ница исполнения «Арепо». «Париж любит интриги, а в труппе зрело желание видеть своим главой Бежара, — говорил Эйснер, припоминая, как постановки и поведение Нуреева вначале не пользовались популярностью у многих танцовщиков. — Репетиции шли хорошо, и танцовщикам нравилась хореография Бежара. Они чувствовали, что в Нурееве слишком много от диктатора, и называли его «царь Рудольф». Бежар пошел еще дальше, окрестив его «Призраком Оперы».
В день премьеры Бежар намекнул Нурееву, что планирует перевести By Ана и Легри в категорию звезд. По словам надежного источника (хотя это оспаривал Бежар), явно раздраженный Рудольф ответил, чтобы он поступал, как ему угодно, что подразумевало: «Мне плевать, не беспокой меня!» Ободренный успехом «Арепо», Бежар заявлял, что получил молчаливое одобрение Рудольфа.
Чувствуя себя преданным и считая, что на карту поставлена его профессиональная репутация, Нуреев на следующий день созвал пресс-конференцию и объявил, что не одобряет продвижение двух танцовщиков. В ответ Бежар обрушился на него по Французскому телевидению, требуя его отставки. Пытаясь сыграть на националистических настроениях, он заявил: «Я обвиняю господина Нуреева во лжи и в намеренной организации этого скандала, с целью чтобы его имя, отсутствующее в программе спектакля, упоминалось в прессе… Я требую, чтобы незваного гостя выставили. Прощайте, господин Нуреев». Однако прощаться пришлось господину Бежару. Руководство театра поддержало Нуреева и назвало действия Бежара «злоупотреблением властью», отметив, что хореограф, «по-видимому, переживает физиологически трудный период, когда желаемое принимают за действительность…». В итоге даже противники Нуреева среди танцовщиков стали лояльными к нему.
В разгар этой истории, которую Эйснер назвал «маленькой революцией, быстро провалившейся», Рудольф узнал, что состояние Бруна быстро ухудшается. «Как только Эрику сообщили, что у него рак, он словно потерял желание жить», — вспоминает Валери Уайлдер, одна из его коллег в Торонто. Он всегда говорил друзьям: «Я собираюсь умереть быстро и в молодом возрасте». «Казалось, Эрик сам проектирует собственную смерть, — говорит Уайлдер. — Многие хотели навестить его, но Эрик намеревался умирать в одиночестве и не желал видеть вокруг себя людей. Но он хотел видеть Рудольфа, и Рудольф вроде бы стремился приехать к нему».
Рудольф звонил Эрику ежедневно, раздражаясь задержкой в Париже. Он клялся, что вылетит в ту же минуту, как только сможет. Брун еще был в состоянии «посмеиваться над интригами в Парижской Опере». Но он слабел с каждым днем, а Рудольф все не приезжал. «Надеюсь, он доберется сюда, — как-то сказал Эрик Уайлдер, убеждая ее, что «доживет до его прибытия».
В четверг 27 марта Рудольф прилетел на «конкорде» в Нью-Йорк, а оттуда в Торонто и сразу же отправился в больницу к Бруну. Вид исхудавшего и изможденного Эрика, лежащего под капельницей, подтверждал худшие прогнозы. Они проговорили допоздна, но, когда Рудольф вернулся следующим утром, Эрик уже не мог разговаривать, а только следил глазами за «Рудиком». Впоследствии Нуреев вспоминал, что для него было мучительным видеть Эрика в таком состоянии. В тот же день он улетел назад в Нью-Йорк, а Эрик впал в кому. Он умер через три дня, первого апреля — в День дурака342.
Рудольф горевал наедине с собой и мало говорил о смерти Эрика. От этого удара он никогда полностью не оправился. «Это было ужасно» — все, что он смог сказать Барышникову в день возвращения в Нью-Йорк. «Карьера Эрика являла собой печальную историю, — говорит Барышников. — Как танцовщик он был лучше, чем Рудольф, но не имел и десятой доли его успеха… Он заслуживал куда большей славы. Спросите сейчас любого молодого танцовщика: «Кто такой Эрик Брун?» — и вам ответят: «Он был танцовщиком, но датским или американским? С кем и где он танцевал?»
На пресс-конференции, за день до смерти Бруна, Нуреев и Барышников объявили о своем намерении выступить вместе, при участии своих трупп, на объединенном гала-представлении в «Метрополитен-опера», которое было намечено на июль. Парижская Опера в последний раз выступала в Нью-Йорке в 1948 году и получила разгромные критические отзывы. Слава и руководство Нуреева должны были положить конец тридцативосьмилетнему перерыву — ирония судьбы заключалась в том, что именно из-за него были отменены гастроли труппы в 1980 году.
Американское турне 1986 года стало личным триумфом Нуреева и триумфом балета Парижской Оперы в смысле оценки критиков и коммерческого успеха. Теперь было широко признано, что русский танцовщик вдохнул жизнь в умирающую труппу и восстановил ее международный престиж. Клайв Барнс называл коллектив «просто изумительным… Подобные совершенство и блеск тем более замечательны, что не так давно балет Парижской Оперы, несмотря на несколько хороших танцовщиков, служил посмешищем для всего цивилизованного мира танца».
Танцовщики были встречены с куда большим энтузиазмом, чем сами танцы, так как критика в целом отвергала хореографию Нуреева. «Потрясающе некомпетентный хореограф», — писала Арлин Кроче о его «Раймонде», «Лебедином озере» и «Вашингтон-сквер». Но публика была захвачена парижскими танцовщиками, особенно блистательной Гиллем, открытием сезона, и даже Нуреев удостоился восторженных отзывов за свои танцы. Все же, по мнению Рудольфа, балет утратил то возбуждающее действие, которым славился в те дни, когда он и Фонтейн превращали каждое выступление в событие. Ансамблевое единство стало превалировать над искусством звезд, жаловался он в «Нью-Йорк таймс». Публика все еще заполняет залы, «события больше не происходит».
Возвращение парижан в «Метрополитен» ознаменовало переполненное знаменитостями франко-американское гала-представление. Стивен Спилберг, Лайза Миннелли, и первая леди Нэнси Рейган были среди зрителей, заплативших тысячу долларов за билет. Джин Келли исполнял функции хозяина, а Гиллем и Патрик Дюпон вызвали восторг своим па-де-де из «Корсара», как Фонтейн и Нуреев двадцать четыре года тому назад. Нуреев и Барышников сопровождали Лесли Кэрон в ностальгическом попурри из ее киномюзиклов, включая «Американец в Париже». Но возможно, самым символическим событием для Нуреева стал первый спектакль его «Раймонды», когда, после всех драматических коллизий с Бежаром, он вышел на сцену, чтобы объявить о производстве Мануэля Легри в ранг звезды, — впервые эта честь была оказана за пределами Парижа.
Во время пребывания труппы в Вашингтоне Нуреев пригласил нескольких танцовщиков на свою ферму близ Вудберна, в знаменитых охотничьих угодьях Вирджинии. Он испытывал детское удовольствие, изображая фермера-джентльмена, устраивая барбекю и показывая свою территорию в четыреста двадцать один акр с сосновой рощей, прудом, ручьем, кирпичным амбаром, коптильней и тринадцатикомнатным георгианским домом, построенным в 1790 году. В один из дней Рудольф прокатил по участку Сильви Гиллем на заднем сиденье своего трехколесного мопеда. Ферма была его американской аркадией. Он говорил о планах воссоздания старинной мукомольной мельницы, водяного колеса и пруда с лилиями и планировал заниматься с одаренными студентами в амбаре XIX века. В самом доме почти не было мебели, однако Рудольф уже успел купить у местной церкви массивный орган, заполнявший целую комнату, так что брату Дус пришлось снести стену, чтобы установить его. По ночам на уединенной сельской дороге, носившей подходящее название Хармони-Черч-роуд343, можно было услышать музыку Баха.
В августе Рудольф впервые зафрахтовал судно, свел вместе друзей из различных периодов его жизни и повез их в круиз по южному побережью Турции. Мод прибыла из Лондона, Уоллес Поттс — из Лос-Анджелеса, Дус, Роберт Трейси и Мишель Канези — из Парижа. Только мужчины знали о его статусе ВИЧ-инфицированного. Канези нервничал из-за перспективы провести две недели в столь пестрой компании. Но он знал, что Рудольф нуждается в окружении друзей и наслаждается их общением, творческим и иным. Рудольф и Уоллес оставались близкими друзьями, хотя виделись крайне редко. Всюду, где им пришлось бывать, Рудольф присматривал дом для покупки. Мод говорила Канези, что Турция напоминает ему Уфу «архитектурой, красками, образом жизни».
Рудольф начал думать, что уже никогда не увидит свою мать. «Это одно из величайших разочарований в моей жизни, — говорил он репортеру следующим летом. — Я много раз пытался убедить власти, что простая человечность требует разрешить матери быть со своим сыном… Будь она еврейкой, они могли бы извлечь какие-то политические выгоды, позволив ей уехать. Но коль скоро это не так, ей приходится оставаться там».
Так как мать не могла приехать к нему, Рудольф пытался поехать к ней. Он обращался ко всем знакомы французским государственным деятелям с просьбой помочь получить визу. Министр культуры Жак Ланг и президент Парижской Оперы Андре Ларкье пытались организовать его визит с помощью переговоров с советским посольством в Париже и французским посольством в Москве. Но при кремлевских лидерах Юрии Андропове и Константине Черненко власти не были склонны проявлять заботу о предателях, которым было нужно вернуться на родину по семейным делам. Об их отношении к Нурееву свидетельствовал тот факт, что Джейми Уайету велели убрать его портреты с большой выставки семьи Уайет, которая должна была состояться в Москве и Ленинграде в марте 1987 года.
Но в ноябре 1987 года Рудольфу позвонила его сестра Розида, и он понял, что должен немедленно отправляться на родину. Его мать была серьезно больна. Не имея времени для дипломатических ухищрений, он позвонил домой чиновнику министерства культуры Рош-Оливье Местру. Ободренное новой политикой гласности, проводимой Михаилом Горбачевым, министерство культуры как раз вело переговоры с Советами относительно гастролей балета Парижской Оперы. Обрадованный колоссальным успехом в Америке труппы под руководством Нуреева, министр культуры Франсуа Леотар (преемник Ланга) усматривал огромную рекламную ценность в отправке труппы в Советский Союз — особенно с Нуреевым, впервые вернувшимся на родину после своего побега в 1961 году