Спустя почти двадцать лет после событий в Ле Бурже, клеймо «перебежчика» продолжало преследовать Рудольфа. В марте 1980 года Римская опера внезапно отменила его запланированное выступление в «Лебедином озере», так как приглашенный хореограф Большого театра Юрий Григорович получил из Москвы запрет работать с ним329. Тем не менее Нуреев был убежден, что президенту Картеру не хватало не средств, а желания доставить его родных на Запад. «Я хотел, чтобы они всего лишь погостили у меня несколько недель, — жаловался он репортеру в апреле 1980 года. — Но гуманитарные проблемы, кажется, не способны проникнуть под кожу, а значит, и в мозги любого политика, включая мистера Картера».
Через три месяца Рудольфа удивил неожиданный телефонный звонок. Его племянница Гюзель, дочь Розы, находилась в Мехико по пути к нему. В последний раз Рудольф видел ее девятнадцать лет назад, покидая Ленинград, когда Роза примчалась в аэропорт с месячным ребенком на руках. «Он был потрясен, услышав меня», — вспоминает Гюзель, которая вышла замуж за эквадорского студента, чтобы выбраться из Советского Союза. Рудольф сразу же позвонил Наташе Харли. «Прошу тебя о большой услуге», — сказал он то, что много раз говорил раньше. Его племянница собирается прибыть в Нью-Йорк, и он дал ей телефонный номер Харли. Она не говорит по-английски. Не могла бы Наташа позаботиться о ней?
Рудольф тогда выступал в «Метрополитен-опера» с Берлинским балетом в «Идиоте» по роману Достоевского, поставленном его другом из Кировского театра Валерием Пановым, также оставшимся. Нуреев сыграл князя Мышкина с потрясающим успехом: в самом впечатляющем эпизоде балета он раскачивался над сценой, почти обнаженный, подвешенный к гигантскому колоколу. Положение Панова и его жены Галины привлекало международное внимание. Нью-йоркская премьера «Йдиота» с участием Нуреева и Панова завершилась двадцатиминутными аплодисментами, которые перешли в овацию, когда две бывшие звезды Кировского театра обнялись на сцене330.
На следующий день после прибытия племянницы Рудольф отправился встретиться с ней в квартире Харли на Восточной Шестьдесят восьмой улице. В девятнадцать лет Гюзель очень походила на своего дядю выдающимися скулами, серо-зелеными миндалевидными глазами и полными губами. «Они поцеловались, и он спросил, как она поживает, — вспоминает Харли. — У него был очень счастливый вид, но она побаивалась его и отвечала робко». Гюзель прожила у Харли более месяца, что было тяжелым временем для обеих. Харли находила в своей гостиной разбросанное нижнее белье и слушала постоянные жалобы на жизнь в Америке. «Ей не нравились никто и ничто. Она постоянно твердила, что в России было лучше». Столь же тяжким испытанием явилось затянувшееся пребывание Гюзель в Сан-Франциско для Армен Бали, присматривавшей за ней. «Когда она приехала, то не знала, как мыть голову и тело». Со временем Рудольф купил для Гюзель квартиру на набережной Вольтера над своей собственной и уговорил ее поступить в Сорбонну. Он даже посылал ее в Монте-Карло изучать балет у Марики Безобразовой, которой принцесса Грейс доверила обучение своих дочерей. «Я пыталась, но все было бесполезно. Гюзель поворачивалась спиной к станку. Я говорила ему, что она не хочет учиться», — вспоминает Безобразова. Ее отсутствие интереса к какому-либо занятию удручало Рудольфа. «Объясни ей, что она должна учиться или найти себе работу, — просил он Харли, надеясь, что ей удастся повлиять на Гюзель. — Я согласен за нее платить, но она должна что-то делать». Сам пробив себе дорогу на Западе, Рудольф не мог понять подобное отсутствие каких-либо амбиций. «Гюзель не давала ему ничего, кроме головной боли», — вспоминает Армен Бали.
Как ни печально, но так же поступала и его сестра Роза, последовав за дочерью на Запад через два года. Напряженные отношения Рудольфа и Розы в Ленинграде едва ли улучшила пропасть, разделяющую их теперь. В один из первых вечеров в Лондоне Роза настояла на том, что она приготовит Рудольфу блюдо, которое обычно готовила их мать. Балерина Ева Евдокимова, его наиболее частая партнерша после Фонтейн и Мерль Парк, пришедшая в гости в тот вечер, была поражена дискомфортом, создаваемым для Рудольфа стряпней сестры и ее желанием «нянчить его». Как вспоминает Шарль Жюд, «он очень радовался, снова видя своих родных, но был разочарован их поведением». Роза получила выездную визу, чтобы навестить дочь, и вскоре «вышла замуж» за брата Дус Франсуа с целью получить гражданство331. Успех Рудольфа на Западе занимал все мысли Розы еще в Ленинграде, и она решила, что, приехав к нему, должна о нем заботиться. По словам Жюда, «произошел крупный скандал, когда она прибыла в Париж. Она помнила Рудольфа маленьким мальчиком и была потрясена тем, как он говорит, как он ест. Он больше не был тем же самым Рудольфом. Роза не узнавала своего брата. Когда она сказала ему об этом, он велел ей уйти, так как больше не мог ее видеть. Рудольф поселил ее в своем доме в Ла Тюрби, где она жила одна. Моя семья проживала неподалеку в Эзе, поэтому я видел ее, когда ходил на рынок. Они с Рудольфом почти не разговаривали друг с другом». Пока Роза была в Ла Тюрби, Рудольф просил Марику Безобразову заботиться о ее счетах и навещать ее. Но у Розы развилось параноидальное недоверие к большинству друзей Рудольфа. Она взяла за правило звонить Безобразовой среди ночи со странными жалобами, наподобие той, будто смотритель дома пытается ее отравить. Однажды, когда Рудольф пригласил друзей пожить в Ла Тюрби в его отсутствие, Роза отказалась их впустить. Рудольф был шокирован, вспоминает Армен Бали. «Он говорил мне: «Что нам делать? Пошли их назад!» В 1982 году в Каннах Рудольф пригласил Розу посмотреть его выступление с балетом театра Нанси. Во время последующего ужина во Дворце кино Луиджи Пиньотти слышал, как Рудольф сердито разговаривал с сестрой по-русски. Внезапно он повернулся к нему и сказал: «Если она останется здесь, я вернусь в Россию».
После сорока лет, когда у большинства танцовщиков расцвет уже позади, Рудольф продолжал поиски новых сложных творческих задач. Многие из них не удовлетворяли его амбиций. Он все еще надеялся, что какой-нибудь хореограф поможет ему открыть еще неизвестную грань его таланта, но новые балеты редко попадались у него на пути. Хореографы предпочитали использовать возможности молодых или, в случае с Аштоном и Фонтейн, углублять артистизм их постоянных муз. Вынужденный демонстрировать сам себя, Рудольф осуществлял постановки для трупп всего мира, вступая при этом в альянсы с такими малоизвестными труппами, как Цюрихский балет, Бостонский балет, балет театра Нанси и японский балет Мацуяма. В каждой из них он оставил след, повышая уровень и доходы. Но, как и ранее, каждая труппа, с которой выступал Рудольф, — от балета Парижской Оперы до Лондон Фестивал балле, — опасалась играть роль поддержки для суперзвезды. Хотя его присутствие стимулировало их танцовщиков, перспектива вечно оставаться на заднем плане неизбежно вызывала протесты. Тем не менее при виде его имени импресарио все еще настаивали, чтобы он был на первых ролях в любой малоизвестной труппе. «Раньше было легче… танцевать с хорошими труппами, — признавался Рудольф в 1981 году. — Теперь они стали закрытыми, почти националистическими…»
Весной 1980 года Нуреев неожиданно оказался в центре международного инцидента. «Метрополитен-опера» отменила визит балета Парижской Оперы, когда его танцовщики возражали против участия в гастролях Нуреева и угрожали забастовкой332. Так как это мероприятие было бы первым визитом Парижской Оперы в США за тридцать два года, борьба за демонстрацию своих возможностей была весьма напряженной. Многие из танцовщиков отказывались служить «украшением витрины для клонящегося к закату Нуреева», как немилосердно заявил один из них. «У нас есть свои великие танцовщики, которые заслужили возможность показать себя». Однако Джейн Херман настаивала на Нурееве как на гарантии продажи всех билетов. Она утверждала, что нью-йоркская публика незнакома с балетом Парижской Оперы. Его директор Виолетт Верди поддерживала решение, указывая, что Нуреев уже привлек большое внимание к этой старейшей балетной труппе мира. «А теперь наши ребята ощущают угрозу со стороны Руди», — говорила она. Рудольф чувствовал себя преданным тем, что Шарль Жюд был среди тех, кто громче всех грозил забастовкой. Хотя в позиции Жюда не было ничего личного, Рудольф несколько месяцев отказывался с ним разговаривать.
«Возможно, все это звучат чересчур по-французски, — писала Анна Киссельгоф в «Нью-Йорк таймс», — но предмет спора выходит за рамки вопроса, суждено ли балету Парижской Оперы стать, по словам «Фигаро», «могилой неизвестного танцовщика»… Неужели кассовые соображения… теперь всегда будут доминировать над художественными? Неужели американская публика обязана всякий раз лицезреть одних и тех же приглашенных звезд с каждой иностранной труппой, соответствуют ли они ее эстетической специфике или нет?»
Во время гастролей Нуреев должен был танцевать «Манфреда», и так хотел, чтобы его балет увидели в Нью-Йорке, что согласился сократить число своих выступлений. Но у танцовщиков было единственное требование: никакого Нуреева. В результате гастроли были отменены. Но Рудольфу это пошло только на пользу: вместо балета Парижской Оперы в «Метрополитен-опера» выступила танцевальная труппа Марты Грэм с Нуреевым в качестве приглашенной звезды333.
Называя его «трудоголиком», Грэм игнорировала критику по поводу ее сотрудничества со звездой балета. Она использовала Рудольфа в «Клитемнестре», одной из ее крупных работ, впервые исполненной в 1958 году с Полом Тейлором в ролях вероломной царицы Клитемнестры и ее любовника Эгисфа. Нуреев был неотразим в роли Эгисфа, который, возбужденный предстоящим убийством своей любовницей ее мужа Агамемнона, протягивает ее шарф между ногами мастурбаторским жестом, напоминающим движение Нижинского в «Послеполуденном отдыхе Фавна». «Танцовщик должен учиться не разрушать в себе прекрасное и трагическое животное начало», — говорила она зрителям премьеры, явно видя в Нурееве танцовщика, ощущающего за каждым движением первобытный импульс. Однако Энди Уорхол находил его «ужасным», считая, что «он просто не знает, как быть современным танцовщиком».