ишки. «Должна признаться, что чувствую себя виноватой перед старшим Нуреевым, — говорила она лет через сорок после просьбы Хамета, — потому что так ни разу и не поговорила об этом с Рудиком. Я понимала бесполезность всех своих усилий».
На уроках Рудик рисовал в тетрадках ножки балерин, так глубоко погружаясь в собственный мир, что часто не слышал учителей. Несмотря на посредственные оценки по рисованию, он талантливо рисовал. А портрет Ломоносова его работы появился в специальном выпуске классной стенной газеты. При всем своем потенциальном даровании он больше любил смотреть на картины, чем рисовать, и начал оттачивать глаз в музее Нестерова* на улице Гоголя, научившись распознавать с первого взгляда стиль многих русских художников. Со временем Рудольф заполнит собственную картинную галерею работами «старых мастеров», но в 1952 году, в четырнадцать лет, у него в кармане звенела лишь мелочь. Его первыми приобретениями были купленные в киосках почтовые открытки с репродукциями картин, прежде всего Ильи Репина и Ивана Шишкина, и фотографии знаменитых балерин. (Больше всего он любил открытку с изображением прима-балерины Кировского театра Натальи Дудинской.) Его стремление познать мир было неистребимым, но хаотичным. В основном приходилось довольствоваться книгами, картинами и культурными мероприятиями, которые могла предложить Уфа. Рудольф посмотрел все спектакли Свердловского театра музыкальной комедии, а потом Омского музыкального театра, гастролировавших в Уфе летом, иногда пролезая через боковую дверь или через служебный вход, чтобы не платить за билет.
Хотя в школе его мало что интересовало, на занятиях во Дворце пионеров он проявлял фанатичное рвение, требуя в классе, чтобы товарищи смотрели на него и подмечали как можно больше ошибок. «Даже идеально делая что'-то, он все равно просил поправлять», — вспоминает Ирина Климова. Встав перед зеркалом, он скрупулезно с пристальностью аналитика изучал свое отражение, чего почти никто не мог понять, и отказывался переходить к следующему экзерсису, пока не отрабатывал предыдущий. Тем не менее его не считали тщеславным; он еще находился в процессе самоопределения, еще не обладал тем эффектом присутствия и горделивым блеском, который однажды проявит с поистине фантастическим результатом. В самом деле, в четырнадцатилетием Рудольфе не было ничего привлекательного. Одноклассники вспоминают «обыкновенного с виду» костлявого мальчика маленького роста. Если волосы у других мальчишек были коротко стрижены и гладко зачесаны назад, то он зачесывал свои волнистые волосы на косой пробор, причем сзади они были короткими, а спереди длинными, закрывая уши и обрамляя глаза. Когда Рудольф танцевал, волосы всегда падали на лицо. На фотографиях можно увидеть тринадцати-четырнадцатилетнего мальчишку в белой майке, с впалой грудью, с длинными тонкими руками, полными губами, мягкими и красивыми чертами лица. Выражение напряженное и в то же время невинное. На одном снимке он улыбается прямо в объектив, гордо скрестив на груди руки. На другом — положив руки на бедра, склонив голову, с усмешкой позирует перед камерой. Торс выглядит крепким. Вид у него здесь не слишком самоуверенный. «Казалось, он никогда не заботится о своем внешнем виде», — говорит Памира Сулейманова, и ее мнение подтверждают другие; не обращал внимания на одежду, даже если она дурно пахла и была пропитана потом.
Его гардероб состоял из брюк, куртки и нескольких рубашек. «У нас не было красивой одежды, — заявляет Альберт, — и если на штанах и на куртках были заплаты, мы их не стыдились. Главное — выглядеть аккуратно».
Кроме Дворца пионеров, Рудольф выступал и на других площадках. Помимо школьных концертов, проходили концерты в честь праздников, и тогда танцевальный ансамбль выезжал в соседние города. В дни государственных праздников в Уфе по традиции шли выступления и лучших пионеров-танцоров нередко приглашали танцевать в различных рабочих клубах города при заводах, фабриках, правительственных и профсоюзных организациях. Первое посещение Клуба военных офицеров оставило у Рудольфа неприятное чувство. С социальными различиями он столкнулся еще в детском саду, но здесь ощущение несправедливости обострилось. «Нас всех поразили красивая и сверкавшая мебель, богато накрытые столы в буфете, — вспоминает один бывший пионер. — Одни приняли это как должное, но Рудик не согласился с правилами игры и не скрывал раздражения этими «царскими» палатами. Его семья была такой же бедной, как наши, но почему-то он отреагировал сильней других ребят…»
Время от времени среди детских воспоминаний Рудольфа мелькают и радостные моменты, пусть даже мимолетные. Больше всего он был счастлив, выступая в своей разъездной танцевальной группе, которую называл «импровизированным гастролирующим театром». Погрузив вещи и оборудование в два маленьких грузовика, коллектив отправлялся в тот или иной соседний город, грузовики ставили рядом, снимали борта, и кузова превращались в сцену. Задней кулисой служила повешенная посередине красная шерстяная занавеска. Именно на этих представлениях, зачастую перед неподготовленной шумной публикой, Рудольф научился управлять ее вниманием. Случались во время его ученичества и катастрофы.
Однажды перед толпой зрителей, состоявшей из железнодорожников и членов их семей, он буквально предстал голышом. Для матросского танца ему предстояло надеть плотные синие брюки, но их вовремя не приготовили, и пришлось натянуть штаны, принадлежавшие гораздо более крупному танцору, скрепив их булавками. Не успел Рудольф сделать несколько шагов, как булавки не выдержали, и штаны свалились до самых колеи. Он в смертельном ужасе бросился за кулисы, чтобы их пристегнуть, но вскоре после второго выхода на сцену булавки опять вылетели и брюки снова свалились. Почти любой пятнадцатилетий мальчик ушел бы после этого и не вернулся. Но Рудольф уговорил организаторов дать ему еще один шанс, и эту настойчивость он будет проявлять и в дальнейшем. На сей раз его выход сопровождался шумом и комическим объявлением, мол, «товар-р-рищ Р-р-рудольф Нуреев обещает вести себя хорошо и больше фокусов не выкидывать». Штаны держались на бедрах, но ленты на вымпеле были так заляпаны грязью, что не развевались, а обвивались вокруг танцора.
В тот месяц, когда Рудольфу исполнилось пятнадцать лет, от кровоизлияния в мозг умер Сталин. Тело советского лидера лежало в Москве четыре дня, и в последний из них пятьсот человек были раздавлены насмерть в стремлении его почтить — закономерный, хотя и трагичный финал тридцатилетнего царства террора. Но для Рудольфа крупнейшим событием 1953 года стало открытие в Уфимском театре первой балетной студии. По рекомендации Войтович он был туда принят. Ему, должно быть, казалось, что он вступил в мир своих детских фантазий. Он не только делил гримерную с артистами Уфимского балета, но должен был скоро выйти на одну с ними сцену, на сцену, где впервые увидел их и которая восемь лет назад казалась далекой мечтой. Услышав, что труппе нужны статисты, он предложил свои услуги и вскоре переиграл все мыслимые выходные роли, от пажа до оруженосца. За подобную честь ему даже платили небольшое жалованье. С тех пор Рудольф никогда не зарабатывал на жизнь каким-либо другим способом, кроме танца39.
Теперь жизнь Рудольфа вертелась вокруг театра. Занятия в классах шли до двенадцати, потом следовали дневные репетиции, потом спектакли. Повседневное расписание — класс, репетиция, выступление — останется неизменным на протяжении следующих тридцати девяти лет, только декорации будут меняться: Уфа, Ленинград, Лондон, Нью-Йорк, Париж… Чтобы приспособиться к такому графику и удовлетворить желание родителей об окончании образования, он попросил разрешения перевестись в школу рабочей молодежи с более свободным посещением занятий. Написанное начальству письмо с этой просьбой свидетельствует, что его автор гораздо больше привык требовать, чем просить. «Фактически находясь на постоянной работе, я больше не могу посещать среднюю школу № 2», — писал он. В те вечера, когда сам Рудольф не появлялся на сцене, он пробирался в театр с Альбертом, пересматривая по многу раз каждый балет и оперу40. Подобно матери, которая однажды на Новый год незаметно провела его в дверь, Рудольф отлично знал, как проскользнуть незамеченным через служебный вход. За сценой они с Альбертом висели на канатах, на манер Тарзана.
Альберт был единственным мальчиком из Дворца пионеров, который последовал за Рудольфом в новую балетную студию. Дворец пионеров представлял собой местный общественный клуб, в который приходила самая разная молодежь. В нем как раз отсутствовала та суровая атмосфера целеустремленности, которую Рудольф высоко ценил в студии. За пианино во время занятий сидела все та же восторженная Воронина, но Войтович занималась не со студийцами, а с артистами Уфимского балета. Таким образом, Рудольф обучался у Зайтуны Бахтиаровой, бывшей питомицы Уфимского балета, с которой у него не возникло особого взаимопонимания. Не имея возможности выйти из дому, пока отец не отправится на работу, он часто опаздывал в ее класс, начинавшийся в восемь утра, от его одежды пахло потом, так как он всю дорогу бежал. Суровая и требующая полного повиновения, Бахтиарова была недовольна подобными нарушениями и нередко в наказание заставляла Рудольфа работать в коридоре. Она видела, что он талантлив, но, не задумываясь, отчитывала его за недисциплинированность на глазах у всех. Рудольф вступал в пререкания, на что не осмеливался ни один другой ученик. «По его мнению, у нее не было никаких оснований кричать на него, — говорит его партнерша по классу Памира Сулейманова. — Мы, татары, обязаны драться с теми, кто на нас кричит». Впрочем, однажды Бахтиаровой удалось так испугать Рудольфа, что он замолчал (весьма редкий случай, достойный упоминания). Услышав, как он бормочет что-то оскорбительное в ее адрес, она пригрозила отправить его в тюрьму для малолетних правонарушителей. После класса она призналась ему, что «строга только с теми, у кого есть будущее».