Рудольф подружился с обеими парами во время работы над «Манфредом», хотя, как вспоминает Клерк, учитывая привязанность Рудольфа к Жюду, он «поначалу относился ко мне настороженно». С тех пор они реулярно участвовали в гастролях его «Друзей». По мнению Гизерикса, Рудольф был «противоречивым и страстным», как и байроновский герой. «Ему было чуждо спокойствие. Он был очень увлеченным человеком, желающим все организовать по-своему, и всегда глубоко копал, словно намереваясь долго вспахивать почву».
Несмотря на внешнюю самоуверенность, Рудольф нуждался в постоянных заверениях в любви к нему. «Это было парадоксом, — вспоминает Пиолле, — потому что хотя он и нуждался в нежности, но никому не позволял быть нежным с ним».
Премьера «Манфреда» состоялась 20 ноября 1979 года в Пале-де-Спор, но без Нуреева в заглавной роли. Две недели назад он сломал плюсну правой ноги, танцуя «Щелкунчика» в Берлине. С ногой в гипсе — первым переломом за всю его карьеру — он стал недееспособным на месяц. Гизерикс занял его место, но без обещанной звезды продажа билетов застопорилась. В этом сыграли роль и афиши, на которых было изображено сильно загримированное женоподобное лицо, едва напоминавшее Нуреева. «Чудовищно!» — говорил об афишах Рудольф.
Хотя он смог танцевать последние две недели представлений, зал Пале-де-Спор с его пятью тысячами мест оставался полупустым. Спектакль в канун Нового года был отменен. Еще более разочаровывающими были рецензии на представления с участием Нуреева и без него. Хотя все соглашались, что «Манфред» представлял собой амбициозную витрину для Нуреева, Ирен Лидова выразила всеобщее мнение, назвав балет «бессвязным и беспорядочным». Среди его стойких защитников были Александр Бланд и Джон Персиваль, который прилетел на премьеру из Лондона. Сюжет и музыка балета, писал Персиваль, «вдохновил Нуреева на его лучшую хореографию».
В Париже Рудольф жил в квартире Дус Франсуа на улице Мурильо возле парка Монсо. Дус перебралась в маленькую спальню, чтобы Рудольф мог пользоваться апартаментами с ванной. Сьюзен Хепдл, ставившая тогда «Мещанина во дворянстве» в Парижской Опере, вспоминает, как «Дус все для него делала». Хотя Рудольф часто обращался с ней как со служанкой, он иногда проявлял к ней доброту. В октябре 1979 года, за месяц до премьеры «Манфреда», Рудольф ставил в Цюрихе своего «Дон Кихота» для тамошнего балета. Однажды вечером он попросил директора Патрисию Нири устроить прием по случаю дня рождения Дус. «Мы начнем с икры и шампанского, а потом перейдем к сосискам, — сообщил он Нири, бывшей приме-балерине Нью-Йорк сити балле. — Я все оплачу — вы только достаньте еду».
Однако Рудольф никогда не возвращал ей долги, поэтому Нири вычла деньги из его жалованья. «Он пользовался всеми, кто хорошо к нему относился, — вспоминает она. — Часто он говорил мне: «Принесите чаю», а я отвечала: «Простите, но я не официантка, а директор. Я привела вас сюда, а чай вам пусть подает кто-нибудь другой». Если он не уважал вас из-за ваших денег или деятельности, то запросто мог на вас наступить. Очевидно, Дус нравилось быть девочкой на побегушках».
В Париже Дус таскала при себе термос Рудольфа со сладким чаем, стирала его трико, возила его в автомобиле, куда ему было нужно. «Дус хотела оставить Рудольфа для себя, — замечает Шарль Жюд. — Если он просил ее позвонить мне и пригласить сходить с ним пообедать или в кино, Дус говорила, что ему лучше остаться дома и она сама приготовит ему обед. Она всегда возражала против людей, которые хотели пойти куда-нибудь с Рудольфом без нее». С другой стороны, Роберт Трейси привык к навязчивости Дус и, когда Рудольф в том декабре прислал ему билет, приехал к ним в Париж и остался на Рождество у Ротшильдов в Ферьере.
Марафонский график выступлений Нуреева в 1979 году предполагал не меньше переездов, чем десять лет назад. Так как его связи с Королевским балетом Великобритании изрядно ослабли, он перестал считать Лондон своей основной базой. В его доме в Ричмонде постоянно жили какие-нибудь друзья, а во время ежегодных нуреевских фестивалей в Лондоне он останавливался в квартире Гослингов на первом этаже. В том году Рудольф купил две квартиры — одну в Париже, другую в Нью-Йорке — которым предстояло стать его главными резиденциями до конца дней. Дус нашла для него двенадцатикомнатные апартаменты на набережной Вольтера, 23328, в Седьмом округе. Выходящая окнами на Сену и Лувр, квартира занимала весь этаж. Из больших окон гостиной была видна вся набережная. Склонный к роскоши Рудольф нанял декоратора Эмилио Каркано, протеже Ренцо Монд-жардино — знаменитого итальянского дизайнера, среди работ которого были парижский городской дом Мари-Элен де Ротшильд и лондонский дом принцессы Фирьял. Хотя Дус наблюдала за обновлением жилища, «Мари-Элен часто приезжала давать Рудольфу советы». Инструкции Нуреева Каркано заключались в приспособлении квартиры к его коллекции старинной мебели, включающего обширный диапазон предметов — от венецианских стульев в стиле XVII века и русских стульев из карельской березы начала XIX столетия до кушетки в стиле ампир и голландского комнатного органа в стиле рококо. Подобный эклектизм поначалу внушал Каркано сомнения, но вскоре его увлек «инстинктивный вкус» и энтузиазм клиента. Он быстро понял то, что давно было известно коллегам Нуреева — что Рудольф «точно знал, что ему нужно, и был равнодушен к требованиям моды».
Эффекты, созданные Каркано, были ярко театральными, как будто он декорировал сцену, происходящую во Дворце дожей. На вешалке в вестибюле висели шелковые жилеты и бархатные жакеты — костюмы из постановок Нуреева. Стены холла были раскрашены под дерево, а пол выложен черно-белыми плитками. Большая гостиная являла собой целую симфонию материй и цветов: японские оби из яркого шелка, кашемировые шали, тяжелые лоскутные занавеси из многочисленных тканей XVIII и XIX века в нуреевской коллекции, карниз из позолоченного дерева, диваны, покрытые золотистым генуэзским бархатом, стены, обитые испанской кожей XVII столетия, разрисованной птицами, белками и цветами. Даже две ванные были роскошно декорированы — одна под мрамор, а другая зелено-золотыми узорами — и оборудованы медными ваннами и витиеватыми латунными кранами.
Пьеру Берже эта квартира казалась «фантазией Рудольфа о вещах, которых он никогда не имел и не знал в России». Именно здесь были лучше всего выражены разносторонние интересы Рудольфа, будь то старинные карты или викторианский глобус высотой в пятьдесят шесть дюймов, архитектурные сценические декорации и гравюры Кабуки на дереве, рояли, орган и клавесин или сотни картин и этюдов с изображениями обнаженных мужчин. Для многих посетителей наиболее запоминающейся чертой квартиры были именно эти изображения, висящие, по словам Лесли Кэрон, «одно над другим. Для них не хватало места на стенах, поэтому некоторые лежали за кушетками и под кроватями». Картины выражали не только сексуальную ориентацию Нуреева, но и стремление танцовщика к идеальным формам. Все же некоторые посетители, вроде Антуанетт Сибли, испытывали легкую неловкость, сидя в столовой, «где, куда ни посмотришь, видишь горы плоти. Как ни странно, в его спальне таких картин не было».
Нью-йоркская квартира Нуреева занимала пятый этаж «Дакоты», внушительного викторианского здания, населенного многими звездами артистического мира. Приобретенная за триста пятьдесят тысяч долларов четырехкомнатная квартира находилась на западе от Сентрал-парк, на Семьдесят второй улице, неподалеку от театра «Метрополитен-опера». По предложению Рудольфа Трейси перебрался из квартиры на третьем этаже в доме без лифта, которую он делил с фотографом, в «Дакоту», где его соседями стали Леонард Бернстайн, Лорен Бэколл, Джон Леннон и Йоко Оно. Опасаясь потерять стипендию, если преподаватели узнают об «улучшении» его положения, Трейси помалкивал о своем блистательном окружении в Школе американского балета. «Мы никогда точно не знали, каковы его отношения с Нуреевым», — говорил один из соучеников. (Два года спустя, в 1981 году, они вселились в еще лучшую семикомнатную квартиру на втором этаже, купленную Рудольфом за миллион восемьсот тысяч долларов.)
Трейси вполне мог существовать на двухсотдолларовую ежемесячную стипендию, которую получал в Школе американского балета. Он не платил не только за квартиру, но и за еду и авиабилеты, пока жил с Рудольфом. Если они были одни, счета оплачивал Рудольф, а если нет — Рудольф поручал это кому-нибудь еще. Они обедали с Баланчиным, Барышниковым и Жаклин Онас-сис, летом отправлялись в круизы по Средиземному морю, а в начале 80-х годов обычно встречали Новый год в шале Кристины Онассис и Ставроса Ниархоса в Сент-Морице. Естественно, Трейси был возбужден открывшимся перед ним миром и достаточно смышлен, чтобы обратить новые знакомства себе на пользу. Еще до окончания школы он выступал с Нуреевым и Бостонским балетом сначала в «Сильфиде» в 1980 году, а позже в нуреевском «дон Кихоте». Он также многое извлек из нуреевских репетиций. В благодарность Трейси присматривал за квартирой Рудольфа и организовывал его нью-йоркскую светскую жизнь. Друзья Рудольфа привыкали к звонкам Роберта, оповещавшим их о скором приезде Нуреева и приглашавшим посмотреть его выступления. Это удовлетворяло Рудольфа, который «не хотел тратить деньги на разные мелочи вроде уборщиц и экономок», вспоминает Наташа Харли, которая часто исполняла для него роль хозяйки дома в «Дакоте», присылая свою уборщицу перед прибытием Нуреева в город и устраивая обеды, которые он давал после выступлений.
При всей славе Нуреева, его мать оставалась для него вне досягаемости. Несмотря на обращения британского премьер-министра Гарольда Вильсона и президента США Джимми Картера, Советы игнорировали упреки, что они нарушают Хельсинкские соглашения о правах человека, в которых подчеркивалась важность воссоединения разделенных семей. В семьдесят четыре года его мать страдала серьезным заболеванием глаз и, по словам Нуреева, была «обречена больше никогда меня не видеть. Фактически она простилась со мной».