В ДЕМИДОВСКИХ ЛЕСАХ
Глухарь повалился на бок, жадно треб крыльями горячий песок, осыпал им себя. Камешки, подброшенные сильным крылом, отлетали далеко, стукались в кору сосен, в серые глыбы, подскакивали и булькали где-то внизу под глыбами в невидимую воду.
Солнце било в упор сюда, на россыпь больших камней, а кругом поднимались прямые, как свечи, сосны, и под навесом ветвей был прохладный зеленый полусвет. Дикий лес стоял вокруг, и пахло в нем растопленной смолой да теми белыми звездочками-цветами, что растут поодиночке на коротких стебельках и прячутся во мху у самых корней деревьев.
Глухарь попурхался, затих, нежась на припеке. И вдруг взлетел. Прямо с лежки бросил себя в лёт, даже хвостом проехал по соседнему камню. Громко, часто захлопал крыльями и унесся за стволы.
Птицу спугнул непонятный звук из лесу, какое-то мерное позвякиванье. Звук приближался к солнечной прогалине, и когда глухарь вдали обрушился на вершину дерева, к камням вышел человек.
Усталыми шагами, хромая и волоча за черенок железную лопату, человек дотащился до первого камня и опустился на него. Лопата, наугад приставленная сбоку, упала со звоном. Человек не поднял ее, подвернул ногу и стал снимать разбитый лапоть. Морщился, ощупывал мозоли на ступне. Взялся было за другой лапоть, но тут увидел ямку в песке, где купался глухарь. Сейчас же перелез к ней, стал у ямки на колени и пальцами зарылся в песок. Крупные гальки отбрасывал, песок сыпал с ладони на ладонь, отдувая пыль, разглядывая отдельные песчинки. Похоже — потерял человек в песке иголку и старается отыскать ее.
Слой песку во впадине был неглубок, скоро показалась серая спина камня. Человек с ожесточением плюнул на нее. Вернулся на камень, где лежал лапоть, и тут, видимо, совсем ослабел. Снял пустую котомку из-за плеч, скомкал ее себе под голову и лег лицом к палящему солнцу — одна нога босая, другая так и осталась неразутой.
Человек этот — Егор Сунгуров. Третью неделю бродит он по лесам, ищет золото. Ночует под кустами, на постели из еловых лап, питается травой-кислицей, луковицами саранки и остатками сухарей, взятых из дому. Как-то подшиб тетерку, поздно взлетевшую с гнезда. Испек птицу в золе костра, съел в один присест, — вот это была удача.
С одной кислицы ровно бы и ноги волочить трудно, а Егор утрами вставал из-под куста бодрый, готовый целый день итти или землю лопатой перекидывать.
Зверей Егор не боялся, знал: зверь первый почует человека и постарается тихо скрыться. Однажды только и увидал зверя: волк рвал что-то в кустах и не заметил, как Егор подошел шагов на сорок. Егор свистнул и бегом, подняв лопату, бросился к волку — не удастся ли отбить у серого добычу. Может, у него заяц или козел. Волк исчез и, жалко, с добычей вместе, только кровавые брызги остались на траве.
Нет, звери не страшны. Хуже было бы нарваться на демидовских людей, — вот этого Егор очень боялся. Вернее всего, что тут же и пристукнут и бросят на болоте. А если и уведут в Невьянск, — не легче. Не поможет и сам Татищев; ведь как сюда попал? — обманно. Отпросился у Юдина искать медную руду по реке Пышме, а махнул за демидовский рубеж. Ни защиты, ни оправдания, надеяться можно только на себя. И Егор знал, на что пошел, за долгую зиму всё передумано.
От людей стерегся тем, что по дорогам не ходил, даже пересекал их с большой опаской, костры зажигал редко, притом из самого сухого леса, чтобы без дыму, а гасил их сразу, как надобность минует. Где лопатой разроет, там потом моху накидает, чтоб следа не оставить. На это уходило много времени; но лучше вдвое в лесу проходить, чем зря в беду попасть.
Так и пробирался, держа на полночь, вдоль главного хребта, — за болотами — непролазные чащи, за чащами — крутые скалы, а там опять болотная топь. И всегда — впереди горы.
Золото в песке, говорил Андрей. Пески надо искать. В лесу под мхами и травами песку не видать, приходилось копаться на открытых местах — по склонам гор, по берегам ручьев. Узнал, какие пески разные, один на другой не похожие.
Накопав кучку песку, Егор садился около нее и сыпал понемногу на ладонь, разбирал пальцами. Сколько раз его обманывали желтенькие блестки слюды: захватывало дух, рука начинала дрожать — «оно»! Отводил глаза, пережидал минуту, чтоб успокоиться, потом вылавливал блестящий кусочек. Нет, плоская легкая слюдинка.
Попадались красивые галечки. Особенно хороша огненно-красная вениса с натуральными гранями. Всё по ручьям, в мокром песке ее находил — отмытая, блестящая, так в глаза и кидается. Венисы, самой крупной и прозрачной, в первую же неделю набрал десятки. В зеленом песке нашел невиданный крушец вроде чугуна, серый, но еще тяжелее. Гладкий окатыш, с маленькую репку, оттягивал руку, как тяжелая гиря. Таскал его в котомке три дня; потом, рассердившись, выбросил и репку и венису: только тягость лишняя, ничего не надо, кроме золота.
В одиночестве одичал Егор. Как язычник, разговаривал с золотом, со скалами. Выдумал как-то, что удача будет, если сыпать песок левой рукой на правую ладонь. Неудобно было, а долго на этот лад пробовал. Недобром поминал уроки рудознатца Гезе — без пользы оказалась вся долбежка. Девять сортов есть каменьев, из которых горы составляются. Из них в четырех могут быть рудные жилы. Эти камни они у Гезе и изучали, а остальные пять, в том числе песок, почти вовсе не трогали. Как бы теперь пригодились знания о песке! С лозой походить, что ли? Без толку: способ этот, говорил Гезе, лишь для отыскания разных жил, флецов и фалов, а песчиночки золота лоза указывать не будет… Одно остается: пальцами, наощупь, пробовать разные пески. Демидовы нашли же. Кержак тот нашел. Авось и Егору повезет.
Утро было. Солнечно, птичьим гомоном лес полон. Егор наточил лопату бруском, осторожно, стараясь не очень звенеть. После ставил на свои лохмотья заплаты из мешочной ряднины — для тепла и чтоб комары не ели. В котомке оставались лишь пара запасных лаптей и сухарные крошки.
Егор размышлял о том, что началась у него «куриная слепота». С голодухи, конечно. Как солнце зайдет, ничего уж и не видно. Вечера теперь светлые, до полночи бело, хоть читай. А у кого куриная слепота, тот и в яму свалится и на дерево лбом найдет. Оно бы, кажется, ничего. Пораньше вставать на ночевку, пораньше, с солнцем, выходить в путь. Но стало страшно: вдруг, не разобравшись, разведет огонек близ дороги. Его будут ловить, будут его издали видеть, а он, слепой, станет тыкаться в кусты и падать на каждом шагу. Даже знать не будет, с какой стороны преследуют, сам на погоню набежит. Ух ты, страх!
И бочком пролезла в голову мысль, сомнение одно. Не бросить поиск, нет, — на этот счет Егор закостенел, не позволил бы себе заколебаться. А только не прервать ли его на время? Вернуться тайно домой, к Маремьяне, отъесться, куриную слепоту вылечить, — есть для того верное средство — коровья печенка, — как рукой снимет! — запас сухарей взять, да побольше, и опять сюда… Опять, значит, через демидовские заставы проходить, да еще дважды. А времени полмесяца зря уйдет. Не дело! Егор недолго эту мысль в голове держал, встал и пошел. Но был уже отравленный, слабость почувствовал. Мозоли на ногах заболели, лопата стала тяжелой, двухпудовой. Нос всё ловил дух горячей, дымящейся вареной печенки: так захотелось говядины — челюсти сводит. Егор злился на себя: как пустил в голову дурную мысль об отдыхе? Наказывал себя ожесточенной работой. Сколько он в тот день закопушек сделал — не сосчитать!
Шел как раз вдоль узкого лесного ручья, — песку чистого много. Чтобы от голоду не мутило, держал во рту листочек кислицы. Ручей, думал Егор, выведет к болотине, надо будет молодых утят половить или утиных яиц хоть найти. Не беда, если и насиженные.
Ручей потерялся в каменной россыпи. Так Егор вышел к прогалинке, с которой спугнул глухаря.
Проснувшись на камне, Егор обругал себя: дни и так ему коротки стали, а он спать вздумал. Обулся, пожевал кислицы и потащился дальше.
Высокий сосновый лес оборвался разом. Начался склон, покрытый березняком. Между последними соснами возвышалась скала из округленных темно-серых камней. Егор взобрался на нее, чтобы поглядеть поверх берез вдаль. Склон спускался сначала круто, а потом полого и превращался в многоверстную долину. На ней виднелись и луговые места с зарослями больших кустов — должно быть, черемухи. Горы с хвойными лесами теснились далеко впереди.
Внизу, где кончался крутой спуск, блеснула в зелени берез вода. К ней Егор и направился. Под горку спускаться было легко. Чтобы не очень разбежаться, Егор хватался рукой за стволы, отталкивался и бежал углами. Пара зайцев оторопело выскочила из-под самых ног и заковыляла, в сторону. Егор погнался за ними, зайцы тогда повернули в гору и ускакали очень быстро.
Вода внизу оказалась узким ручьем с разливами, очень извилистым. В ручей склонились кусты длиннолистого тальника. Егор прежде всего попробовал, каков-то песок. Песок был мелкий, черноватый от ила. Разбирать такой пальцами неудобно. Егор придумал промывать его на лопате. Дело пошло быстрее, — жалко, лопата плоска, песчинки задерживаются только у выгиба, где насажен черенок. Остаток промытого песка Егор брал на ладонь и пальцем размазывал по ней. В песке, взятом с пятой или шестой лопаты, блеснуло желтенькое. Но Егор понял это только тогда, когда уже опрокинул ладонь над водой — до чего привык, что песок всегда пустой. Быстро повернул руку — к ладони прилипли три серых песчинки, остальное булькнуло в воду.
Призрак золота опять поманил Егора. Он пробовал песок ручья до тех пор, пока не посерело в глазах.
Встал, огляделся. Солнце садилось, туманная мгла наползала из-за кустов. Куриная слепота давала себя знать. Надо скорее искать место для ночлега. Голодным спать придется. Ну уж завтра полдня можно затратить, а только раздобыться уткой. Бывает ли у птиц печень?
Шел между кустами черемухи. Большие кусты, как избы. Приходилось в таких ночевать, — ничего, только сыро всегда. Нырнул в один — в середине листьев нет, стволы, десятки изогнутых стволов тянутся из одного центра, а густая листва шатром от самой земли. Тут сохранно спать. Наощупь поискал удобного места и не нашел: очень часто насажены стволы.
Вылез из куста, подошел к другому, руку протянул отвести ветку — и отдернул ее, как от змеи. Окно! Настоящая изба перед ним. Протер быстро глаза, попробовал рукой — бревна, мох набит меж бревнами, угол крошечного оконца с натянутым пузырем. Глаза это видят, рука подтверждает. Стал пятиться помаленьку. Изба превращалась в серое пятно, такое же, каких много вокруг. Ему почудилось, что стоит он среди деревни, — сейчас собаки залают, люди сбегутся.
Допятился до куста, у которого раньше был, почувствовал горький и гниловатый черемуховый запах. Втиснулся между шершавых стволов, сильно оцарапал щеку сухим сучком. И затих.
ТАТИЩЕВ В ГНЕВЕ
Василий Никитич Татищев в доме Миклашевского беседовал с хозяином, только что вернувшимся из-за границы. Оба стояли у окна. В руках главного командира фарфоровый подносик с темно-серым ноздреватым куском минерала.
— Так это и есть английский кок? — говорил Татищев, перекатывая по подносику легкий звенящий кусок.
— Знаменитое изобретение Абрама Дерби, — подтвердил Миклашевский. — Скоро по всем английским заводам перестанут в домны древесный уголь метать, — всё на коке.
— И железо не хуже выходит?
— Ну, всё-таки похуже. Однако в дело гож. Да коли пожгли англичане все свои леса, что ж им делать? Вот и исхищряются.
— Вы видали, Михаил Викентьевич, как этот кок из земляного угля пекут?
— Видал. Трудности ни малой нет. В кучах пережигают, как и дрова, только угару больше. Жалко, у нас на Урале каменного угля не найдено, а то бы попробовать можно.
— Нам сосны да ели на многие годы хватит. Обойдемся без кока.
Татищев решительно поставил подносик с куском кокса на подоконник.
— Еще что привезли из Лондона хорошего?
— От молодого Кантемира поклон вам привез, Василий Никитич.
— Как поживает князь Антиох Дмитриевич? Чай, ему некогда теперь сатиры писать?[28]
— Пишет. Только глаз не осушает Кантемир.
— Что так?
— Две тому причины. Первая — от давнишней оспы у него осталась болезнь, слезотечение. А вторая — горюет очень о смерти Феофана Прокоповича, друга его и покровителя. От первой причины ездил лечиться в Париж, а от второй никто его ни вылечить, ни утешить не может.
— И мне всегдашним советчиком был Прокопович, — угрюмо сказал Татищев. — Утрата большая… А что, этот барон Шемберг уже прибирает к рукам горные заводы?
Перенос речи от Прокоповича на барона был самый натуральный. Прокопович, Кантемир, как и сам Татищев, были ученики Петра Первого, выращенные им русские деятели. Их оставалось немного: царица Анна и, главное, любимец ее граф Бирон заменяли русских иноземцами. Кто еще? Артемий Волынский у дел, вот и все; остальные — вельможная мелкота, — числятся, но не правят. Теперь и во главе горного дела Бирон поставил саксонца Шемберга. Чин для Шемберга придуман новый: генерал-берг-директор. Татищев теперь должен ему подчиняться и лишен права писать прямо императрице. Глуп Шемберг и неучен, но, говорят, большой пройдоха.
— Шемберг, конечно, в силе, — пробормотал Миклашевский.
— Говорите прямо, что знаете. О моем «Заводском уставе» что слышно? Утвердят?
— Едва ли, Василий Никитич. Слушок есть: сам граф не одобряет.
Татищев криво усмехнулся:
— Еще бы. Того и ждал. Ведь я в «Уставе» саксонский манир отставил.
— Нет, тут хуже. Граф Бирон узнал, что вы изгоняете немецкие слова и звания из горного обихода и принял то в личную себе обиду.
— Не уступлю! — визгливо крикнул Татищев. — Русского языка я им не уступлю. То ли нам Петр Великий завещал?.. Говорят, при Петре немало голландских, французских, немецких слов в нашу речь вошло, — так. Но то было по нужде, за недосугом. Однако Петр и тогда об очищении языка думал. Сам о том заботился. Саксонцы и сотой доли заслуги в горном деле у нас не имеют, как то может показаться из-за обилия их слов. Зачем нам говорить «берггайер», когда можем сказать горщик или рудокопщик? «Флюс» — понятнее разве, чем плавень, а «хаспель» — чем вороток? Или мы о плавнях только от саксонцев и узнали?
Больное место Татищева было задето.
— Грамоту надо поскорей здешнему народу, вот что. Тогда никакие саксонцы не страшны, — говорил он горячо, расхаживая по кабинету и перекидывая из руки в руку схваченный с подносика кусок кокса. — Хотел бы я здешний, такой простой и упрямый народ в обычаях чтением книг переменить. С грамотным народом скоро слава, честь и польза России приумножатся. Простая истина, а кому ее скажешь, кому она дорога? Ханжам в рясах или иноземцам?
Увидел испуганное лицо Миклашевского и усмехнулся.
— Несвоевременно, скажете? Знаю. Всякой правде свое время, а только справедливое мнение погибнуть не может. Коперник вот когда-то своей книгой публично землю из середины мира выгнал и сделал ходящею вокруг солнца планетой. Папистам то показалось великой ересью, и проклинали то мнение; и страдал Коперник, — а после всё же и паписты со стыдом принуждены были его истину признать.
— Сколько лет тому, как Коперник свое открытие сделал? — быстро и с иронической улыбкой спросил Миклашевский.
— Около тысяча пятисотого года… немного позже… лет двести тому, пожалуй. А что?
— То, что и его истина еще не совсем дозрела. Кантемир мне сказывал, что Тредьяковскому не позволили печатать вирши,[29] в коих писано, что земля вертится вокруг солнца.
— Когда не позволили и кто?
— Нынче синод наш не дозволил. В этом году. Святые отцы говорят: противно священным писаниям.
— Фу! — Татищев ожесточился. — Ханжи! Суеверы!
— Василий Никитич!
— Да что? Ослы скудоумные! Я тут школы строю, а они завтра объявят, что геометрия противна писанию. Все труды одной резолюцией зачеркнут.
Камердинер доложил, что стол накрыт. Разговор прекратился, к облегчению обоих собеседников.
В столовой комнате ждали дамы — жена и дочь Миклашевского. Янина низко присела, раздув фисташкового цвета роброн.[30] Прекрасное подвижное лицо ее стало еще прекраснее от смущенной улыбки. Однако главный командир, еще не остывший в душе от гнева, не заметил ни лица, ни нарядного платья избалованной красавицы — провел взглядом, как по стене.
Двое слуг отодвинули стулья с высокими резными спинками. Стол был накрыт парадно, с серебром, хрусталем и цветами.
— Отведайте паштета из дичи, Василий Никитич. — Миклашевская сама подняла сверкающую крышку над блюдом.
ПУСТЫННИКИ
Ранним утром Егор раздвинул ветки, выглянул из куста. Изб не было. Круглыми куполами стояли высокие кусты, между ними — росистая нетоптанная трава.
Не могло же вчера мерещиться! Ведь гладил щелеватые бревна, мох трогал. Чудно. Полез из куста. Листья уронили на голову и плечи целый дождь капель.
Не прошел и пяти шагов, как увидел избу — ту самую. Всю избу не видно, она вдвинута в куст, только одна стена с окошком и без двери да часть покрытой дерном крыши. Изба похожа на зимние тепляки, какие строят себе углежоги и охотники. Через пузырь окошка Егора увидеть не могли, и он постоял на открытом месте, разглядывая избу. Оттого, что изба оказалась настоящая, не морок, он даже успокоился. С волшебствами связываться — хуже нет.
Может, нежилая? Тогда нехудо бы пошарить: у охотников бывают запасы съестного. А то, может, старец святой спасается, — накормит уж непременно.
Из осторожности засел всё-таки в кустах и ждал, не покажется ли кто. На высокой березе куковала кукушка. Ястребок носился над травой. Солнце обсушило траву; от голода щемило кишки. Егор хотел вставать, как вдруг услышал скрип отворяемой двери. Замер, припав к земле. А ну, как собака сейчас выскочит, учует? Из-за избы послышались зевки и вздохи, потом негромкая гнусавая песня на молитвенный лад. «Старец, — пустынник», — обрадовался Егор. Лопату сунул под куст, обошел избу.
Под навесом огромной черемухи было подобие дворика. Пустынник сидел около большой колоды и редкими ударами забивал в нее что-то железное. При этом он продолжал напевать.
— Можно зайти, отец? — подал Егор голос.
Пустынник смолк. Егор отвел большую ветку, напустил свету во дворик. «Борода-то!» — сразу заметил он. У пустынника борода была непомерная — широкая и пышная, она закрывала всю грудь и в обе стороны разметалась на полплеча. Старцем пустынника нельзя было назвать: борода пречерная, как и шапка кудлатых волос, напущенных по-кержацки на лоб.
— Войди, благословясь, — отозвался пустынник. И голос у него молодой, хоть и старался он выговаривать по-духовному в нос.
Егор остановился у колоды, не находя, что сказать.
— Я думал, не медведь ли опять, — заговорил пустынник. Баловной тут медведко есть. Впервой-то мы на горе повстречались. Я лег, глаза зажмурил, не дышу. Он катал меня, катал. Набросал на меня моху и ушел. Я еще полежал, поднял голову, гляжу, — а он тут. Взял меня на лапы, понес как ребенка. Положил в ямку, сверху мохом, хвоей присыпал и опять затих. Я долго шевельнуться боялся. Встал, — так не было его. Вот какой шальной.
Егор подивился. Ему понравился пустынник, было в нем что-то простоватое. Не стал и спрашивать ни о чем: сразу видно, что беглый раскольник. От двойного оклада да от мирских соблазнов спасается в лесу. Кафтан одноцветный, без воротника — кержак по, всему.
— Лиственничная? — постучал Егор по колоде.
— А как же! — хвастливо и весело подхватил пустынник. — Домовину[31] себе лажу. Кроме лиственницы ни одно дерево не годится.
— Дай сухарика, отец, — не вытерпел Егор.
Пустынник вынес ржаной сухарь и горсть сухого гороха.
— Зови меня: брат Киндей, — сказал он. Егора не расспрашивал, кто и откуда. В избу не звал.
Егор уселся на черемуховом стволе, трудясь над сухарем, твердым, как камень.
Брат Киндей не долго долбил свою домовину, — видимо, она была ему не к спеху.
— Пойдем рыбку ловить, — позвал он Егора.
У разлива ручья Киндей разыскал в кустах удочки — одну дал Егору, две — взял себе. Уселись рядом, закинули лески.
— Как раз здесь я и сидел, — говорил Киндей, заводя леску против течения. — Сижу с молитвой, а он на той стороне зевает.
— Кто он?
— Да медведь-то.
— Ты говорил: на горе встретил.
— На горе раньше было. А то здесь. Я и говорю: опять баловать станешь? Он взрявкал. Я удочку воткнул в берег — и, благословясь, домой. Только дверь прикрыл, он царапается. Поди-ко, говорю, поди, скотинка богова. Так он что уделал? Завалил дверь до самой крыши — хворостом, дровами, ту колоду, лиственничную-то, тоже навалил, тогда ушел. Вот привязался непутевый.
— Так он, может, и сейчас тут бродит?
— Кто его знает! — спокойно ответил Киндей.
Тут его поплавок нырнул. Киндей встал, подсек и вытащил кувыркающегося ерша.
— Все они такие здесь, — сказал Киндей, меряя ерша пальцем. — По одной мерке.
Кинул рыбку в котелок с водой и, вытянув руку вперед, к далеким горам, прогнусил:
— Вскую непщуете, горы усыренные! — и прибавил своим голосом. — Люблю. У брата учусь, у Крискента.
— Родной брат?
— Сродный.[32]
— А где он?
— Здесь же, со мной живет. Ушел в Черноисточинско, к благодетелю.
Егору захотелось тут же встать и распрощаться:
— И надолго ушел?
— Кто его знает! Однако дня через два вернется. Гляди, клюет у тебя.
Егор дернул и вытащил ерша. «Дня два? Надо будет убраться сегодня же».
— Брат Киндей, на уху скоро натаскаем?
— Как бог даст, торопиться некуда.
И Киндей затянул бесконечную, песню о мати-пустыне:
Пойду по лесам, по болотам,
Пойду по горам, по вертепам…
Ерши брали часто. Когда наполнился котелок, Киндей сходил в избу за припасами, а Егор развел огонь тут же, на берегу.
Рыбу не мыли и не чистили. Переменили воду в котелке, подсыпали соли — и на огонь.
— Делай себе чепаруху, — сказал Киндей.
«Ах, да, — сообразил Егор, — кержак из своей посуды мирскому есть не даст: „испоганится посуда“. Сделал из бересты коробочку и хлебальный черпачок. Ждал с нетерпением, когда закипит уха, — давно не ел горячего. Киндей крошил сухари.
Готова уха. Кержак подцепил палочкой котелок и поставил в ручей остудить. Егор смотрел жадно на уху, глотал слюну и в то же время придумывал: вот бы помыть песку в котелке, а то на лопате плохо» ничего не остается. Была вчера золотинка или показалось?
Медлительность кержака его раздражала. Бормочет, знай, молитвы в страшную свою бороду, а от ухи и пар перестал итти.
— Остыла уж, — не вытерпел он наконец.
Киндей докончил молитву, окунул палец в уху:
— Теплая еще, рано. Сегодня ведь постный день, середа, — нельзя горячего есть.
«Еще чище да баще», — шепнул про себя Егор.
Но вот молитвы все прочитаны, котелок — в руках кержака, и он отвалил в чепаруху половину густого варева. Егор стал есть, чавкая, давясь костями, пьянея от еды, как от вина. Кержак глядел на него неодобрительно. Сам он жевал и отплевывался истово, не спеша.
После еды Егора так потянуло ко сну, что он с большим трудом удерживал падающие веки.
— Где бы соснуть? — спросил он Киндея.
Киндей молился и не ответил.
Колени подогнулись, Егор осел на траву и заснул, прежде чем голова коснулась земли. Скоро, однако, Киндей растолкал его.
— В избу пошли спать, в избу, — твердил кержак.
Совсем разморенный, Егор смотрел на черную бороду, из которой пальцы выбирали рыбью чешую и косточки, и ничего не понимал.
Киндей вздохнул, подхватил Егора подмышки и поставил:
— Иди за мной.
Егор спал стоя. Тогда Киндей взял его на руки и понес.
ЗОЛОТО
На полу посреди избы сидел мужик худобы несказанной, в разодранной рубахе, босой… Мужик кашлял удушливо, со свистом, выкрикивал несвязные слова, грозил кому-то.
Егор, разбуженный кашлем и криками, приподнялся на низких нарах. С минуту собирал мысли. С икон смотрят темноокие святые. Ага, он в келье у кержака, спал, кажется, долго; скоро, поди, вечер. Откуда мужик взялся?
— Зверь, зверь, зверь триокаянный! — плевался мужик. — Как его земля носит? Ужо тебе, мучитель!
— Кого ты лаешь, эй?
— Кого? Акинфия треклятого, Демидова. Чтоб его сожгло! Да неужто, господи, никто не отплатит за мученья наши?!
Егора вдруг как ветром снесло с нар. С размаху ткнулся в дверь — она заскрипела, отъехала кособоко. Не закрыта… Стал виден тенистый дворик, стволы и ветви черемухи. Фу ты!.. Чего это почудилось? Напугался как.
— Похоже еще день, — сказал Егор, возвращаясь на нары. — Я, видно, недолго спал.
— Около полуден теперь, — пробормотал мужик. Он всё сидел на полу согнувшись. Глаза у него потухли, весь он съежился.
— Какие полдни! Я и заснул-то после обеда.
— Мы рано пришли, ты спал. Я лег и встал, а ты только проснулся.
Егор почесал в затылке. Выходит, он сутки проспал. Не иначе. Не может же время назад пойти.
— Почто ты на Акинфия так изобиделся?
Мужик поднял голову, злоба снова разогревала его, но налетел припадок удушья. «Ах… ах… ах…» — стонал он, а рука, сухая, как палка, со сжатым кулаком, металась в воздухе.
— Ты с Демидова завода бежал? Ага?.. Говори, не бойся, я сам от него таюсь, — переждав немного, сказал Егор.
— Завода… — прошипел мужик, растирая грудь. — Завода… ой… — И вдруг заорал во весь голос: — Не с завода! Из такого места бежал, откуда никто не бегал. Пойми! Кто туда попал — со светом простился, живым не выйдет.
— Ты же вышел.
— Я-то? Я неживой вышел. Пойми ты! Ой…
Постонал, посвистел разинутым ртом, раскачиваясь, борясь с удушьем, — одолел, наконец.
— Им и нельзя иначе, пойми. Коли один хоть человек вырвется да расскажет, — Акинфию горло расплавленным свинцом зальют, по закону. Не свинца ему — золота, золота горячего влить надо.
— Ты что про золото знаешь? — Егор перегнулся с нар.
— Я всё знаю. Сколько?.. Шесть годов как от набора утек. Два года в кричной работе был, два — на Бездонном и в подвале два.
— Бездонное — озеро?
— Озеро. За Уткой Межевой. Сколько нас на Бездонном было, — все в подвалы угодили. Духотища… Золоту жар поболе нужен, чем чугуну: трудно плавится. Геенна… Без вольного воздуха два года. Я молодой; что они со мной сделали? А? Высох вовсе…
В избу вошел Киндей. За ним второй человек. «Брат Крискент», — догадался Егор. Такой же буйнобородый, черный, на Киндея очень похож, но без простоватости в лице и в движениях и постарше. Упрямые брови, недоверчивый, тяжелый взгляд — страшный лик.
Оба кержака покрестились большими крестами. Перед иконами трижды склонились, ударили костяшками пальцев об пол. Крискент повернулся, воткнул взгляд в Егора.
Мужик не переставал вопить, пока братья молились, не мог остановиться:
— Из наших я дольше всех вытерпел. Кто горловой болезнью помер, кто руки на себя наложил. Два года, пойми, — нет, ты пойми. Ни дня, ни ночи. Варил его, проклятое, — в печи-то не уголь березовый — тело мое горело. Мехами-то не воздух — душу свою качал. Страшно конца своего ждать. Повесился я. Веревку сам сплел, по ниточке надрал. И повесился. Открыл глаза — звезды. Живой, не живой — не знаю. На шее веревка. На болото меня выбросили, как собаку дохлую. Ай, Акинфий, ужо тебе, ненасытному душегубцу! Я живой! Изобличу тебя.
Крискент, не слушая, шагнул к Егору. Егор встал.
— Чей будешь? — И давил взглядом.
— Верхотурский государственный крестьянин. На Чусову-реку шел, к сплаву барок, отбился от товарищей, плутал в лесу.
«Только бы за дверь — уйду», — думал Егор.
— Прошел караван-то.
— Надо быть, теперь прошел, — согласился Егор. Чуял, что не поверил ему Крискент. «А пусть. Паспорта не просит: по-ихнему, по-кержацки, — антихристова печать».
— Отдыхай у нас со Христом, — сказал Крискент. Братья ушли.
Егор спросил одурелого мужика:
— Как сюда добрел?
— Сам толком не знаю. От Невьянска хотел за горы Пояса уйти… Без троп шел, сколько дней — не помню. Здесь, в горах, ног лишился… кричал… Этот, чернобородый, — век не забуду, — нашел меня, сюда довел.
— Старший? Крискент?
— Он.
— Сдается мне… — Егор косился на дверь, говорил шопотом —… он Акинфия руку держит. Бежать надо.
— Поди ты!. Божий человек он. — Мужик встал на ноги, зашатался. — Чего меня смущаешь?
Ему страсть не хотелось поверить Егору. Но подозрение сразу отравило его, Умоляюще смотрел на Егора.
— Обещал вывести на Чусовую. Акинфия ругал. Не врет, чай. Мне без него не выйти.
— Может, и не так, не знаю ничего. Только я Крискенту не верю — ты как хочешь. Жалеючи тебя говорю.
Егор шагнул за порог. Братьев во дворике не было. Шмыгнул за кусты, где оставлял лопату, обшарил всю траву — лопата исчезла. Вставая, увидел обоих братьев, — они стояли далеко. Крискент был с котомкой и посохом, — видать, в дальний путь собрался. Говорил что-то брату и посохом грозил.
Мужик лежал в избе на полу и стонал после приступа кашля. Егор присел к нему:
— Можешь итти?
— Куда?
— Бежать надо.
Мужик перевалился на живот, поднялся на четвереньки, сел:
— Ну, айда, коли надо.
— Обожди, не сразу. Пускай Крискент подальше уйдет.
— Ай, ай, ай… Мужик мотал головой. — Кому верить? Я себя сберегу. За все души загубленные я мститель. Ужо, Акинфий, воздастся тебе.
— Как тебя звать?
— Васильем.
— Смотри, Василий, Киндею не брякни. Тайно уйдем.
Без лопаты уходить не хотелось. Без лопаты — поиску конец. Обыскал дворик, ближние кусты, — нету. Услышал молитвенный распев: Киндей идет. Вернулся к избе.
— Здоров ты спать, — Брат Киндей улыбнулся из глубины бороды. — Волоком я тебя дотащил.
— Как медведь тебя?
— Во, во! Поснедать хочется? Давай, благословясь, удочки возьмем.
— Долго, брат Киндей. Живот подвело. Сухари-то еще есть? Мне бы сухарик.
— Гороху сварю странного человека ради.
— Брат твой где?
— Поблизости пошел — дровец посбирать.
«Врешь», — подумал Егор. Киндей пошел в избу.
Сейчас бы за кусты да бегом. Жаль Василия бросить на погибель. Такого спутника Егору не хотелось брать — обуза. Другое: Василий, как к людям выйдет, изобличать станет Демидова, про золото всё откроется. Это Егору сразу понятно стало, с первых Васильевых слов. Но оставить товарища не мог. Не выбирал, не колебался — само ясно. Василия надо от кержаков выручить, на дорогу пустить. А сам — на Бездонное. И уж кому какая судьба.
Из избы вдруг вылетели лающие, гневные крики мужика. Егор кинулся туда.
Киндей растерянно вертел в руках ремешок, озирался.
— Ошалел совсем, — сказал он сразу Егору. — Несет не весть что.
— Псы демидовские! — корчился мужик. — Иуды! Не спасете злодея! Перед всем миром говорю…
— Замолчи ты! — Егор ткнул шапку в губы беснующемуся Василию И почувствовал — его крепко схватили повыше локтей. Рванулся, повернул голову, лицом угодил в бороду Киндея, вырваться не мог. Под ногами перекатывался рассыпанный горох.
— Стой, стой! — страшно хрипел Киндей. Перехватил Егоровы руки пониже, уже вязал ремешком у кистей. Егор бросился на пол, высвободил одну руку, другая прижата за спиной, не вырвать: Киндей много сильнее.
Тут поднялся мужик, завизжал дико и схватил Киндея за горло. Да с такой бешеной силой, что кержак запрокинулся. Егор выскочил из-под него, и вдвоем они одолели Киндея.
— На, на! — Василий совал лыковую веревочку, завязку от лаптей. Связали Киндею руки и ноги.
— Бежим! — сказал Егор, переводя дух.
— Убей его сначала.
— Что ты! Он ничего теперь не сделает, пошли скорей.
— Убей! — руки мужика тянулись к горлу Киндея.
— Брось. Нельзя. Он не шевельнется: крепко связан.
— Ну, спусти в голбец.
Тут только Егор увидел, что поднята крышка над подпольной ямой. Как они не провалились туда во время возни в тесной избушке? Весь пол усыпан горохом. Егор спрыгнул в голбец.
— Да тут съестного немало, — сказал он. — Взять, что ли, рыбу одну на дорогу?
— Где, где? — Василий тоже полез вниз, стал выкидывать оттуда вязки больших вяленых рыб, скляницу с маслом, туесок гороху, мешочек с сухарями. Вылез, набил Егорову котомку.
Егор нагнулся к кержаку:
— Куда лопату спрятал?
Кержак молча отвернулся.
— Отдашь лопату, в голбец не кину.
— На крыше, под дерном, — пробормотал Киндей.
— То-то. — Вскинул котомку за плечи — тяжелая.
Лопата нашлась, она была сбита с черенка.
На сучке черемухи Егор увидел железный котелок. «Мыть в нем песок много способнее!» — мелькнуло в голове. Прихватил котелок.
Ночевали высоко в горах. В ущелье у каменистой стены сквозняк выдувал искры из-под золы: на ночь костер не затаптывали, лишь присыпали угли землей, чтоб теплее спать. Василий разнемогся сильно. Чудо, как сюда добрел.
Разумом мешаться стал. Забывал, что они одни и в лесу, всё порывался обличать, обиды давние вспоминал. Егор допытывался о золоте, большого толку не добился.
— Как это на дерне моют? — спрашивал.
— Проба это. Пластину дерновую кладут внаклон, песок кидают, воду льют. После оборачивают, доводят.
Что оборачивают? Как доводят? — не растолкует. Про озеро Бездонное баял много, да всё не то. Кого-то в нем утопили безвинно, тень являться стала, пришлось бросить прииск. Какие-то самородки там были — не поймешь.
— У тебя еда есть, посиди на одном месте неделю, наберись сил, — советовал Егор. — Тогда и на Чусовую ступай, там вон Чусовая, на закате. А то отощал ты больно, — пропадешь в болотах, увязнешь и ног не вытащишь.
Василий на всё соглашался.
Утром солнце не встало. Сухой туман наползал на горы. Может быть, это была гарь далекого пожара.
Егор распрощался со спутником, повторил свои советы:
— Первая река будет Сулем, вторая — Чусовая. Тот берег Чусовой уже не демидовский, но всё одно стерегись и там. Раньше времени рта не открывай.
— А ты куда?
— Не взыщи: врать не хочется, а правда не выговаривается. Ты в изумленье приходишь, себя не помнишь, Василий. Не скажу.
— Звать-то тебя как? Какому святому свечку поставить?
— А молись об избавлении от оков раба Андрея, вот как. Баш на баш и выйдет. Прощай.
Путь Егора лежал вверх, дальше на север. Еще не вышел он из ущелья, как туман окутал место их ночлега и лежащего Василия.
Шагов через сто Егор услышал громкий крик. Остановился. Василий? Его, ровно бы, голос. Блажит опять, «обличает». Крик повторился — одинокий отчаянный зов. Егор, не раздумывая, кинулся обратно, на помощь.
И увидел: из тумана выскочил с развевающейся черной бородой Киндей — по его, Егора пути. Выскочил, поглядел по сторонам, вверх и крикнул что-то назад, в ущелье.
«Не один пришел», — догадался Егор. Мигом повернул и помчался к гребню гор. От гребня по склону россыпь громадных валунов. Подножье горы и вся даль — в тумане, как в молоке. Кой-где из тумана возвышались одинокие кедры. Егор стал прыгать с валуна на валун, как по крутой лестнице, вниз, вниз. По спине, пребольно била лопата в котомке. Не страх, а злоба несла Егора: «Ужо, святые пустынники, ужо, Акинфий! За всех и за Василья — теперь я отплачу. Ужо вам!»