— Думаешь, их меньше погибло за время ночных штурмов, пока ты открывал мне глаза на скрытую суть Эржебетт?
— Здесь, в Серебряных Вратах, гибель гибели — рознь, — задумчиво промолвил Бернгард.
— Не понимаю. Такого — не понимаю.
— Тебе это и ни к чему. Пока. Пока от тебя требуется другое. Согласие.
— С чем?
— С тем, что мы по-прежнему — союзники. С тем, что сильная кровь должна закрыть границу миров. С тем, что это будет кровь Эржебетт. С тем, что ей предстоит погибнуть на берегу Мёртвого Озера той же смертью, которая настигла её мать.
Тихий, полный ненависти стон донёсся из саркофага. Стон и заковыристое ругательство.
— Что, лидерка? — злорадно процедил Бернгард. Магистр торжествовал, насмехался и издевался. — До сих пор стоит перед глазами та картинка, а? Помнишь, как голова Велички плавает в озере? Как кровь оседает на дно? Как мёртвые бельма пялятся сквозь воду? Ну так помни, тварь, помни!..
Эржебетт уже не стонет — всхлипывает.
— Перестань, Бернгард, — попросил Всеволод, не понимая смысла подобных словесных измывательств.
Но не был услышан.
— Ах, тебе не нравится, тварь? — Эржебетт плакала и поскуливала. Бернгард, не отводивший глаз от каменного саркофага, ярился всё больше. Никогда ещё Всеволод не видел невозмутимого тевтонского старца-воеводы в таком состоянии. — Думала, разгрызёшь и расцарапаешь руку до мяса, сунешь её в брешь, прольёшь кровь на кровавую стену, тупо повторишь шепотком уворованное заклинание — и тем проведёшь меня? И обманешь? Так думала, да?!
Ах, вот оно что… Магистр попросту не мог простить Эржебетт своей ошибки. Той… там… тогда — на берегу Мёртвого Озера.
— Надеялась перевязать рану клочком грязного подола, затянуть повязку зубами и спастись? И вернуться? Снова выбраться на бережок, с которого тебя спихнула твоя клятая мамаша? Укрыться и переждать надеялась?
Да, Бернгард не мог простить Эржебетт. Не мог забыть своего давнего промаха. И потому, наверное в нахлынувшей ярости тевтонский магистр забылся сам. Когда накопившаяся ненависть, взломала все препоны и выплеснулась-таки наружу, Бернгард допустил новую ошибку. Быть может, ещё более серьёзную, чем прежде.
— А слившись с Пьющей-Любящей и оборотаем и пройдя через кровавую преграду, ты вообразила, что твои надежды оправдались? — не унимался магистр.
Всеволод больше не встревал в затянувшийся монолог. Он лихорадочно соображал: откуда Бернгард мог знать? Всё это? Так точно? Дело-то ведь даже не в сорвавшихся сгоряча словах — «оборотай» вместо «вервольфа» и «Пьющая-Любящая» вместо «лидерки». Дело в другом.
«Разгрызёшь и расцарапаешь руку до мяса, сунешь её в брешь, прольёшь кровь на кровавую стену, тупо повторишь шепотком уворованное заклинание…» Разгрызёшь и расцарапаешь… руку до мяса… на кровавую стену… СТЕНУ — не черту, не границу! Стену, которую можно увидеть только с той стороны Проклятого Прохода!
Откуда…
«Надеялась перевязать рану клочком грязного подола, затянуть повязку зубами и спастись?» Клоком подола… затянуть зубами…
…Бернгард мог…
«Снова выбраться на бережок, с которого тебя спихнула твоя клятая мамаша?» Бережок… спихнула мамаша…
…знать ЭТО?!
Бернгард не видел, что происходило в ту роковую ночь на Мёртвом Озере до его появления на берегу. И Бернгард не мог видеть, что произошло по ту сторону рудной черты, когда сам он находился по эту.
Однако тевтонский магистр всё сказал верно. Так сказал, как Эржебетт поведала-показала Всеволоду через краткое прикосновение. Вот именно! Вот то-то и оно! Через безмолвное прикосновение! Через мысли, чувства, воспоминания. Но — не через слова.
У Бернгарда не было возможности подслушать ЭТО, стоя у двери склепа. Сегодня об ЭТОМ Эржебетт вслух не говорила. И прежде Бернгард не мог ничего у неё выведать. Эржебетт прежде с ним не разговаривала. Эржебетт вообще ни с кем не разговаривала, прикидываясь немой. И в плен… в осиновые тиски, в клетку из серебра и стали, в каменный гроб Эржебетт тоже попала, в отсутствие Бернгарда. Магистра в тот момент в замке не было. Магистр был на вылазке. Так когда же он узнал такие подробности? И — главное — как узнал?
— Откуда он знает, воин-чужак?! — выкрикнула Эржебетт. То, что уже не на шутку встревожило Всеволода. — Подумай, откуда он мог…
— Молчать! — Бернгард понял наконец, что не уследил за языком. Осознал, что в сердцах сболтнул лишнее. — Молчать, тварь!
Выражение, промелькнувшее на перекошенном лице магистра, выдало несвойственному этому лицу растерянность. И… испуг? Страх? Нет, ещё не страх. Ещё — нет, но…
Решение возникло интуитивно. Не из разума — из сердца. Рассудок не поспевал анализировать ситуацию и делать выводы. Но особое глубинное, нутряное чутьё, что сродни звериному, подсказывало: именно это решение верное. Нужно, чтобы мимолётный испуг Бернгарда перерос в панику. Тогда можно заставить магистра говорить. И говорить с большой долей вероятности правду.
Вот только что может по-настоящему напугать бесстрашного тевтона? Меча у своего горла он не побоится наверняка. Да и непросто будет приставить к шее Бернгарда обнажённый клинок. Между магистром и Всеволодом — саркофаг. Пока оббежишь, пока перепрыгнешь… Бернгард успеет выхватить оружие. А уж как он им управляется, Всеволод видел во время ночных штурмов. Как положено Сторожному старцу-воеводе — так и управляется. Лучше всех.
А впрочем… Разве свет сошёлся клином на горле Бернгарда? Вовсе нет! Всеволод уже знал, чем можно пронять орденского магистра.
Двойной молнией мелькнули в свете факела мечи обоерукого. Один — в правой деснице, второй — в левой. Один клинок нырнул остриём в шипастую клетку и уткнулся в горло Эржебетт — над верхним краем осиновых тисков. Лезвие второго легло под подбородок Всеволода.
Глава 7
— Что?! — встрепенулся Бернгард. — Что ты делаешь, русич?
А вот теперь — да, теперь лёгкий испуг в глазах тевтона рос, ширился, становился страхом. Непонимающим, недоверчивым ещё — но настоящим страхом.
— Бернгард, — хрипло обратился к магистру Всеволод. — Предлагаю сделку. Ты отвечаешь на мои вопросы. Я — оставляю тебе кровь, способную закрыть рудную черту. Если нет — и моя кровь, и кровь Эржебетт прольётся сейчас и здесь.
Бернгард прищурился. Видно было: взвешивает шансы. Прикидывает расстояние. Просчитывает возможные действия. Понимает, что даже ему уже не успеть… Ни вырвать, ни выбить оружие из рук обоерукого противника. Чиркнуть себя по горлу и воткнуть меч в горло Эржебетт — это ведь куда как проще, куда как быстрее. Для этого времени почти не нужно. А когда… если это произойдёт, кровь уже не остановить. От излившейся же и запёкшейся крови проку не будет. Мёртвая, она не несёт в себе никакой силы.
Магистр не шевелился. Похоже, магистр всё понимал правильно. И Всеволод решил ковать железо, пока горячо.
— Прежде всего, меня интересует, кто убил и испил моих дружинников, охранявших Эржебетт.
Пауза. Небольшая, выжидающая. Но — нет ответа.
— Объясни мне, Бернгард, кто или что порождает слухи о замковом упыре?
Ещё одна пауза. Тоже — недолгая. И снова — молчание.
— Ещё я хочу знать…
А вот тут его перебили. Невежливо. Спокойно. Уверено. Внешне — уверенно.
— Убери мечи и не грози понапрасну, русич, — процедил тевтон. — Ты всё равно не сделаешь того, о чём говоришь. Может, ты и готов убить себя и Эржебетт, но ты не обречёшь на смерть всё людское обиталище.
Да — не сделает. Да — не обречёт. И всё же Бернгард никогда не будет уверен в этом полностью.
— Человек непредсказуем, — Всеволод напомнил магистру его же слова, — в особенности, человек, узнавший о своей исключительности. Такой человек, как ты сам говорил, Бернгард, может предпочесть жизнь ценой гибели всего мира. А уж перед лицом неизбежной всеобъемлющей смерти — он и вовсе не станет задумываться о судьбе обиталища. В конце концов, что мне мир, которому я, вернее, и не я даже, а моя кровь нужна только для латания дыр? Что ждёт меня в этом мире? И чего мне ждать от него? В лучшем случае — Нового Набега, для предотвращения которого вновь понадобится жертвенная кровь потомка Изначальных.
Знаешь, Бернгард. Эржебетт ведь тоже кое на что открыла мне глаза. Таких, как я специально оберегают от любви и излишней привязанности к кому бы то ни было, чтобы ничего не отвлекало нас от великой цели. Но такая забота может дать и обратный эффект. Когда вдруг разувериваешься в честности старцев-воевод, готовящих тебя к спасительной миссии, возникают всякие мысли… Зачем вообще остаток жизни плясать под чужую дудку, подобно подневольному упырю при Чёрном Князе? Под дудку лжецов, скрывающих ложь — неважно какую, важно, что ложь — за красивыми словами о чести, долге, ответственности. Быть может, лучше просто… сразу…
Всеволод покосился на мечи у своего горла и у горла Эржебетт.
— И всё же ты не сделаешь этого, русич…
Ишь, заладил! Вроде бы — прежний, спокойный тон. Кривая презрительная-надменная усмешка на устах. Невозмутимо-каменное лицо. Вроде бы…
— Не сделаешь…
Но неоправданное повторение одних и тех же слов выдаёт чрезмерное напряжение и скрытое волнение. Но в глазах, якобы, лениво, и без особого интереса осматривающих обнажённые клинки — холодная настороженность. И где-то в глубине тех глаз — тщательно запрятанный и тихонько тлеющий страх. Маленький такой, придавленный, едва заметный страшок. Неунятый, однако, до конца.
Как и предполагал Всеволод, Бернгард не знал наверняка, осуществит ли его собеседник свою угрозу или нет… И потому тревожился. Что ж, нужно укрепить его сомнение, подбавить страха, взрастить тревогу.
Всеволод собрался.
— Ты не сделаешь э…
А в следующий миг…
— Э-э-э!
Он сделал.
Кое-что.
Громкий вскрик. Резкое движение.
Громкость и резкость были нарочито демонстративными и не имели ничего общего с серьёзными намерениями. Но Всеволод всё же постарался быть убедительным. Чиркнул себя по горлу, взрезав кожу… только кожу… оставив длинную кровоточащую царапину.