Пребывание Грева в Парижской Опере оказалось недолгим. Он танцевал только в двух представлениях «Лебединого озера» с Рудольфом в роли волшебника Ротбарта, пока звезды труппы не отказались выступать с ним, ссылаясь на его неопытность и статус постороннего. Когда партнерша Грева Элизабет Платель заявила, что не будет с ним танцевать, Рудольф в антракте отчитал Элизабет в ее уборной и сказал, что больше не желает видеть ее в своих балетах. Платель проплакала все па-де-де Черного лебедя.
Упорно защищая свое право использовать Грева в качестве приглашенной звезды, Рудольф говорил репортеру: «Если я уступлю, то мною будут управлять профсоюзы». Но более очевидным объяснением было то, что им полностью управляло его увлечение Гревом, чья фамилия, по иронии судьбы, означает по-французски «забастовка». Столкнувшись с мощным сопротивлением, Рудольф был вынужден уступить. Но он отказывался признать свою ошибку, хотя, по словам Гени Полякова, «знал, что был не прав». Впервые Рудольф позволил личным соображениям повлиять на свое профессиональное суждение. Срок его директорского контракта истекал, и он вел переговоры со своим старым другом Пьером Берже, новым президентом Парижской Оперы. Маленький, упрямый и строптивый человечек, который, по воспоминаниям одного из коллег, «не любил делиться властью», Берже уже уволил Даниеля Баренбойма с поста музыкального и художественного руководителя нового оперного театра Бастилия. Его просили возобновить контракт Нуреева, но, по словам Игоря Эйс-пера, он намеревался «крепче держать Рудольфа на поводке». Нуреев был обязан проводить в Париже шесть месяцев в году; он мог выбирать только первый исполнительский состав своих постановок и должен был работать во взаимодействии с Жан-Альбером Картье — администратором, которого не любил Рудольф. Нуреев настаивал на художественной автономии и свободе гастролей; он звонил по ночам Игорю Эйснеру и Андре Ларкье, жалуясь на требования Берже, и привлек к участию в переговорах Марио Буа, ведавшего его хореографическими гонорарами. Все они были убеждены, что Берже не хочет оставлять Рудольфа на посту директора. «Конечно, он не собирался звонить в полицию, если Рудольф пробудет в Париже пять месяцев вместо шести», — говорил Эйснер. Все же, хотя Рудольф явно хотел продолжать работу, он демонстрировал во время переговоров «почти суицидальные» импульсы. Согласно Эйснеру, среди Берже и его сторонников в Парижской Опере и министерстве культуры господствовало мнение, что, «если Нуреев подпишет контракт, мы его оставим, но если нет, то слава Богу!».
Так как переговоры затягивались, Рудольф продолжал работать без контракта. Тем летом, игнорируя жалобы Берже, что его частые отсутствия деморализуют труппу, он отправился в Мехико с новой группой «Нуреев и друзья», среди которых был Кеннет Грев. Там они дали четыре спектакля в вечернем клубе с пятнадцатью тысячами мест, где Грев танцевал «Фестиваль цветов в Дженцано» — коронный номер Бруна. Рудольф возил Грева в Венецию и в свой новый дом на Галли — трио скалистых островков на итальянском побережье возле Амальфи. Нуреев всегда хотел иметь дом на море и после многолетних поисков вблизи Капри влюбился в острова Галли с первого взгляда в 1988 году. «Это великолепно, — говорил он Луиджи, ведущему переговоры о покупке от его имени. — Словно лодка посреди моря». На островах не было воды, зато у них была идеальная родословная: они принадлежали Леониду Мясину, протеже Дягилева и легендарному танцовщику Русского балета, у родственников которого Нуреев купил их за миллион четыреста тысяч долларов355. Гомер обессмертил острова Лунга, Бриганте и Ротунда, сделав их жилищем сирен, чье чарующее пение доводило моряков до безумия, увлекая их в пучину. Одиссей смог избежать этой участи, только привязав себя к мачте, пока корабль проплывал мимо. Позже острова служили тюрьмой, а в XVII веке — пиратским логовом. Мясин истратил чудовищное количество денег и энергии, делая пустынные островки пригодными для обитания. Местные жители называли его «сумасшедшим русским, который купил куски скал, где могут жить только кролики». Со временем Мясин построил там не только виллу (ее проектом руководил Ле Корбюзье), но и разбил четыре террасных сада с фруктовыми деревьями, соорудил лодочный сарай, четыре пляжа, помещения для гостей, маяк и реставрировал башню XIV века, снабдив ее колоннами из каррарского мрамора и танцевальной студией с полом из сибирской сосны. Построенный Мясиным театр под открытым небом позднее разрушил шторм, и одной из целей Рудольфа было его восстановление в надежде когда-нибудь превратить Галли в культурный центр, о котором мечтал Мясин.
Расположенные в тридцати минутах езды на лодке от Позита-но и трудно достижимые при бурном море, Галли тем не менее находились достаточно близко от побережья, чтобы гости часто просыпались от звуков туристских судов и женского голоса, описывающего на различных языках острова знаменитого русского танцовщика Рудольфа Нуреева. В августе они кишели москитами. Но, сидя на террасе, где мебель была сделана по дизайну Мясина, Нуреев мог созерцать морские просторы и ощущать то, что чувствовал Мясин, когда писал, что он «покорен красотой пейзажа с видимым вдалеке заливом Салерно… Я знал, что обрету здесь уединение, которого искал, убежище от изнуряющего давления избранной мною карьеры».
В соседней комнате на старинных плитках было написано по-арабски имя матери Рудольфа. В течение следующих двух лет Нуреев покрыл все стены плитками, в основном доставленными из Севильи, и импортировал из Японии опресняющую установку, чтобы обеспечивать запас воды. Своей модернизацией он изрядно удивил соседа по Равелло Гора Видала.
На острове Рудольф и Кеннет проводили время, плавая, катаясь на водных лыжах и занимаясь в студии. Грев не мог удовлетворять Нуреева физически, но «я удовлетворял его иным способом. Ему нравилось видеть, что я исполняю па так, как он хотел. Он редко меня хвалил, но когда однажды сделал это, то добавил, увидев мою радость: «В следующий раз должно быть лучше». Нуреев часто тыкал мне в грудь пальцем, оставляя следы, и твердил: «Ты должен добиваться большего!» Рудольфу также нравилось слушать Грева. «Это напоминает Эрика», — говорил он, пускаясь в воспоминания об их первых днях в Дании, когда он считал Бруна «богом» и был «готов пожертвовать для него всем».
В отличие от Бруна, Грев был общительным и веселым, всегда готовым шутить и смеяться. Он был не только привлекательным, но и симпатичным компаньоном, способным сделать Рудольфа счастливым. «Мы дурачились, играли на фортепиано, катались на коньках в Сентрал-парке… Боюсь, что иногда он грустил из-за меня, но в основном я заставлял его смеяться. У него был сложный характер, и смех приносил ему облегчение». Однажды вечером во время обеда Рудольф признался, что страдает смертельной болезнью, не назвав ее. «Это рак?» — спросил Грев. «Нет, это особая болезнь», — ответил Рудольф. Грев видел, что Рудольф болен, и сочувствовал ему, но, возможно по наивности, считал, что его присутствие в жизни Рудольфа приносит ему больше радости, чем боли.
Неудовлетворенное желание мучило Рудольфа куда сильнее, чем полагал Грев. Чтобы отметить двадцать первый день рождения Кеннета 11 августа, Нуреев устроил вечеринку в своих апартаментах в «Дакоте» и подарил ему голубой костюм от Армани356. Но, боясь соперничества с молодыми людьми, он пригласил своих сверстников, а не сверстников Кеннета. Все время побуждая Грева к независимой карьере, Рудольф бдительно наблюдал за его деятельностью, приходя в беспокойство, когда Кеннет оказывался вне досягаемости. По словам Марио Буа, «он до того на нем помешался, что звонил мне в Париж среди ночи, спрашивая: «Где этот глупый мальчишка?»
Рудольф вернулся в Нью-Йорк репетировать «Король и я». Он согласился играть короля, знаменитую роль Юла Бриннера, в возобновленном театральном мюзикле Роджерса и Хаммерстайна. «Я всегда был готов попробовать что-нибудь новое, — объяснял Нуреев. — Теперь это будет мюзикл». Его решение взбесило Пьера Берже, который не мог представить, как директор Парижской Оперы может согласиться гастролировать в Северной Америке с музыкальной комедией. «Я считал это нелепым. Это было не его ремесло». Но Нуреев полагал, что он не так нужен в Париже, как это казалось Берже. Он спланировал свои сезоны заранее и намеревался предоставить повседневные дела труппы тщательно подобранным заместителям, возвращаясь только на репетиции новых постановок. Подчиняясь своим парижским обязательствам, Нуреев согласился на гастроли при условии, что каждый раз будет выступать не дольше двух месяцев. Зная, что США запрещают въезд в страну ВИЧ-инфицированным иностранцам, он пришел в ужас, когда американские страховые агенты попросили его сделать анализ крови. Рудольф отказался и поехал на гастроли без страховки.
Главной приманкой в мюзикле «Король и я» для Нуреева были деньги: ему гарантировали миллион долларов плюс оплату расходов и проценты с прибыли за двадцать четыре недели работы. Мюзикл также давал ему шанс попробовать еще одно средство, которое могло бы продлить его жизнь на сцене. Ранее той же весной его потрясло энергичное выступление Барышникова в «Метаморфозе» на сюжет рассказа Кафки. (Барышников, который был на десять лет моложе Рудольфа, стал работать в современном танце, театре и кино.) К тому же Рудольф всегда любил американские мюзиклы, с тех пор как увидел Лолу Фишер в «Моей прекрасной леди» много лет назад в Ленинграде. Роль короля впервые была предложена ему десять лет назад в Австралии, но тогда он отказался от нее, опасаясь, что это помешает его работе в балете. Теперь же как танцовщик Рудольф получал все меньше предложений. Если в 1975 году он выступал двести девяносто девять раз — рекордное число, — то в 1988-м всего восемьдесят один. Это был еще не уход на покой, но значительное уменьшение нагрузки. Если Берже хочет, чтобы он меньше танцевал, считал Рудольф, то он должен компенсировать потерянные доходы и время на сцене где-нибудь еще. Его жалованье в Парижской Опере составляло шесть тысяч долларов в месяц плюс еще шесть тысяч за каждое выступление в полномасштабном балете и три тысячи — в кратком произведении. Исполнительские гонорары Рудольфа везде были выше — от пяти тысяч долларов в Королевском балете до приблизительно двадцати тысяч в Японии. Когда Руди ван Данциг предупредил Нуреева, что Парижская Опера может «вышвырнуть его» из-за мюзикла «Король и я», Рудольф настаивал, что ему нужны деньги. Опера платила ему недостаточно, и ему приходилось уплачивать высокие французские налоги, несмотря на отчаянные усилия их избежать. Но действительно ли он нуждался в деньгах? Вдобавок к миллионам, полученным за выступления, число которых в 70-е годы превышало две сотни ежегодно, Рудольф получал гонорары за многочисленные поставленные им балеты. Каждую неделю один из его балетов исполнялся в какой-нибудь стране. Рудольф всегда разумно вкладывал свои деньги с помощью Горлински, который все еще следил за его банковскими счетами в Лихтенштейне. У него были дома в Париже, Монте-Карло, Нью-Йорке, ферма в Вирджинии и остров в Италии. Он владел ценным антиквариатом, впечатляющей коллекцией текстильных изделий и несколькими превосходными картинами. Среди них были красивый «Портрет Джорджа Таунсенда, лорда Феррарса» кисти сэра Джошуа Рейнолдса, приобретенный у торговца Ричарда Фейгена за восемьсот пятьдесят тысяч долларов, и драматичный «Сатана, вздрагивающий от прикосновения копья Ифуриила» Иоганна Генриха Фузели, вдохновленный «Потерянным раем» Мильтона, которого Рудольф купил в том июне на аукционе за миллион сто шестьдесят тысяч долларов.