Вечером 17 ноября в зале Кировского театра погас свет, и когда занавес поднялся, на сцене сидела знакомая фигура, притворяясь спящей. Это был странный вечер. Хотя большое соло Ну-реева в первом акте вызвало жидкие аплодисменты, во втором акте он выглядел лучше, а прозрачность и убедительность его интерпретации явились откровением для давних поклонников. Один из критиков писал, что «трагедия ленинградской публики состоит в том, что ее теперешняя встреча с Нуреевым произошла слишком поздно. Мы были удалены от него в пространстве, а теперь удалились и во времени». Другой обозреватель печально отмечал: «Мы пытались заглянуть сквозь время и увидеть его танец таким, каким он был тридцать или хотя бы двадцать лет тому назад. Наши овации были адресованы прошлому…» Бывшие партнерши Рудольфа — Дудинская, Осипенко, Кургапкина, Колпакова, Тер-Степанова — сидели рядом в первом ряду. Его ленинградские приятельницы Тамара и Люба тоже присутствовали в зале, как и сестра Розида и племянница Альфия, никогда до сих пор не видевшие его танцев. В ложе для гостей сидела Анна Удальцова, первая учительница Рудольфа в Уфе, которой сейчас было сто лет.
«Мой дорогой мальчик! Мой малыш! — плакала она в тот день, когда он пришел к ней, принеся в подарок шелковый шарф от Ива Сен-Лорана. — Помнишь, как меня называли твоей второй Мамой?» Конечно, он все помнит, уверял ее Рудольф. Она рассказала ему, как Пушкин однажды звонил ей из Ленинграда, умоляя повлиять на Рудика. «Скажите ему, чтобы он не работал так тяжело. Никого из нас он не слушает, так может быть, прислушается к вам».
«Слава Богу, я не послушал ни вас, ни его, — ответил Рудольф. — И я по-прежнему никого не слушаю».
Как и многие ленинградские друзья Рудольфа, Удальцова с трудом могла примирить знакомого ей мальчугана со звездой, которой он стал ныне. «Представьте себе! Этот маленький грязный татарчонок теперь сидит рядом с Жаклин Кеннеди», — сказала она, глубоко обидев Рудольфа.
Нуреев прибыл в Ленинград 12 ноября в сопровождении свиты, включающей Дус, Луиджи, Филлис Уайет, автора поп-музыки Топи Веписа, итальянского психотерапевта, американской телебригады из «Санди морнинг» Си-би-эс и репортеров из разных мест земного шара. Тамара встречала его в аэропорту, где двадцать восемь лет назад провожала его в Париж; вместе с ней была Алла Осипенко, балерина Кировского театра, последней видевшая Рудольфа в Ле Бурже в день его побега. Тамара была готова к тому, что Рудик будет «плохо танцевать», но не к «полному отсутствию энергии». Когда она позвонила ему в гостиницу «Ленинград», он стал жаловаться, что Виноградов не пригласил его ставить один из своих балетов в Кировском театре. На генеральной репетиции Рудольф рассердился, когда Тамара подвергла сомнению выбранный им костюм — не прикрывающий колени килт, который, по ее мнению, «подчеркивал дефекты, делая его безобразным». Тамара помнила, что в молодости Рудольф часами рассматривал малейшие детали костюмов, никогда не относясь к подобным вещам небрежно. «Он стал другим Рудиком. Я очень расстроилась».
Встреча с близнецами Романковыми, Любой и Леонидом, была более счастливой. Рудольф обедал у Любы, пригласил ее на день рождения Филлис Уайет и поручил ей и Дус купить подарок для Дудинской, которую он тепло приветствовал, как и Сергеева, при посещении школы Вагановой. Преследуемый репортерами, Рудольф стоял в пятой позиции в бывшем классе Пушкина и обошел школьный музей, полюбовашись недавно вывешенными своими фотографиями, Барышникова и Макаровой на «стене перебежчиков», как неофициально окрестили местонахождение новых экспонатов.
Тем не менее поездка была и неудобной, а еда скверной, за исключением итальянского консульства, где Луиджи устроил для Рудольфа обед с ризотто и кьянти. На следующее утро Луиджи увидел, как Рудольф смотрит в вестибюле их отеля на фотографии островов Галли. «Почему мы не возвращаемся в Италию? — спросил Рудольф. — Что мы здесь делаем?» — «Но это твоя страна», — возразил Луиджи. «Нет, — ответил Рудольф. — Больше не моя».
Для Рудольфа возвращение домой оказалось не слишком радостным. «Хотя мы болтали, шутили и смеялись, настоящего общения не получилось», — говорил он позже. Поклонники, которые приходили повидать его, «выглядели как люди, вернувшиеся из ГУЛАГа. Дряхлые, жалкие, убогие старики… Все это угнетало…». Коллектив Кировского театра казался ему чахнущим. «Они ездят на Запад, но ничего не видят».
Рудольф выступил вторично 19 ноября и быстро вернулся в Париж. Там он с грустью рассказывал о своем визите Гене Полякову. «Я показал им себя не таким, каким был, а таким, какой есть сейчас», — жаловался он.
Нуреев и Пьер Берже достигли тупика. Через несколько часов после возвращения в Париж Рудольф встретился с ним, чтобы разрешить их конфликт раз и навсегда. «Он сказал, что хочет остаться в Опере, но просил меня дать ему время для выступления в Штатах в «Король и я», — вспоминает Берже. — Я ответил, что ему придется сделать выбор». На следующий день, 22 ноября, Рудольф ушел с поста директора балетной труппы, заняв менее ответственную должность старшего хореографа при условии, что каждый год будет создавать новое произведение и лично репетировать две свои постановки. Рудольф делал все что мог, но в конце концов отказался преклоняться перед авторитетом Берже. Хотя Берже до сих пор отрицает, что они ссорились или что Нуреева вынудили уйти, Рудольф говорил с репортерами как уволенный, драматически восклицая: «Я был предан, как Никия в «Баядерке».
Нуреев сожалел об уходе, каждый вечер звоня Шарлю Жюду и спрашивая его о труппе. Он чувствовал, что его деятельность там недооценили, и пришел в ярость, узнав, что его преемником будет тридцатиоднолетний Патрик Дюпон. Хотя его едва ли удовлетворил бы любой выбор, Рудольф считал Дюпона «славным мальчиком… с которым приятно обедать. Но он не знает классического танца». За обедом с Мишелем Канези и предшественником Берже, Анри Ларкье, Рудольф говорил последнему: «Когда мы вернемся в Оперу…» Он почти ожидал, что театр попросит его вернуться. Нуреев «желал этого всем сердцем», говорил Канези.
Тем временем Рудольф начал выступать в мюзикле «Король и я» в Калифорнии, одновременно гастролируя с «Нуреевым и друзьями» по городам США, Канады и Мексики. Оба турне были организованы Эндрю Гроссманом из «Коламбиа артисте менеджмент», которого друзья Рудольфа называли «владельцем похоронного бюро» из-за его печального облика и темных костюмов. Гроссман познакомился с Рудольфом через Сондера Горлински в 1984 году и организовал ряд его американских гастролей. Недавно он взял на себя ангажементы Рудольфа. Спустя двадцать семь лет Нуреев уволил Горлински с постов его агента и менеджера. Он сердился, что Горлински убеждал его не покупать острова Галли и квартиру, соседнюю с его апартаментами на набережной Вольтера. Рудольф также обвинял Горлински, что тот недостаточно старается продлить его пребывание на сцене, отказываясь слушать, когда Горлински советовал ему не истощать себя бесконечными турне с каждодневными переездами. «Рецензии становились все хуже и хуже, — отмечает Джейн Херман, — и Горлински был единственным, кто говорил ему: «Не хватайтесь за каждое предложение. Не теряйте Париж».
Если Горлински был старомодным агентом-джентльменом, который никогда не торговался, то Эндрю Гроссман был, как описывает его Херман, «феноменальным делягой», хотя «ничего не знавшим о балетном бизнесе». Но он отлично понимал ценность славы Рудольфа и охотно извлекал из нее Выгоду. Гроссман помогал Рудольфу оставаться на сцене, обеспечивал ему двадцать тысяч долларов за выступление на закате его карьеры, получая при этом солидную прибыль. Хотя Рудольф сделал Гроссмана своим менеджером, он все еще позволял фирме Горлински заниматься его европейскими банковскими счетами и доходами, несмотря на заявления, что Горлински годами его обкрадывал357. Однако Гроссман быстро понял, что в вопросах, касающихся его денег, Рудольф «не доверял никому. Он терпеть не мог платить комиссионные и вообще платить кому-либо за что-либо». Рудольф постоянно настаивал, чтобы ему выплачивали наличными, и, по прибытии в Нью-Йорк, вручал Гроссману «мешок денег» — сто тысяч долларов мелкими купюрами не являлись редкостью, — чтобы он положил их в банк. Хотя они с Рудольфом никогда не заключали формальный контракт, Гроссман до конца жизни Нуреева вел его финансовые дела, за исключением касающихся Парижской Оперы. Это было партнерство, «заключенное на небесах», говорит Херман. «Много ли агентов могли обеспечить Рудольфа таким количеством работы и денег, как Гроссман?»
Гроссман уже договорился насчет представлений «Король и я» в будущем году, гарантировав Рудольфу полтора миллиона долларов. Но в феврале 1990 года офис Роджерса и Хаммерстайна отменил гастроли. «Им не нравился Нуреев, — вспоминает Гроссман. — Они говорили: «Нам нравится, как вы организовываете турне, только добудьте нам другую звезду». Но публика хотела Нуреева».
Рудольф быстро перенес внимание на Американ балле тиэтр, где Джейн Херман стала директором в сентябре 1989 года после ухода Барышникова. Он ожидал, что Херман пригласит его стать содиректором или поставить один из его балетов, но она этого не сделала, как и не попросила принять участие в гала-представлении по поводу пятидесятилетия театра в Сан-Франциско, где Рудольф как раз выступал в «Король и я». На обеде, устроенном Херман после представления, Рудольф еле сдерживался, слушая восторги обозревателя Херба Кейна по поводу торжества. Нуреев выглядел мрачным, отмечал Кейн в своей статье на следующий день. «Чем больше людей восторгались представлением, тем мрачнее он казался».
Разумеется, во время двухнедельного пребывания Рудольфа в городе, где он и Фонтейн однажды провели ночь в тюрьме, у него было немало развлечений: обеды с Армен Бали и Жаннетт Этеридж, визит в Нейпу — усадьбу Макаровой — и прием в его честь, на котором присутствовали местные знаменитости — Макарова, нефтяной наследник Гордон Гетти и писательница Даниэла Стил. Но разочарование Рудольфа постепенно нарастало, приведя к безобразной сцене в ресторане «Звезды» Джереми Тауэра, где он набросился на Херман, назвав ее «еврейской п…»