минает Руди ван Данциг, но она «боялась, что кто-то другой займет ее место». Когда кто-то действительно сделал так на краткий период — а именно новая секретарша Рудольфа Мари-Сюзанн Суби, — Дус начала ревновать, проявляя к Суби явную враждебность. Она продолжала надеяться, что Рудольф на ней женится, не страшась его гомосексуальности и даже оплачивая мужчин-проституток, приходивших к нему в квартиру. По формальным поводам, таким как ежегодный рождественский праздник у Ротшильдов и премьеры в Парижской Опере, Дус появлялась в качестве его «пары». По словам ее друга Жиля Дюфура, художественного руководителя студии Шанель, «ей нравилось, когда люди видели ее с ним». Друзья Рудольфа становились ее друзьями, и пока Рудольф был жив, у нее никогда не было постоянного бойфренда. Мишель Канези считал, что Дус «жила с иллюзией связи, существовавшей только в ее воображении». Однажды музыкальный издатель Марио Буа, ведавший хореографическими правами Рудольфа, привел к нему на обед друга. Видя, что за столом сидят тринадцать человек, суеверный Рудольф заставил Дус сесть одной за маленький столик.
У Рудольфа по-прежнему было много друзей мужчин. Но круг самых преданных друзей почти целиком состоял из женщин. Эта ситуация озадачивала его, тем более что он считал женщин низшими существами в сравнении с мужчинами. Как-то, оглядевшись вокруг, Рудольф сказал Сеймур с насмешливым отчаянием: «Считают, что я ненавижу этих чертовых баб, а в действительности я ими окружен». Женщины были ему нужны для удобства и понимания, а мужчины — для секса и руководства. Его интеллектуальными наставниками всегда были мужчины: Пушкин и Брун в танце, Гослинг в культуре, Николас Георгиадис и Джейкоб Ротшильд в искусстве и финансах. «Возможно, я паршивый мужской шовинист, — признавал Рудольф, — но я считаю, что мужчины обладают более организованным умом и могут лучше абстрагироваться от своей природы и свойств характера. Мужчины лучше реагируют на музыку. Они лидируют в изобразительном искусстве и архитектуре. Мужчины лучшие солдаты, лучшие повара и вообще лучшие во всем. У них также более высоко развиты интеллект и чувства. Так и должно быть…»
Его ближайшим другом мужчиной в Париже был Шарль Жюд, который собирался перейти в Американ балле тиэтр, когда Рудольфа назначили директором. Скучающий в Парижской Опере, он хотел путешествовать. «Со мной ты поедешь за границу. Оставайся!» — велел Рудольф Жюду, который был моложе его на пятнадцать лет. Действительно, при нем Жюд не только стал выезжать за рубеж, но и продолжал танцевать главные роли в почти каждом нуреевском балете — его элегантность и бархатная техника напоминала Эрика Бруна. Хотя Рудольф предъявлял к Жюду высокие требования, регулярно наблюдая за ним в кулисах, в личном общении он был с ним мягок и робок. Когда он хотел куда-нибудь пригласить Жюда, то не обращался к нему непосредственно, а просил сделать это его жену Флоранс Клерк.
В течение следующих нескольких лет они регулярно встречались, иногда в квартире Рудольфа, а иногда в доме Жюдов неподалеку от площади Бастилии, где они жили с двумя юными дочерьми Каролин и Джоанной и двумя собаками. Теплота и жизнерадостность дома Жюдов давала Рудольфу то, что он не мог получить от «его женщин» и от молодых любовников: ощущение семейной жизни с детьми. Такая перспектива всегда казалась ему чуждой и пугающей. Но чем больше Рудольф общался с Жюдами, тем сильнее убеждался, что хочет жить со всей их семьей. «Он любил мужчин и всегда искал их общества, — вспоминает Клерк, — но пришло время, когда этот стиль жизни стал привлекать его куда меньше нашего».
Когда Рудольф предложил им жить с ним и спросил Жюда, какой регион тот предпочитает, Жюд решил, что он шутит, и предложил Бордо, зная, что Рудольф предпочитает белое вино красному. «Отлично, мы купим замок и будем там жить — ты, я, Флоранс, дети и собаки», — заявил Рудольф. Спустя неделю Рудольф показал Жюду брошюру с замками в Бордо, выставленными на продажу, и попросил его выбрать какой-нибудь из них. «Детям нужен бассейн?» — спросил он у Флоранс. «Он хотел, чтобы Шарль и я стали его семьей, — вспоминает она, — но я предпочитала вести свою семейную жизнь отдельно. Вряд ли он понимал, что его план невозможен».
Рудольфу даже пришла мысль завести общего ребенка. «Он сказал мне: «Мы наполним нашей спермой пробирку, смешаем ее, а потом введем Флоранс». Фантазия его захватила. Примирившись с тем, что Жюд никогда не станет его любовником, Рудольф стал смотреть на него как на духовного сына и основного наследника его искусства. (Незадолго до смерти он сделал Жюда наследником своих балетов.) Но, сознавая свою смертность, он также мечтал произвести на свет свое идеальное «я», о чем свидетельствует выбор Жюда. В своем воображении продукт их союза должен стать совершенным танцовщиком, сочетающим лучшие качества его и Жюда. «Он хотел иметь сына с моим телом и его головой», — вспоминает Жюд.
Мысль о потомстве не давала Рудольфу покоя с начала 80-х годов, когда он впервые стал серьезно задумываться о том, чтобы завести ребенка. Однажды вечером, прижавшись головой к животу беременной приятельницы, он прошептал: «Малыш, ты будешь меня помнить, когда я стану старым и все меня забудут?» Становясь старше, Рудольф начал подыскивать других кандидатов. Очарованный красотой Настасьи Кински, он говорил друзьям, что «хотел бы иметь от нее ребенка». Рудольф также предполагал, что Тесса Кеннеди, у которой были четыре красивых сына-блондина, может подарить ему такого же. К тому же рядом всегда была Дус, которая, как он знал, жаждала заиметь от него ребенка.
В 1987 году Рудольф даже обсудил этот вопрос со своим врачом. «Пошло бы мне на пользу завести детей?» — поинтересовался он. Канези ответил, что это «невозможно», так как риск передачи вируса СПИДа очень велик. «О’кей, забудем об этом», — сказал Рудольф, хотя сожаление не покидало его.
Рудольфу исполнилось сорок восемь лет 17 марта 1986 года. Он был отнюдь не в праздничном настроении, готовясь после очередного приступа пневмонии танцевать «Песни странника» Бежара в Венской государственной опере. Танцовщик Михаэль Биркмейер, видевший Рудольфа в день выступления, ужаснулся его «кошмарному» виду и решил не ходить на спектакль (подобные решения стали принимать тайком многие коллеги Нуреева). Биркмейер не знал, что Рудольф только что получил печальные известия: Эрик Брун умирал от рака легких в больнице Торонто. Тогда Бруну было пятьдесят восемь лет и он занимал пост директора Национального балета Канады, который ему предложили в тот год, когда Рудольф стал директором балетной труппы Парижской Оперы. Брун уже много лет жил с Константином Патсаласом, красивым танцовщиком и хореографом греческого происхождения. Он и Рудольф сохраняли взаимное влияние, несмотря на часто отпускаемые в адрес друг друга язвительные замечания. Однажды на обеде в Торонто с канадской танцовщицей Линдой Мейбардьюк и ее мужем подвыпивший Брун начал похваляться своим имуществом и знатными знакомыми. «Нам было весьма неловко», — говорит Мейбардьюк, вспоминая, как Рудольф осадил Бруна: «Все твое имущество я могу поместить в моей квартире в «Дакоте».
У Бруна всегда были проблемы со здоровьем. Он был заядлым курильщиком, и всего несколько месяцев назад поклялся вместе с Гленом Тетли бросить вредную привычку. В последние недели его беспокоил кашель. Друзей тревожило то, как сильно он похудел. Тем не менее Брун, как и его мать в ее последние дни, отказывался обратиться к врачу. Когда в начале марта он прошел рентгеновское обследование, рак легких уже дал метастазы. Его сразу же госпитализировали.
Узнав о болезни Бруна, Рудольф решил посетить его, как только сможет. Вечером в свой день рождения он обедал с несколькими старыми друзьями — в том числе Биркмейером, директором Венской филармонии Вильгельмом Хюбнером и его говорящей по-русски женой Лидией, которые со своими детьми Вакси и Элизабет составляли венскую «семью» Рудольфа. Страстные поклонники балета, Хюбнеры подружились с Рудольфом в начале 70-х годов, в период его частых выступлений с балетом Венской оперы, который теперь оставался одной из немногих крупных европейских трупп, все еще регулярно приглашавших его танцевать. (Четыре года назад он получил австрийское гражданство с помощью директора труппы и мэра Вены.) Озабоченный здоровьем Рудольфа и слухами о СПИДе, Биркмейер отвел его в сторону и спросил, насколько эти слухи обоснованы. «Я татарин, — напомнил ему Рудольф. — Скорее я сам трахну этот чертов СПИД, чем он меня».
Но в ближайшее время Рудольфу предстояло вести иные сражения. На следующей неделе в Парижской Опере у него произошло столкновение с приглашенным хореографом Морисом Бежаром. Под громкие аплодисменты, приветствующие два его новых балета для Парижа, Бежар вышел на сцену, «королевским жестом потребовал тишины в зале» и объявил, что присваивает Мануэлю Легри и Эрику By Ану высшую категорию танцовщиков Парижской Оперы. Только Нуреев имел полномочия для оказания таких почестей, и как только занавес опустился, подошел и крикнул: «С первым апреля!» — ясно давая понять, что не одобряет бежаровскую игру во власть. Мануэль Легри чуть сквозь землю не провалился от смущения. «Скандал был жуткий, — вспоминает он. — Бежар был немного влюблен в Эрика [Бруна] и хотел сделать для него что-нибудь особенное. Он знал, что я нравлюсь Рудольфу как танцовщик, поэтому решил произвести в звезды нас обоих». Но он рассчитал неверно. Сразу же в кабинете Андре Ларкье состоялось собрание чиновников министерства. Бежар на него не явился. «Рудольф был очень бледен, — вспоминает Игорь Эйснер, генеральный инспектор министерства культуры по танцам. — Поль Пио, бывший президент Парижской Оперы, спросил, как он себя чувствует, и Рудольф ответил: «Пока живой». Такой афронт был для него тяжелым испытанием».
Этот последний вызов нуреевскому режиму коренился в личной неприязни. Отношения между Рудольфом и Бежаром никогда не были блестящими. «Их характеры были слишком схожи», как подметил один из обозревателей. По словам Эйснера, Бежар чувствовал, что его обошли, когда Нуреев занял директорский пост в Париже. Хотя Бежар возглавлял базирующийся в Брюсселе Балет XX века, одну из самых популярных европейских трупп, Брюссель все же не был Парижем. Более того, он считал, что Нуреев — посредственный хореограф и что Парижскую труппу должен возглавлять француз вроде него. Нуреев любил балеты Бежара и хотел, чтобы они исполнялись в Париже. В 1985 году, во время обеда на набережной Вольтера, он пригласил Бежара работать с труппой. Бежар пообещал мировую премьеру «Чудесного мандарина» на музыку Белы Бартока и с Нуреевым в главной роли. «Это настоящий подарок», — говорил Эйснеру обрадованный Рудольф. Но через два дня Бежар изменил мнение и решил предоставить парижской труппе комический балет «Арепо» («опера» наоборот) без участия Нуреева. Ко времени начала репетиций Рудольф был на гастролях, и в Пале-Гарнье, по воспоминаниям Эйснера, царила «антирудольфовская» атмосфера, которой воспользовался Бежар. Он назначил на главную роль в «Арепо» Гиллем и пообещал ей, если она приедет в Брюссель, создать для нее еще один балет, «зная, что Рудольфа огорчил бы ее отъезд», вспоминает Элизабет Купер, многолетняя пианистка Бежара и участ