтоб они работных людей жесточе в работы принуждали, — говорил Акинфий, сердито двигая усами. — Следи, чтоб никто без дела и часу не оставался: от безделья вольные мысли заводятся. Народ — сено. Если воз правильно навить, прижал одним бастрыгом[96] — и вези.
Раньше Акинфий в беседе высказывал мысли государственные, любил похвалиться заслугами перед Россией. Это он, Демидов, построил лучшие в мире железные и медные заводы, он наладил сплав караванов по бешеной Чусовой, он провел дороги между заводами, он открыл серебро, медь и свинец на Алтае и он же в тамошних безлюдных местах учредил производство металлов, оживил пустыню…
Теперь в речах Акинфия больше слышались старческая жадность, подозрительность, неразумный страх разорения. Никите делалось ясно, что разум Акинфия меркнет. Недавний удар не прошел бесследно. Демидов преувеличивал опасность от мелких причин. Не мог спокойно говорить о Гамаюне, простом солдатском сыне, которому случайно стала известна тайна его золота. Неожиданно проявилось суеверие старого заводчика, ранее незаметное: он вспомнил предсказание юродивого при дворе царицы Прасковьи[97] — Архипыча: когда золото на Руси откроется, тогда Демидова закопают. В Елабуге встречный караванный надзиратель сообщил новость: знаменитая наблюдательная башня в Невьянске, простоявшая прямо двадцать лет, накренилась, грозит падением. Акинфий и это счел мрачным предзнаменованием.
Окружающие шептались о болезни Акинфия, но не ожидали, что она так грозна и что развязка так близка.
Лодка шла между устьями рек Ик и Иж. Высокие обрывистые берега тут были сложены из слоев ярко-красной глины. Поверху курчавилась зелень лип, дубов, и черными остриями, как тушью нарисованные, вздымались пихты. Озаренные солнцем расписные берега отражались в камской воде. Над водой летали белые чайки.
С обрыва глядел на богатую лодку башкир-пастух. Задумчиво оперся он на высокий посох и гадал: какой счастливец едет по Каме с такими удобствами? У ног пастуха шариками перекатывались пестрые овцы. А на лодке было замешательство — с Акинфием Демидовым приключился второй удар. Он лежал недвижный, и никакие снадобья ему не могли помочь.
Лодку причалили к берегу. В логу под липами раскинули палатку. В ней Акинфий и скончался на шестьдесят восьмом году от рождения.
Бурлаков тут бросили. Лодка с телом хозяина вышла на стрежень. Подняли парус, и, увлекаемая ветром и течением, лодка помчалась обратно в Тулу.
Егор лежал в темноте на полу, крепко связанный. Он не сомневался, что нападение на него совершили демидовские слуги, и не мог понять: если не убили сразу, то почему не утащили в свой застенок, оставили валяться тут же в избе? Придут еще?.. Егор попробовал высвободиться из пут… — нет, узлы стянуты добросовестно, не уйдешь. И крикнуть нельзя: на губах повязка.
Щели в закрывавших окна ставнях светлели. Наступало утро. Почему нет звона на работу?.. Ах, да, — звона не будет: сегодня воскресенье.
Надежда была на то, что люди, заводские жители, найдут его раньше, чем вернутся ночные насильники. Егор объявит свое имя, должность, — будут свидетели, слух дойдет до горного начальства. На прямой разбой демидовские прислужники не решатся. Они стараются расправиться с опасными для них людьми в тайности, в укромном местечке — и концы в воду.
Пастуший рожок проиграл невдалеке. Мимо избы простучали дробно копытцами овцы, вздыхая прошли коровы. Рожок слышался всё дальше, затих, настала тишина. Егор изнывал, переходя от надежды к отчаянию, готовясь к самой злой участи.
Заскрипела дверь в сенях. Идут… Ну, будь что будет! Открылась дверь в избу, на пороге показалась Катька.
В руках у девочки спеленутый младенец. Она оправила зыбку, осторожно положила в нее младенца и подбежала к Егору. Встала на коленки и первым делом освободила от повязки рот.
— Руки, руки! — нетерпеливо подсказывал Егор.
Ни пальцами, ни зубами Катька не могла одолеть узлов.
— Ножом!
Катька притащила длинный хлебный нож, долго перепиливала веревки.
Подняться с пола Егор не мог. Сначала совсем не чувствовал рук и ног, потом их закололо тысячами иголок.
— Конь мой на дворе? — простонал он.
— Нету, — ответила Катька и побежала открывать ставни.
Исчезла сумка с бумагами. В сумке и парик был, и бритва. И платок подарочный. Форменная шляпа треуголка здесь, но истоптана сапогами.
— Это разбойники приходили? — спросил он Катьку.
— Не знаю, дяденька! Как есть ничего не знаю, — отнекалась та. И тут же наклонилась к самому лицу Егора и зашептала: — За конем иди по дороге на Сылвинский Ут, там он, в лесу, тебе отдадут.
Новая загадка. Егор с трудом поднялся, сел на лавку.
— Чего ж ты плетешь, что ничего не знаешь? — напустился он на Катьку. — Иди в этот лес и приведи коня сюда.
Катька стояла смущенная, дергала кончики платка. Она даже не возражала, но всем своим видом показывала, что поручение невыполнимо.
— Кто отдаст? Кто там? — допытывался Егор. Катька не отвечала.
— Ты сама узнала или тебе, быть может, велено так сказать?
Не добившись ответа, принялся растирать ноги, учиться ходить: Ловушка?.. Но зачем его заманивать в лес, когда он был в их руках, связанный, бессильный?.. Выкуп за коня?.. Все деньги, какие были, — в сумке, у них же… Пойти в здешнюю контору — это значит лезть на рожон. Без бумаги, на демидовской земле… радехоньки будут поиздеваться! Возвращаться домой без коня и трудно, и позорно. Мысли появлялись и проваливались одна за другой, все одинаково бесплодные.
— Катя! Будь добренькая, скажи ладом: кто там?
Девочка, сложив — для убедительности — ладони, прошептала:
— Не бойся! Иди. Тебе лучше будет.
— Я боюсь?!
Егор стал яростно отчищать свою треуголку от грязи и пыли.
— Где, говоришь, дорога на Сылвинский Ут?
Шел, однако, не дорогой, а лесом возле дороги: чтобы не нарваться на засаду. Выломал себе хорошую дубинку, пальца в три толщиной, и опирался на нее на ходу. Лес был еловый, но не мокрый, а горный, со светлыми травянистыми полянками, похожий на парк.
Издалека донеслось заливистое радостное ржанье. «Почуял меня Чалко — ишь, веселится!» Сделал еще обход и осторожно, от дерева к дереву, подошел к зеленой поляне, на которой был его конь. Людей не видно. Хотел уже взять рвавшегося к нему с привязи Чалка, но тут разглядел человека.
Это была незнакомая высокая девушка. Она стояла у края поляны, открытой к дороге, и смотрела в сторону Медного завода: ждала появления Егора. Ничего страшного. Девушка была очень молода и очень красива — Егор это невольно отметил. И сразу всем сердцем поверил: дело чистое, никакой ловушки нет. Кинул дубинку в траву.
— Здесь я, эй! — подал голос Егор.
Девушка быстро повернулась и направилась к нему. Они сошлись около Чалка. Егор не сразу нашел слова. Она выжидала и смотрела — не то удивленно, не то укоризненно.
— Напоен конь-то? — буркнул Егор.
— Напоен.
Коротким словом ответила, а Егору показалось, что это пропел хор: такой голос богатый, звучный, многострунный и мягкий-мягкий.
— Спасибо, — поторопился Егор. — Что коня мне сберегла, спасибо… Не пойму, что за люди налетели на меня ночью…
— Прости их, дураков: то мои заступники. — И, зардевшись, добавила: — Непрошенные!
Егор потерял всякое соображение. Видел, что должен догадаться о чем-то простом и важном, после чего всё станет на свое место, — и не мог догадаться. Спрашивать не хотелось: ответит с насмешкой, стыдно будет. Выгадывая время, повернулся к коню, огладил, похлопал по шее. Увидел сумку на седле, расстегнул пряжку, достал сверток.
— Прими, девушка, в благодарность, — сказал неожиданно для себя. — Платок тут. Правду сказать, другой его вез… Да уж так случилось.
Девушка откинулась назад и руки за спину отвела. Глаза ее выразили недоумение, даже обиду. Потом вдруг они залучились веселым смехом, засияли радостью и торжеством.
— Нет уж, — решительно сказала она. — Так у нас не водится. Кому назначено, тому и неси. Зачем обижать девушку?
Егор покраснел.
— Не подумай чего! Девчоночке это одной, маленькой… За услугу.
— Вот как!.. Что ж не передал?
— Не застал, уехала она.
— Может, плохо искал? Кто такая?
— С Медного завода. Может, ты знала в поселке, над прудом, в доме плавильного мастера Нитку-сиротку?
Девушка помедлила с ответом. Проговорила тихо:
— Егор Кириллович! Неужто не узнаёшь?
— Нет, — в великом удивлении сказал Егор. — Не приходилось встречаться… Если б видел, — вырвалось у него горячее слово, — не забыл бы!
— Да Антонида я!
— Нит… Не может быть!
Поверить пришлось; однако освоиться с таким чудесным превращением Егору трудно. Что рослая стала, что за спиной коса в руку толщиной — оно понятно: пять лет ведь прошло. Но откуда взялся этот голос, как музыка, эти повадки? — совсем новый человек!
Коня расседлал и пустил пастись на поляне, а сами они уселись беседовать под елью.
— В такой ты час попал, — объясняла Антонида. — Ждали приказного с решением поверстать меня в демидовские крепостные или взять в работы на государев завод. Я хотела бежать на Чусовую, там у меня сестра. Не одна я — еще трое парней наладились бежать со дня на день. Тут прибегает Катька с тревогой: «Тебя, дескать, разыскивает казенный человек! В нашей избе пристал!» Парни, как узнали про то, говорят: «Небось, выручим! Но ты готовься сей же ночью бежать с завода». Я и не знала, что они затеяли… Бежали мы. В пути показывают бумагу — в ней, будто, сказано про меня, что со мной сделать хотели. Они неграмотные; я стала читать…
— А ты, значит, грамотная?
— По: церковному могу, а по-гражданскому — плохо. Ну всё-таки разобрала: твое, вижу, имя и звание, на поиск руд, там, и прочее. Что, кричу, вы наделали, окаянные! Не тот человек! Не со злом меня искал. Это ж Гамаюн!
— Кто Гамаюн?
— Да ты, Егор Кириллыч! Ты и не знал, что тебя Мосолов, прежний хозяин, так звал? Еще когда ты хворый здесь отлеживался, а потом скрылся неведомо куда; Мосолов шибко злобствовал: «Куда Гамаюна скрыли?» Ты ничего не замечал, а мы, ребятишки заводские, только о тебе и толковали, А потом какие сказки тут про Гамаюна складывали!..
— Выходит, ты вернулась и послала Катьку меня из веревок освобождать?
— Ну да! Надо же было тебе коня и сумочку вернуть.
— А парни? Заступники-то твои?
— Ждут, поди, на Молебке.
— Всё-таки на Чусовую думаешь уходить?
— Куда же мне деваться? Можно, конечно, вернуться на завод. Я гонщицей работаю, медную руду на обжиг вожу. Так ведь не сегодня завтра запишут крепостной, — хуже будет, заедят вовсе.
— А до сих пор в каком ты состоянии числилась?
— Ни в каком: «из пришлых». В 42-м году всенародная перепись была. Ой, сколько тогда вольного люда обратили в крепостные! Велено было всем, кто еще в подушный оклад не положен, выбрать себе хозяина, самому в рабство записаться. Кто не сыщет себе хозяина, согласного платить за него в казну подати, того обращали в заводскую работу на государевы заводы или еще в Оренбург угоняли. А я малолетком была, укрылась от переписи — так и сошло. Теперь я в возрасте, контора меня занесла в списки, за Демидова хотят взять, но покамест вольная.
— Значит, ты ничья?
— Ничья.
— Совсем ничья? — переспросил Егор, вложив в слово новый смысл. Антонида поняла, вспыхнула заревом, ответила твердо:
— Совсем! Сама своя. — И переменила разговор: — Как порох делают? Ты знаешь, Егор Кириллыч?
— Порох? — удивился Егор. — К чему тебе знать про порох?
— Сестрин муж просил разузнать. У них не выходит чего-то.
— Для дела пороха нужны сера, селитра и тополевый уголь.
— А где их взять?
— Селитру вываривают, из земли, которая скопилась на дне пещер. В таких пещерах, где перетлело много старых костей… Да я запишу на бумажке — что и как, и в каких пропорциях смешивать… Не знал я, что у тебя сестра есть, — думал, ты круглая сирота.
— Да мы в Ревду к сестре и шли, всей семьей, когда с тобой повстречались. Она за кричным мастером там была, звала нас. А после бунта им бежать пришлось. Скрываются давно в лесах между Молебкой и Чусовой.
— И ты в леса вздумала?! Разве можно такое?
— Что за беда? Живут же люди… Да что мы всё обо мне да обо мне. Про себя расскажи, Егор Кириллыч. Как Маремьяна Ивановна, здорова ли?
— Мать на здоровье не жалуется. Я в должности состою, по горной части.
— Искателем? Слух был, у вас там даже золото нашли. Не ты ли?
У Егора сладко замлело сердце: вот слушательница для истории его похождений — она и поймет всё, и посочувствует, и погордится им, и тайну сбережет. Самое главное — она поверит каждому его слову.
Но не таков был Егор, чтоб рядиться в петушиные перья. Рассмеялся и сказал:
— «Бабушкины сказки!»
— Как? — Антонида подняла тонкие брови. — Всё неправда? Не нашли золота?
— Потом расскажу. А «бабушкины сказки» — это резолюция на одной бумаге: на запросе из генерал-берг-директориума. Бумагу ту я в старых делах нашел. Спрашивали наше правление, правда ли, что в горах Пояса есть песошное золото и камень, яко свет, при котором ночью писать можно. На той бумаге неизвестно чьей рукой положена резолюция: «Бабушкины сказки».
— И вовсе не сказки, — горячо возразила Антонида. — Про золото не знаю, а что камень, яко свет, есть, — это я от верного человека слышала.
— Вот бы мне такой найти! — засмеялся Егор. — То-то удивил бы наших горных офицеров.
— Верно? Хочешь? — Антонида вскочила на ноги. — Я схожу к дедушке Митрию и узнаю, где такие камни водятся.
— Кто такой дедушка Митрий?
— Горщик один старенький. Живет на пожогах. Он уж ходить не может и не видит почти что. А про камни говорит — заслушаться можно! Все-то он камешки знает.
— Так вместе пойдем: я его верней расспрошу.
— Нет. Тебе он ничего не скажет. Обиженный такой старичок. К людям недобрый, только ко мне добрый. Жди меня здесь, Егор Кириллыч!
Антонида исчезла так быстро, что Егор ничего не успел ей возразить.
Клочья мыльной пены, упав с бритвы, ходили по зеркальной воде, пока не попадали в струю, — тогда ручей подхватывал их и уносил.
Егор брился тщательно — первый раз после выезда из Мельковки. При этом он с огорчением рассматривал свое отражение, то в воде ручья, то в маленьком и тусклом ручном зеркальце. Больше всего огорчал его разноцветный синяк на правой скуле. Украшение! Дней пять носить его придется, — и на самом видном месте. Да и вообще лик не такой, чтобы кому-нибудь поглянулся. Толстые добродушные губы. Нос самый обыкновенный, кожа на нем лупится от ветра. Глаза довольно узенькие. Вот еще подбородок порезал в двух местах — совсем не баско. Эх!..
Полотенце повесил на куст, бритву и мыло убрал в сумку. Шляпу надо еще почистить, — как она измята! Вспомнилось ночное нападение. Втроем на одного, на сонного-то. Подумаешь, — заступники! Вот сейчас выходи хотя бы и трое. Еще посмотрим, кто кого!
Отдохнувший, сытый Чалко стоял в тени, отмахивал хвостом мух. Изредка ласковым ржаньем звал: «Эй, хозяин! Поехали дальше, что ли!» — «Нет, Чалко, дальше нам незачем. Приехали».
Весь день прождал Егор возвращения Антониды и стал тревожиться. Высчитывал: до Медного завода ходьбы не больше часа, пожоги на той стороне, за Утом, — еще двадцать минут. Сколько проговорит с горщиком: полчаса? ну, час? Обратный путь — час двадцать. Давно пора быть… Что-то случилось. Нельзя ей было показываться на люди. Приказчик, поди, уж разнюхал о побеге трех парней. А то еще есть у приказчиков привычка: перед объявлением о рекрутстве или о закрепощении хватать человека и выдерживать в колодках, чтоб не сбежал…
А что если иное: Антонида у горщика ничего не узнала и, сюда не заходя, отправилась на Молебку — там ее ведь тоже ждут! Что ей Егор? Платок, подарок, даже не приняла. Видать, пренебрегает Егором… И никогда Егор ее больше не увидит, не услышит ее голоса.
От этой мысли стало холодно и тоскливо. Выбежал на дорогу. Прорубленная в высоком лесу дорога была темна и пустынна. Солнце опускалось и освещало только верхушки елей… Раз не пришла до сих нор, — теперь уж ждать нечего. Сесть на коня и ехать во дороге на Медный завод? Не встретится по дороге — ну, что ж! К ночи можно добраться до Ачита. А завтра знакомой дорогой — всё на восток.
Вместо того Егор уселся на лежавшее в траве седло: локти — на колени, лицо — в ладони, — и так просидел до темноты.
— Егор Кириллыч! — послышалось с дороги.
Родной желанный голос! Пришла! Всё-таки пришла! Большое горячее счастье переполнило Егора, затопило лес, заплескалось морем без берегов.
— Что случилось? — спрашивал Егор, подбегая к девушке. — Я уж хотел завтра Медный завод в осаду брать, тебя вызволять.
— Проспала, — виновато, по-детски призналась Антонида. — Ведь я вчера как пришла с работы, так и не садилась. Ночь пробегала и дня половину на ногах. Шла сюда, меня сморило. Хотела немножко, и… и вот…
— Ну и славно! — облегченно вздохнул Егор, сразу забывая свои сомненья и тревогу. — Идем к ручью, я местечко для костра приметил и сушняку припас.
Красный вереск вспыхивал сразу, горел со стоном и быстро превращался в кучку золотого пепла. Ужин казался обоим необыкновенно вкусным: пироги с молотой черемухой и холодная вода. За едой вели беспорядочный разговор, недоговаривая и всё же легко понимая друг друга.
— Ну, где водится светящий камень?
— В Даурии… А вот где Даурия, — не знаю!
— Далеко в Сибири.
— Всё-таки нашей державы?
— Нашей. Да туда год езды. Пожалуй, нам в тех местах не бывать…
— Вот он, камень! Дедушка Митрий дал один.
— Покажи, покажи!
Камень — большой косоугольный кристалл — был полупрозрачен, бледно-зеленого цвета и похож на кусок трещиноватого стекла. Егор прикрыл его полой, отвернулся с ним от костра во тьму — никакого света.
— Не светит что-то.
— Погоди, Егор Кириллыч, еще засветит. Я знаю, как с ним водиться… А где мой платок? Обновить хочу.
— В сумке платок, сейчас выну.
Антонида накинула на голову пахнущий краской платок и смеялась, довольная.
— Так Маремьяны Ивановны подарок? Скажи ей спасибо! Очень, скажи, глянется.
— Нет, перепутал я. От матери тебе лента бай… бар… не помню, как называется… А платок — это я…
— Ну-у?.. Скажи, ты сам придумал меня за давнюю службу дарить или мать напомнила?
— Сам, — искренне сказал Егор. — Я тебя всегда помнил.
— Вправду?.. А кто там без тебя Пеструху доит?
— Ты что?! Когда я корову доил? В жизни ни разу не даивал!
Антонида заливалась-смеялась: больше тому, что Егор только обиделся, а не удивился, откуда она знает кличку сунгуровской коровы. Ученый, в служительском звании, а простодушен как! Ему и в голову не придет, что Антонида еще год назад могла побывать в Мельковке и даже вступить со старой Маремьяной в тайный заговор.
— Про золото дедушка Митрий так баял: ему еще не время открываться. Сейчас оно народу во зло будет.
— Открылось золото, Антонидушка.
— Правду, значит, люди говорили! Кто его открыл?
— Потом расскажу, сейчас неохота.
— Потом… Когда же? Утром ведь расстанемся. Ты домой, я к сестре.
— Как твою сестру звать?
— Марфой.
— Придется Марфе поскучать по тебе: не скоро увидитесь.
— Почто так?
— Уж я придумал, как тебе в леса не бежать и в крепостные не попасть.
— Неужто придумал. Егор Кириллыч?
— Верно, придумал.
— Скажи.
— А ты сделаешь, как я велю?
— Ну, не обещаюсь! Еще погляжу.
И чему Егор обрадовался? — ведь это отказ. Должно быть, в голосе Антониды он услыхал что-то еще, кроме слов.
Антонида поднялась.
— Про камень-то забыли. Хочешь посмотреть, как он светит?
— Еще бы!
— Надо тогда костер погасить.
Егор одним взмахом сбросил огонь в ручей. Стала черная ночь.
Антонида положила камень на то место, где только что пылал костер.
— Теперь, Егор Кириллыч, жди.
Егор таращил глаза — ничего не видно.
— Скоро?
— Уже!
Камень, невидимый сначала, стал постепенно наливаться изнутри слабым голубым светом.
— Видишь?
— Вижу. Чудо какое!
Камень сиял. Голубизна усиливалась и незаметно перешла в зеленый цвет. Будто прилетел большой светлячок. Зеленый цвет перебрал все свои оттенки и уступил место розовому — нежно-розовому, как лепестки шиповника. Цвет жил, струился из камня, сгущался — это уже не шиповник, это пламя закатного неба.
Не больше четверти часа чудесный, весь прозрачный кристалл висел в темноте и переливался чистейшими красками радуги. За эти минуты, однако, Егор и Антонида успели вспомнить всё прекрасное, что когда-либо видели их глаза. И что-то неизвестное еще, непонятное показал им камень — что еще будет впереди.
С золотом Егор больше дела никогда не имел, хотя долго еще работал рудоискателем и обучил многих русских людей горному искусству. Они с Антонидой поженились. Впоследствии их сыновья и внуки были горняками, механиками и лесничими на Урале и в Сибири.
На месте находки Ерофея Маркова через три года — в 1748 году — было открыто богатое рудное золото. Россыпное золото открыли только через несколько десятилетий — в 1814 году.
Заслуга открытия уральских золотых россыпей принадлежит Льву Брусницыну, горному мастеру, — такому же простому русскому человеку, как Егор Сунгуров, Андрей Дробинин и Ерофей Марков.