, Карен Кейн, Синтию Грегори, Джона Тараса, Виолетт Верди, Руди ван Данцига, Марри Луиса и Линкольна Керстайна. Публика с криками поднялась с мест, когда появилась Марго Фонтейн, венчающая процессию. Впервые за последние семь лет вышедшая на нью-йоркскую сцену, уже поседевшая Фонтейн выглядела царственно-элегантной в своем разноцветном платье. Когда Нуреев поцеловал ее и вывел в центр сцены, их осыпали красными, белыми и голубыми конфетти и воздушными шарами. Во время поклона Рудольфа на потолке развернулось огромное знамя с надписью «Нуреев», вызвавшее мальчишески-радостную улыбку Рудольфа и восторженные крики публики.
Хотя парижские танцовщики в тот вечер представили три или четыре произведения, наибольшее впечатление произвел сам Нуреев богато нюансированным исполнением роли человека, протестующего против своей судьбы, в «Песнях странника» — дуэте, который Морис Бежар создал для него семнадцать лет назад.
В сопровождении песен Малера, исполняемых Джесси Норман, Нуреев танцевал напротив воплощаемой Шарлем Жюдом фигуры Судьбы, повторяя на своего протеже, когда Судьба вела Странника к смерти. Балет был очень важен для Рудольфа, вспоминает Жюд. «Странник хочет, чтобы все было великим и совершенным, но за ним постоянно следует тень, удерживая его. Таким и был Рудольф». В финальном моменте балета Нуреев исчезал в темноте, примирившись с Судьбой. Или так казалось публике. Когда Джейн Херман поздравила его за кулисами и порадовалась, что вечер прошел чудесно, Рудольф искоса взглянул на нее и промолвил, не поблагодарив: «Вы просто хотите заставить меня уйти на покой».
30. КАК НИКИЯ В «БАЯДЕРКЕ»
21 февраля 1989 года Сильви Гиллем ушла из балета Парижской Оперы — это был первый удар, полученный Нуреевым в том ужасном для него году. Новость, что Гиллем переманили в Лондон с целью придания блеска Королевскому балету, побудила «Монд» назвать ее потерю «национальной катастрофой». Только Фонтейн, Нуреев и Наталия Макарова долго занимали положение приглашенных артистов в Королевском балете. Однако Гиллем первой удалось добиться долгосрочного контракта, предоставляющего ей контроль над своим репертуаром и выбором партнеров, спектаклей и даже костюмов. Рудольф оказался хорошим учителем. Помимо двадцати пяти ежегодных выступлений с Королевским балетом, ей разрешалось танцевать где угодно354, чего она не могла делать в Париже. Гиллем тяготилась правилами и иерархией Парижской Оперы. «Мне стало там тесно, — объясняла она в стиле своего патрона Нуреева. — Я хотела знать свое расписание на полгода вперед и решать [с художественным коллективом труппы], что буду танцевать, а они говорили мне: «Если мы тебе это разрешим, все потребуют того же». Позднее они говорили: «Мы уверены, что ты не уйдешь, потому что это твой дом и мы тебя создали».
Никто не способствовал созданию Гиллем больше, чем Нуреев, которого глубоко задел ее внезапный уход. То, что Гиллем ушла в Королевский балет, только усиливало ощущение, что его предали. Ее рекламировали как самую многообещающую балерину своего поколения. Постепенно она становилась все более эффектной внешне, сменив шиньон на модную короткую стрижку в стиле Луизы Брукс. «Рудольф сердился на меня, когда я ушла, — признавалась Гиллем, — но я не понимала, почему он не хочет мне помочь. Рудольфу не нравилось, когда с ним не соглашались, а я очень часто это делала. Обычно это происходило из-за балета — либо он хотел, чтобы я танцевала то, что мне не хотелось, либо наоборот… Мы часто ссорились». Помимо таланта и красоты, Рудольфа привлекали в Гиллем сила воли и самообладание. Он даже говорил одному из друзей: «Неужели она не знала, что я был готов на ней жениться?» «Он никогда не встречал танцовщиц, которые держались с ним так независимо», — говорит Джейн Херман. По словам Луиджи Пиньотти, Гиллем обидела его, не посоветовавшись с ним, прежде чем принять решение. Но, как директор большой труппы, Рудольф не мог оказывать ей большее предпочтение, чем делал уже, подобно тому, как Аштон не мог делать большее для Нуреева. «Она очень походила на Нуреева, — замечал Ге-ня Поляков, хорошо знавший обоих. — Он покинул свой дом, а она — свой».
Уход Гиллем поставил Рудольфа перед насущной проблемой. Гиллем была «гвоздем» «Правил игры» — первого балета Твайлы Тарп для Парижской Оперы. Нуреев привлек Тарп в Париж, пообещав ей Гиллем; Тарп даже вписала в контракт, что без нее балет не может быть показан. Тем не менее хореограф легко согласилась переделать весь балет и отстаивала перед прессой других танцовщиков. «Когда репортеры спрашивали меня о «катастрофе» — дезертирстве Сильви, которую, казалось, оплакивал весь Париж, — я отвечала: «Парижская Опера сильнее любого единичного ее элемента…» Жиль Дюфур, художник по костюмам, будучи в квартире Нуреева, выразил сожаление по поводу ухода Гиллем. Рудольф сердито ткнул пальцем в ее фотографию: «Что бы она ни делала, ей никогда не стать Марго Фонтейн».
Признательный за то, что Тарп избавила его от того, что могло обернуться для него очередной катастрофой, Рудольф устроил для нее обед в «Лез Аль» после успешной премьеры. Она была поражена тем, как он заказывал устрицы и шампанское «сверх всякой разумной меры, пока не достиг комфортного состояния». Рудольф здорово напился и, в знак привязанности, укусил Тарп за руку, как некогда проделал с Ноэлем Кауардом и Арнольдом Шварценеггером, «достаточно сильно, — писала она, — чтобы оставить следы зубов на целый день».
Спустя несколько недель Рудольф столкнулся с новыми проблемами: танцовщики угрожали забастовать в день премьеры в Парижской Опере его постановки «Спящей красавицы». На сей раз их возмутил план заставить танцовщиков получать специальный сертификат, прежде чем они могли преподавать. Мари-Элен де Ротшильд председательствовала на торжественном бенефисе, приуроченном к пятьдесят первому дню рождения Нуреева. Когда в одиннадцатом часу актеры отказались танцевать, баронесса настояла, что прием должен продолжаться, даже если представление не состоится. С присущим ей апломбом она велела официантам подавать обед как можно скорее. Премьера состоялась следующим вечером при полном зале, вызвав восторженные отзывы критиков.
Но противодействие руководству Нуреева только начиналось. В июне он вызвал протесты звезд, пригласив двадцатиоднолетнего Кеннета Грева танцевать принца в «Лебедином озере». Новый протеже Рудольфа, сын датского чемпиона по гольфу и парикмахерши, был в кордебалете Американ балле тиэтр и бывшим учеником Школы американского балета. Двухметрового роста, с вьющимися светлыми волосами, серо-голубыми глазами, длинными конечностями и мальчишеской фигурой, он обладал благородной «аполлонической» внешностью молодого Эрика Бруна. Брун действительно служил образцом для Грева, когда он был студентом Датской королевской балетной школы. Рудольф познакомился с Гревом в 1988 году, когда готовился танцевать «Орфея» с Нью-Йорк сити балле. Грев тогда нуждался в разрешении на работу и обратился к Рудольфу за рекомендацией. Понаблюдав за ним в классе и узнав, что Грев учился у Бруна в Дании, Рудольф подписал рекомендательное письмо. Прошел почти год, прежде чем он снова встретил Грева в классе Американ балле тиэтр. Предложив Греву поработать с ним после занятий, он попросил его исполнить несколько комбинаций. Через десять дней Грев разбудил в четыре часа ночи звонок из Парижа. Хотел бы он стать звездой в труппе Парижской Оперы? «Предложение меня потрясло. Мне было всего двадцать лет, я закончил школу только три года назад и работал в кордебалете Американ балле тиэтр. Парижская Опера казалась недосягаемой, но, даже попав туда, пришлось бы начинать с самого дна, и вообще, я тогда не слишком хорошо знал Нуреева. «Конечно, хотел бы, — ответил я ему, — но вам не кажется, что вы слишком рискуете?» — «Это уж мне решать», — сказал Рудольф и предложил Греву танцевать «Дон Кихота» через двенадцать дней. Грев ответил, что постарается. «Мне не нужно, чтобы вы старались, — я хочу, чтобы вы это сделали». Вскоре Рудольф заменил «Дон Кихота» на свою версию «Лебединого озера» — «самый трудный балет, какой он только мог выбрать», утверждает Грев.
Барышников, к которому Грев обратился за советом, назвал это «безумной идеей». Тем не менее, уверенный, что вскоре оставит пост директора Американ балле тиэтр, он убеждал молодого танцовщика ехать в Париж. «Конечно, с Парижской Оперой у тебя будет много хлопот, — говорил он, — но это фантастическая возможность». В течение следующих шести месяцев жизнь Грева стала неразрывно связанной с жизнью Рудольфа. Он путешествовал, ежедневно репетировал и обедал с ним. Рудольф считал важным повышать общую культуру своего молодого протеже. Он показывал ему религиозные полотна в Лувре и покупал ему книги: «Моби Дик», «Мадам Бовари», «Гамлет», набоковские «Лекции по литературе». «Нуреев всегда давал мне книги в бумажной обложке. Он говорил, что книге незачем выглядеть красиво».
Вскоре Грев стал объектом сексуальных желаний Рудольфа. «Люди говорили, что именно поэтому он питал такое уважение ко мне — мальчишке, у которого было так мало жизненного опыта». У Грева была девушка в Нью-Йорке, и он считал себе гетеросексуальным, но старался щадить чувства Рудольфа. Грев понимал, что многому научился у Нуреева, и спрашивал себя, привлекает ли его он в сексуальном отношении. «Мы долго говорил об этом, и я признался, что не обнаружил в себе никаких признаков влечения к нему. Он продолжал меня убеждать, что мне это понравится, что я на самом деле гей и просто этого не сознаю. Я ответил, что, может быть, осознаю это со временем, но сейчас этого не чувствую. Он сказал, что я глуп. «Скоро я стану старым пердуном, и у меня уже не будет красивого тела!» Иногда Нуреев вел себя очень приятно, а иногда становился назойливым. Я всегда отвергал его. Я говорил, что люблю его как отца, как артиста, даже как личность, «но не могу любить вас таким образом, хотя сожалею об этом». Грев жил у Рудольфа в Париже («Забудь про отель — мне нужно, чтобы ты был рядом двадцать четыре часа в сутки»), но спал по другую сторону холла, в апартаментах, которые Рудольф держал для гостей. Тем не менее иногда он вел себя двусмысленно, кладя руку на колено Рудольфа или соглашаясь тереть ему спину во время ежедневной ритуальной ванны. Однако для молодого танцовщика «это было все равно что тереть спину отцу. Нурееву нравилось, когда я сжимал его голову, и он просил меня стиснуть ее крепче. Но он никогда не вовлекал меня в непристойные ситуации».