Его панацеей оставалась работа. Рудольф по-прежнему верил, что танец — единственная вещь в мире, способная удерживать его на плаву (возможно, чувствуя, что это единственная вещь в мире, в которой он достиг совершенства). Пока на его выступления раскупают билеты, он будет танцевать, говорил Рудольф друзьям, прекрасно зная, что билеты будут раскупать когда и где угодно. Однако критические отзывы о его выступлениях становились все менее благоприятными, так как его сравнивали в тех же ролях с ним самим в более молодом возрасте. В августе 1984 года, когда Рудольф выступал в театре «Юрис»339, критики были откровенно враждебны. «Этот человек являет собой жалкое зрелище… изнуряя себя выступлениями, с которыми не в состоянии справиться», — писал Берт Сапри в «Виллидж войс». «Было нестерпимо наблюдать за его неуклюжими тяжеловесными прыжками», — добавляла Дженнифер Даннинг в «Нью-Йорк таймс». И все же в свои сорок шесть лет Нуреев еще мог возбуждать публику. Его выступления все сильнее превращались в акты вызова возрасту, силе тяжести и, наконец, болезни. «Я говорил ему: «Идите и танцуйте», — вспоминает Канези. — Я хотел, чтобы он работал, так как видел, что это ему на пользу». Доктор пришел к выводу, что танцы продлевают его жизнь лучше любого лекарства.
Но улучшение оказалось ложным. Весной 1985 года у Нуреева началась пневмония во время выступления в «Ромео и Джульетте» в Пале-де-Конгресс. Дирижер Джон Ланчбери, зайдя за кулисы, обнаружил его дрожащим, закутанным в одеяла и с лицом, залитым потом.
«Господи, вам нужно быть в постели!» — «Если бы я был дома, — отозвался Рудольф, — моя мать меня бы вылечила. Она растерла бы мне грудь гусиным жиром». После чего он вышел на сцену и закончил выступление.
Вскоре после этого Рудольфу пришлось отказаться от участия в «Жизели» в Парижской Опере, и он попросил Барышникова заменить его. «Рудольф мог танцевать даже с температурой сорок, когда я был бы не в состоянии пройти трех метров, — вспоминает Барышников, который подозревал, что у Нуреева СПИД, но никогда не спрашивал его об этом. — Я часто занимался с ним, когда у него был такой жар, что мне казалось, будто он вот-вот взорвется. Никогда не видел ничего подобного. Но он не придавал этому значения — считал, что всегда можно выпить горячий чай с лимоном и медом, и все будет в порядке».
Несмотря на свою ревность, Нуреев питал огромное уважение к младшему сопернику. Он чувствовал уверенность, что пример Барышникова вдохновит парижских танцовщиков. «Нам это казалось очень странным, — вспоминает Моник Лудьер, танцевавшая в тот вечер с Барышниковым «Жизель», — потому что Рудольф выступал, даже будучи очень больным». Рудольф присутствовал на спектакле и потом повел Барышникова и нескольких танцовщиков обедать неподалеку от театра. «Рудольф был так рад участию Миши, — говорила Лудьер. — Меня это удивило, потому что когда он не мог танцевать, то почти ревновал к тому, кто его заменял».
Через две недели, когда Рудольф вернулся к роли Альберта, Лудьер была огорчена, видя его «смертельно бледным и изможденным», больше похожим на одну из призрачных виллис во втором акте балета, чем на самоуверенного, веселого принца. За несколько минут до начала он предупредил ее, что, если упадет и не сможет подняться, она должна продолжать одна. «Это было ужасно. Обычно, когда Рудольф был болен, он не показывал никаких признаков недомогания, но на этот раз было сразу видно, что ему плохо».
Ему нужно выбраться из Парижа, говорила Джейн Херман, которая повезла его на несколько дней в дом Ставроса Ниархоса в Лифорд-Кей. Четыре дня Рудольф провел в постели. «У него был ужасный жар, — вспоминает Херман. — «Ты сделал анализ?» — спросила я его, а он ответил: «Да». Больше он ничего не сказал. Я краем уха слышала о СПИДе и, конечно, подозревала неладное. Помню, как я села в машину и заплакала, понимая, чем все кончится. Я только не знала, сколько это продлится». Но быстрое выздоровление Рудольфа убедило ее, что можно надеяться на лучшее. Когда Барышников спросил ее относительно циркулирующих слухов, она горячо их отрицала, не только понимая, что этого хотел бы Рудольф, но и будучи уверенной, что они не соответствуют действительности.
Прочие друзья также с трудом могли примирить слухи о СПИДе со способностью Рудольфа к напряженной и непрерывной работе. Директор балета Нанси Элен Трейлин была не одинока, думая: «Это ложь. Иначе у него бы не могло быть столько силы и энергии». Очевидно, Клайв Барнс с этим соглашался: в июне 1985 года он сообщал в «Нью-Йорк пост», что слухи о «неминуемой смерти» Нуреева, как и в случае с Марком Твеном, «сильно преувеличены»340.
Однако группа ближайших друзей, которую Рудольф именовал «семьей», подмечала в нем маленькие, но усиливающиеся перемены. «Он стал таким непредсказуемым», — жаловалась тем летом Мод Гослинг Руди ван Данцигу. Рудольф тогда жил у Мод в Лондоне, выступая в «Колизее» с японским балетом Мацуяма. В течение двухнедельного сезона он танцевал в каждом спектакле «Лебединого озера», и по дому были разбросаны его костюмы, «все еще мокрые от пота — он их не чистил и не сушил, а просто клал куда попало».
Рудольф жаловался ван Данцигу, что пребывание в Лондоне для него мучительно, здесь было слишком много призраков. Он продолжал ощущать пренебрежение со стороны Королевского балета, и ему не хватало Найджела Гослинга. После смерти Найджела Рудольф еще сильнее привязался к Мод. Он регулярно приглашал ее на гастроли и в отпуск, оплачивая ее расходы. Отдавая дань уважения ближайшему другу Мод, Энтони Тюдору, он представил в Парижской Опере целую тюдоровскую программу и, не сумев убедить самого хореографа приехать на просмотр, пригласил Мод занять его место. Мод танцевала в самых ранних постановках Тюдора и была первой Каролиной в его «Сиреневом саду», который Тюдор рекомендовал для парижской программы. «Твой парень первый посвятил мне целый вечер», — говорил он Мод. Несмотря на неуживчивый характер Тюдора, он и Рудольф очень любили друг друга, проводя вместе много вечеров в Нью-Йорке с Гослингами и любовником Тюдора, Хыо Лейнгом341. При этом Рудольф неоднократно, но безуспешно пытался добиться от Тюдора нового балета.
По иронии судьбы, следующим крупным произведением после тюдоровской программы была нуреевская постановка «Вашинг-тон-сквер» на сюжет романа Генри Джеймса о молодой нью-йоркской наследнице, подавляемой своим отцом и преданной поклонником, в которого она влюбилась. В 70-х годах Тюдора просили переделать эту историю в балет для Нуреева и Синтии Грегори. Просьба исходила от Оливера Смита, бывшего тогда одним из директоров Американ балле тиэтр. Когда Тюдор отказался, Смит предложил идею Нурееву, который сначала не захотел браться за сценарий, столь подходящий для Тюдора психологической сложностью характеров и изощренностью драматургии. Однако в действительности интерес Нуреева к исследованию психологии его героев был не меньшим, чем у Тюдора. Идея захватила его, и он не мог с ней расстаться. Вернувшись через много лет к роману Джеймса, Рудольф выбрал в качестве музыки балета Праздничную симфонию Чарлза Айвса. Его первая попытка чисто американского балета была перегружена такими затасканными образами американской жизни, как ковбои, марширующие отряды, солдаты юнионистов и конфедератов, черные «менестрели» и кордебалет статуй Свободы. Если танцевальная драматургия Тюдора использовала жест и движение, чтобы подчеркнуть душевное состояние, то драматические эпизоды Нуреева, перегруженные обилием на, чисто балетной театральностью и идеями, попросту подавляли его хореографию. На нью-йоркской премьере балета в июле 1986 года Нуреев в роли отца был освистан. «Семьдесят минут напыщенной хореографии», — писала Марта Даффи в журнале «Тайм». Посетивший премьеру Тюдор охарактеризовал балет как «а rave», но Нуреев так и не понял, что он под этим подразумевал.
Теперь, когда Нуреев большую часть года жил в Париже, квартира на набережной Вольтера стала его почти настоящим домом. Если в своем лондонском доме он всего лишь «приземлялся», говорила Линн Сеймур, то в Париже «окопался как следует». Но, по мнению Виолетт Верди, Рудольф «нигде и никогда не чувствовал себя дома по-настоящему… Окруженный талантливыми, очаровательными и выдающимися личностями, он был глубоко одинок и знал это». Нуреев говорил репортеру, что примирился со своим одиночеством. «Это приходит с возрастом или опытом: вы приучаетесь жить с самим собой. Вы можете сосредотачиваться, читать, работать без постоянного диалога с внешним миром». Рудольф продолжал поиски случайного секса в парках, барах, объявлениях в порножурналах для геев. Перспектива продолжительной привязанности казалась все менее вероятной. В сорок семь лет он уже не был красивым существом, которое Марго Фонтейн однажды назвала «молодым львом». Его лицо стало напряженным и морщинистым, знаменитые косматые волосы — редкими и зачесанными на лоб, чтобы скрыть лысину. Когда принцесса Фирьял стала просить Рудольфа зачесать волосы назад, говоря, что «с теперешней прической вы похожи на Наполеона», он ответил, шутя лишь отчасти: «А что в этом плохого?» Рудольф все сильнее ощущал себя старым и пренебрегаемым; впервые в жизни сексуальная привлекательность начала его подводить. «Никто больше мною не интересуется, — пожаловался он как-то ван Данцигу. — Даже как любовником. Я слишком стар. Все проходят мимо меня. Это так угнетает. С женщинами я могу добиваться чего хочу, но мне они не нужны. Они выводят меня из себя».
Несмотря на декларируемую любовь к одиночеству, Нуреев редко бывал один. Той осенью он взял с собой Мод на гастроли в Китай, а в Париже у него часто гостили друзья. На Рождество приехала Джейн Херман, вскоре после нее — Фонтейн, а потом Мод и Линн Сеймур. Дус присутствовала постоянно, полностью его обслуживая («Я здесь ежедневно. Сто десять процентов для Рудольфа»), не обращая внимания на пренебрежение. Она упорядочивала жизнь Рудольфа и «заботилась о деньгах, встречах и всем прочем, — говорил Геня Поляков. — Рудольф хотел платить ей за работу, но она отказывалась. В результате он никогда не мог от нее освободиться. Это стало зависимостью». А так как у Дус, по словам Шарля Жюда, «не было другой жизни», она могла делать все, о чем просил Рудольф. Дус не только вела хозяйство в его парижской квартире, но и присматривала за переделкой его фермы в Вирджинии. «Я спрашиваю его, что ему нужно, а он никогда мне не отвечает, — ворчала она. — А когда он наконец видит, что я сделала, то приходит в бешенство. Если я ничего не делаю, он тоже злится и говорит всем, что я его подвела. С ним просто не знаешь как быть». Рудольф «ужасно с ней обращался», вспо