Спустя два месяца танцовщики забастовали, протестуя против его новой постановки «Лебединого озера». Когда Рудольф прибыл на репетицию и спросил, кто хочет танцевать в его балете, поднялся только Шарль Жюд. Знаменитая советская версия «Лебединого озера» Владимира Бурмейстера долгое время собирала в театре полный зал, и танцовщики не хотели заменять ее, тем более трудной и психологически напряженной версией Нуреева. Многие жаловались, что в его постановках слишком много танца, а другие вообще отвергали вносимые им изменения. «Им не нравились его балеты, и он очень из-за этого огорчался», — вспоминал Геня Поляков. Но Нуреев терпеть не мог парижскую версию Бурмейстера с ее счастливой концовкой в советском духе, где Одетта и Зигфрид воссоединяются после смерти. В его версии, следующей оригинальному сценарию Чайковского, Зигфрид тонул во время бури.
Конфликт с танцовщиками принудил Рудольфа к компромиссу. По их «джентльменскому соглашению», как он это именовал, представления должны были чередовать его версию с бурмейстеровской. Но Нуреев не позволил истории закончиться на этом. После долгожданного дебюта Сильви Гиллем в его балете он вышел на сцену, чтобы провозгласить девятнадцатилетнюю Гиллем звездой — самой младшей в истории труппы. Таким образом, она за восемь дней перескочила сразу три категории.
Со временем танцовщики стали предпочитать нуреевскую версию, несмотря на ее трудности. «В другом «Лебедином озере» у Зигфрида только адажио во втором акте и па-де-де Черного лебедя, — замечает Мануэль Легри. — В постановке Нуреева у него гораздо больше соло с очень сложными комбинациями. Когда станцуешь один из его балетов, все остальное кажется легким».
Конфликты в Парижской Опере утомляли даже Нуреева. Осенью 1984 года он посетил своего врача Мишеля Канези. Они познакомились в прошлом году через общего друга и мецената Чарлза Мердленда, попечителя Лондон Фестивал балле. Энергичный и общительный, недавно окончивший медицинскую школу, тридцатиоднолетний Канези был дерматологом, специализировавшимся на венерических заболеваниях. Хотя он дружил со многими танцовщиками балета Парижской Оперы, его поразила кипящая в Рудольфе энергия. Во время первого визита Нуреева Канези произвел обычный осмотр и сделал анализ крови. Так как он не обнаружил ничего серьезного, до их следующей встречи прошел целый год.
На сей раз Рудольф жаловался на плохое самочувствие. Недавний рецидив пневмонии заставлял его беспокоиться о своих легких, тем более что отец Нуреева скончался от легочного рака. Он с трудом поддерживал вес, и его все еще тревожили ночные потения. При этом Рудольф не забывал о слухах, что Рок Хадсон болен СПИДом — новой страшной болезнью, которую наука только начала постигать. Хотя новости о болезни Рока Хадсона распространились только в 1985 году, сам он узнал свой диагноз в июне 1984 года и как раз лечился в Париже. Рудольф спросил у Канези, не мог ли он тоже заболеть СПИДом.
Первые сообщения о «раке геев» стали появляться в прессе в 1981 году, посеяв панику среди гомосексуалистов, которые поначалу казались его главными мишенями. По необъяснимой тогда причине иммунная система заболевших геев отказывала, оставляя их беззащитными даже от самой легкой инфекции. Двумя наиболее характерными симптомами новой болезни были редкая и нетипичная форма пневмонии, именуемая Pneumocystis carinii, и обезображивающая форма рака, известная как саркома Капоши, раньше отмечаемая только у пожилых мужчин средиземноморского или еврейского происхождения. С самого начала освещение СПИДа в средствах массовой информации отличалось небрежностью и невежеством. За этим быстро последовали клеймение позором и изоляция заболевших, причем к «группе риска» подключили гаитян, наркоманов и больных гемофилией. Как отмечал Рэнди Шилтс в своей истории эпидемии, озаглавленной «И оркестр играет», только когда СПИД начал убивать гетеросексуалов, его сочли достойным внимания.
К весне 1983 года Рудольфа не могла не беспокоить таинственная болезнь: из-за быстрого ее распространения прессе пришлось наконец нарушить свое молчание. Информационная лавина возбудила волну истерии от Сан-Франциско до Стокгольма. «Эпидемия загадочной и смертоносной болезни, именуемой СПИД, может стать самой страшной угрозой здоровью человечества за весь XX век. Как она началась? Можно ли ее остановить?» — вопрошала в апреле обложка «Ньюсуик». В том же месяце, после одной из первых конференций по СПИДу, ее организаторы и участники собрались на приеме в квартире соседа Рудольфа по «Дакоте», Леонарда Бернстайна. Тогда ученые еще только пытались понять природу болезни и способы заражения, а также идентифицировать вызывающий ее вирус. К тому времени, когда Рудольф занял пост в Парижской Опере, число известных случаев СПИДа в США перевалило пятитысячную отметку, а Франция с ее девяносто четырьмя диагностированными пациентами считалась лидирующей по числу больных в Европе.
Вследствие своей специализации на болезнях, передающихся половым путем, Мишель Канези впервые услышал о СПИДе, еще будучи студентом, и обладал всей информацией о дальнейшем развитии эпидемии благодаря дружбе с Люком Монтанье, французским врачом, прославившимся открытием того, что стало известным как вирус ВИЧ, и Вилли Розенбаумом, одним из первых исследователей СПИДа. В ноябре 1984 года, почти за год до того, как анализ на СПИД стал общедоступным, Канези и Рудольф посетили Розенбаума в больнице Питье-Сальпетриер — единственном медицинском учреждении в Париже, где делали такой анализ. Рудольфа сразу же узнали, и вскоре в Париже пошли слухи, что Нуреев болен СПИДом.
Самым печальным было то, что анализы на ВИЧ действительно дали положительный результат, причем, по мнению его врача, Рудольф был инфицирован уже по крайней мере четыре года. Тем не менее прогноз был неясен, и Рудольф не казался особенно расстроенным, когда Канези сообщил ему новости. Как и многие другие французские врачи в тот период, Канези считал, что только около десяти процентов инфицированных должны заболеть настоящим СПИДом. Канези рекомендовал Рудольфу меры предосторожности, но исследователи столкнулись со многими проблемами, и никаких способов лечения не предвиделось. Отсутствие информации пугало Канези, который нервничал, имея столь знаменитого пациента. «Я думал: «А что, если я ошибаюсь? Тогда весь мир ополчится на меня». Это было нелегко».
Рудольф доверил новость только немногим ближайшим друзьям — остальные пребывали в неведении, причем многие из них до последнего года его жизни. «Я скоро умру», — говорил он Гене Полякову без всяких признаков мелодрамы, хотя, по словам Полякова, Рудольф вначале был напуган диагнозом. Он просил президента Парижской Оперы Андре Ларкье звонить Канези «насчет моего состояния», зная, что ему вскоре понадобится его поддержка. Рудольф также советовал Роберту Трейси посетить Канези относительно лечения, не произнося при этом слово «СПИД». Позднее Трейси узнал, что он тоже инфицирован.
В противоположность сведениям, будто Рудольф игнорировал реальную ситуацию, он часто расспрашивал Канези о своей болезни и взял с него обещание дать ему знать «когда придет время». Рудольф предоставил своему врачу беспокоиться о его здоровье и верил, что Канези будет говорить ему все, что он должен знать. Многие пациенты Канези не могли отвлечься от своего статуса ВИЧ-инфицированных. От большинства из них Рудольфа отличало то, что «он передал свою проблему мне. Я должен был иметь с ней дело».
Все еще пользовавшийся большим спросом, Рудольф опасался, что некоторые страны, особенно США, откажут ему во въезде, узнав, что он ВИЧ-инфицирован. Столь же сильно он страшился прозвища «танцовщик со СПИДом», подозревая, что публика станет судить о нем по его болезни, а не по его искусству. По мнению Рудольфа, признание его ВИЧ-инфицированным было бы равноценным публичному объявлению себя гомосексуалистом. Если у него и оставались сомнения на этот счет, ему было достаточно ознакомиться с шумной реакцией прессы на известие, что Рок Хадсон болен СПИДом, в июле 1985 года. Газеты всего мира переполнили сообщения о гомосексуальности Хадсона — секрете, который он успешно хранил от публики, будучи долгие годы актером, имевшим основной успех у зрителей женского пола. Для таких популярных личностей, как Нуреев, подобное разоблачение означало потерю приватности и потерю свобод, которых Нурееву особенно не хотелось лишаться.
После консультации с Вилли Розенбаумом Канези решил лечить Нуреева тем же экспериментальным лекарством, ради которого Хадсон прибыл в Париж той же осенью. Это лекарство, именуемое НРА-23, считалось препятствующим размножению вируса и должно было вводиться внутривенно каждый день. (Исследователям еще предстояло узнать, что вирусное размножение возобновляется в ту же минуту, как лекарство прекращает действие.) Лечение так хорошо подействовало на Хадсона, что после краткого курса он вернулся в США, уверенный в своем исцелении. Рудольф тоже хорошо реагировал, побудив Канези уменьшить число инъекций до трех или четырех в неделю. Когда Рудольф отправился в турне с балетом Нанси, Канези поехал с ним, периодически возвращаясь в Париж для осмотра растущего числа пациентов со СПИДом. Однако соблюдать профессиональную дистанцию становилось все труднее, так как Рудольф не любил формальности и предпочитал относиться к Канези как к другу. Он приглашал его во время отпуска, брал с собой покупать антиквариат и звонил ему со всего мира. Визиты Канези в квартиру Рудольфа на набережной Вольтера едва ли можно было назвать формальными. Рудольф хотел знать, какие фильмы и пьесы видел Канези, и в течение двух часов они обсуждали все, кроме здоровья Нуреева. Тем не менее Рудольф точно знал, где следует провести грань. Когда на гастролях Канези однажды предложил понести его чемодан, он ответил: «Не надо, потому что, если вы начнете так делать, я к этому привыкну».
Рудольфа лечили НРА-23 несколько месяцев, и даже сейчас Канези не знает, было ли обязано улучшение его состояния экспериментальному лекарству (позднее инъекции были прекращены) или просто явилось побочным продуктом его уникального организма. Когда Рудольф видел, что все еще может танцевать, притом энергично и часто, он, как Хадсон, думал, что выздоровел. «Долгое время казалось, что так оно и есть», — говорил Роберт Трейси. Рудольф всегда черпал силу в несчастьях, а СПИД выглядел просто очередным препятствием, и он чувствовал, что может его преодолеть. «Этим меня не запугать», — уверял он Трейси.