Начинался чудесный летний парижский день. Я полюбил здесь все, но мысль, что я покидаю город, не делала меня несчастным. После месячных выступлений в Париже, перед тем, как вернуться на Родину, мы должны были еще две недели выступать в Лондоне. Мысль о том, что я впервые буду выступать там, безмерно радовала меня. В моей личной иерархии я ставил Лондон очень высоко, даже выше Парижа. Друзья еще в Ленинграде рассказывали мне, что в Лондоне очень много любителей балета, а я не знаю большей радости, чем танцевать перед знатоками»[37].
Уже в автобусе Нуреев понял, что происходит что-то необычное: всем артистам на руки раздали авиабилеты. Сейчас уже многие не помнят, но в то время существовало понятие «групповой билет» – документ с перечнем всех фамилий, которым распоряжался старший по группе. Но в этот раз почему-то групповому полетному документу предпочли индивидуальные.
Когда автобус прибыл в аэропорт Ле Бурже, то старший по группе без всяких объяснения стал собирать билеты обратно. Нуреев напрягся: «…мне инстинктивно стало ясно, что это касается именно меня и должно случиться нечто ужасное»[38], – писал он.
Он прошел в бар, называвшийся очень красиво – «Крылатый бар». В Париже он успел обзавестись друзьями, и некоторые из них пришли его проводить. Среди них были парижский импресарио Кировского театра Жорж Сориа и Пьер Лакотт – танцовщик и балетмейстер Парижской оперы, с которым Нуреев провел много свободного времени. Лакотт руководил также собственной труппой, называвшейся «Балет Эйфелевой башни». В аэропорту толпились и журналисты.
И вот объявили посадку. Тут к Нурееву подошел Константин Сергеев и объявил:
– Рудик, ты сейчас с нами не поедешь, ты догонишь нас через пару дней в Лондоне.
«Мое сердце остановилось», – вспоминал Нуреев. А Сергеев продолжал:
– Ты должен танцевать завтра в Кремле, мы только что получили об этом телеграмму из Москвы. Поэтому мы сейчас тебя покинем, а через два часа ты вылетишь на ТУ[39].
Нуреев заартачился. Тогда Сергеев назвал еще одну причину: якобы тяжело заболела мать Рудольфа. Это прозвучало как откровенное вранье, и понимали это все.
У Нуреева случилась паническая атака: «Я точно знал… что означает вызов в Москву. Никогда вновь не ездить за границу. Навсегда потерять место ведущего танцовщика, которое я имел бы через несколько лет. Я был обречен на полную безвестность. Для меня это было равносильно самоубийству»[40].
Нуреев подошел попрощаться с коллегами по труппе. Узнав, что происходит, многие балерины, даже те, которые его не любили, заплакали. Его принялись утешать, успокаивать, убеждать, что все наладится, что они напишут коллективное письмо…
– Ты увидишь, они поймут, и ты сразу же прилетишь в Лондон.
– Отправляйся в Москву, не делай глупостей. Ты навредишь себе навсегда, если что-нибудь предпримешь.
Но Нуреев понимал: ничего не поможет, даже если вся труппа подаст за него свои голоса, это будет гласом вопиющего в пустыне. «Я подумал про себя: “Это конец”», – писал Нуреев. Он бросился к Сергееву, но тот холодно заявил, что сделать ничего не может. Это было правдой: он действительно уже сделал все, что мог.
Существует несколько версий того, что произошло следом. Самая романтическая сочинена журналистами: будто бы к Нурееву подошли два агента КГБ в штатском, и, спасаясь от них, он продемонстрировал свой знаменитый прыжок, перескочив через ограждение к французским полицейским, и попросил политического убежища.
Именно ее запомнил и потом пересказал Ролан Пети: «Журналисты детально описывали почти детективную историю о действиях полицейских и представителей КГБ, пытавшихся поймать дерзкого беглеца, перепрыгнувшего через заграждения аэропорта Бурже. Увидев в газетах фотографию виновника всеобщего беспокойства, я тотчас же узнал своего странного венского посетителя. Те же горящие глаза, высокие казахские скулы… Отныне я стал с интересом следить за его передвижениями»[41].
Вторая версия озвучена самим Нуреевым: якобы он спокойно сделал шесть шагов по направлению к полиции и произнес «Я хочу остаться в вашей стране».
А вот свидетели этой сцены вспоминают иначе: ни о каком спокойствии и речи не было. Советские артисты были потрясены. Партнерши Нуреева плакали. Узнав, что Лондона ему не видать, и его отправляют в Москву, Нуреев бился в истерике. Он рыдал и угрожал покончить с собой, умоляя Пьера Лакотта помочь ему. Но французы не торопились помогать: принимавший советских артистов импресарио шептал Лакотту, что сделать ничего нельзя. Если он вмешается, то ни Кировский, ни Большой театры больше во Францию не приедут, а он, как принимающая сторона, лишится больших денег.
Портить отношения с коллегой по бизнесу Лакотт не хотел, но он вспомнил, что среди их знакомых есть человек, совершенно независимый от балетных дельцов. Он вспомнил о Кларе Сент.
Лакотт с большим трудом объяснил Нурееву, что не сможет помочь, находясь тут, поэтому ему нужно отлучиться. До вылета самолета в Москву оставалось еще два часа, и их можно было использовать, но ситуацию осложняло то, что в аэропорту рядом с Нуреевым находилось несколько агентов КГБ, и они не собирались выпускать танцовщика из поля зрения.
Оставив Нуреева одного, Лакотт позвонил Кларе Сент и объяснил ситуацию. Та немедленно приехала в аэропорт и под видом «невесты» Нуреева попросила разрешения с ним попрощаться.
– Ты хочешь остаться? – спросила она, целуя его. – Если ты хочешь, то можешь.
– Да, хочу, – шепотом ответил он.
– Ты решил?
– Да!
Клара кивнула и пошла искать полицейских. Нашла она их быстро, но те, конечно, на выступлениях Нуреева не были и понятия не имели о том, кто он. Но Клара сумела их убедить.
– Он точно не какой-нибудь ученый? – допытывались стражи порядка.
– Нет, – отвечала им Клара. – Но он гений! Он великий танцовщик!
В конце концов они ей поверили.
Полицейские подошли и встали неподалеку от Нуреева, ждавшего самолета в сопровождении двух конвоиров. Клара снова подошла и опять притворилась, что хочет поцеловать его. Она шепнула:
– Иди. Тебе помогут.
И тогда Нуреев сделал те самые шесть шагов, которые журналисты назовут «прыжком к свободе». Спокойными они не были: ведь ему пришлось отбиваться от «сопровождающих». Те попытались заломить ему руки, но французская полиция остановила гэбистов, напомнив, что они не на своей территории.
Затем Нуреева отвели в кабинет. По французским законам он должен был подписать просьбу о предоставлении политического убежища, проведя не менее пяти минут один в комнате, чтобы иметь возможность свое решение спокойно обдумать.
Но спокойными эти пять минут для Нуреева не были: в аэропорт приехал секретарь советского посольства, который, находясь неподалеку, спорил с французами, кричал, обвинял, настаивал, что артиста арестовали. А потом, по некоторым данным, прорвавшись в комнату, где сидел Нуреев, то ли ударил танцовщика по лицу, то ли попытался это сделать. Но, скорее всего, это уже выдумка журналистов. Сам Нуреев ни о чем подобном не писал.
Нурееву разрешили остаться во Франции и дали визу беженца[42]. Но большой проблемой стало то, что в кармане у Нуреева оставалось всего тридцать шесть франков, жить ему было негде, и у него не было никакого багажа: все улетело в Москву. Особенно артист жалел о коллекции балетных туфель и трико, которые он покупал всюду, где бы ни выступал: в Германии, Австрии, Болгарии, Египте… Кларе Сент пришлось поручиться, что она обеспечит его на первое время жильем и деньгами. Эти свои обещания Клара выполнила полностью.
– Он найдет работу очень быстро, – заверила девушка чиновников.
Так Нуреев остался в Париже – страшно напуганный, растерянный, без багажа и без денег.
Современным людям трудно понять шок, который испытывал артист. Это сейчас мы повидали мир и знаем многое об обычаях других странах, об их правилах и, главное, о финансовых инструментах. А советские люди были в этих вопросах совершенно невежественны!
Кроме того, Нуреев был уверен, что его выслеживают агенты КГБ, и первые несколько дней вообще не выходил из крошечной квартирки, которую предоставила ему Клара. Кроме чекистов за ним охотились журналисты, навязчивые и бесцеремонные – с ними ему вскоре пришлось столкнуться лицом к лицу. Докучливые папарацци приставали к нему с расспросами, причем балет волновал их меньше всего. Нуреев пытался рассказать о танцах, о том, сколько всего он успел посмотреть за десять дней в Париже, а журналисты требовали, чтобы он говорил гадости об СССР, о советских людях, о Кировском театре… С тех пор Нуреев возненавидел прессу и всю жизнь старался поменьше с ней общаться.
Он в одночасье стал политическим символом, героем дня, человеком-скандалом… Ко всему этому он никогда не стремился. Он наивно хотел просто танцевать и быть свободным.
На Родине
В апреле 1962 года в Ленинграде состоялся заочный суд на Рудольфом Нуреевым. По воспоминаниям балерины Аллы Осипенко, процесс был инициирован Розой Нуреевой, стремившейся доказать, что решение Рудольфа остаться за границей было спонтанным, необдуманным, что он просто испугался. Его таки объявили предателем Родины, но назначили самое легкое наказание по этой статье – семь лет лишения свободы в колонии строгого режима.
Бегство Нуреева доставило его коллегам массу неприятностей: Дудинская на десять лет стала невыездной, Алла Осипенко – партнерша Нуреева в Парижских гастролях – на шесть лет. Во время пребывания в Лондоне ее и других артистов вообще не выпускали в город, а держали взаперти в номерах. Пока другая партнерша Нуреева Алла Сизова находилась на гастролях в Лондоне, в КГБ допрашивали ее мать, проживавшую в одной квартире с дочерью, – бедная женщина так переволновалась, что попала в больницу. А вот саму Сизову спасли ее отвратительные отношения с Нуреевым. Она искренне и эмоционально объяснила чекистам, какого мнения была о своем партнере все эти годы, и ее оставили в покое.