Тем не менее Рудольфу удавалось несколько раз в неделю разговаривать с Фонтейн по телефону и регулярно посещать ее в Хьюстоне, превозмогая свой ужас перед больницами, чтобы приносить ей утешение и цветные шали. «Он старался приезжать каждый раз, когда нам казалось, что она тоскует», — говорит падчерица Фонтейн, Керубе Ариас. Однажды, по пути из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, Рудольф специально остановился в Хьюстоне и велел таксисту ждать у больницы, пока он навещал Фонтейн. К 1990 году она уже перенесла три операции и была почти прикована к постели. «Я привыкла гастролировать по театрам, а теперь гастролирую по больницам», — шутя, говорила Фонтейн Луиджи Пиньотти без тени жалости к себе. У Рудольфа «разрывалось сердце» при виде того, какой слабой она выглядит. Однако, хотя Керубе и остальные «были так заботливы с ней», он отказывался обращаться с Фонтейн как с инвалидом и убеждал ее «делать со своим телом то, что ей не хочется делать». Как-то она пожаловалась ему, что врачи хотят, чтобы она ходила с палкой. «Ну и что?» — ответил Рудольф, словно это последнее унижение было всего лишь досадным неудобством. Как и раньше, Фонтейн отзывалась на вызовы, которые Нуреев бросал ей, будучи уверенной, что он знает ее тело лучше, чем она сама.
Хотя Фонтейн не было об этом известно, Рудольф анонимно оплачивал многие ее медицинские счета. Но пребывания в больнице обходились дорого, и у нее не оставалось денег. Ей пришлось продать несколько драгоценностей на аукционе «Кристи». 30 мая 1990 года торжественный бенефис в честь Фонтейн принес двести пятьдесят тысяч фунтов (четыреста двадцать тысяч долларов), направленных в трастовый фонд для ее поддержки до конца дней. Вечером накануне бенефиса Джейкоб Ротшильд устроил в своем доме обед для Рудольфа, Марго, Керубе Ариас и Мод Гослинг. Когда пришло время спускаться к обеду по лестнице, Рудольф просто принес Марго на руках, как много раз делал на сцене.
Сильви Гиллем и Джонатан Коуп выступили в «Ромео и Джульетте» в постановке Макмиллана, играя роли, которые Фонтейн и Нуреев танцевали на премьере балета двадцать пять лет назад и во время их последнего совместного выступления в «Ковент-Гарден» в 1976 году. На бенефисе Рудольф играл Меркуцио, впервые появившись на сцене с Гиллем после их ссоры. Организаторы, однако, намеревались, чтобы он не танцевал, а сидел с Фонтейн. Но Рудольф «считал само собой разумеющимся, что мы хотим, чтобы он танцевал, — вспоминает член комитета Аня Сэйнсбери, в прошлом танцовщица Королевского балета Аня Линден. — Это была его идея танцевать Меркуцио. Мы просто не могли сказать: «Не надо, мы имели в виду совсем другое».
Более двух тысяч человек, испытывавших глубокую привязанность к Фонтейн, — среди них принцесса Маргарет, принцесса Диана и девяностодвухлетняя дама Нинетт де Валуа, — заполнили зал Королевского оперного театра, чтобы воздать ей дань уважения. То, что Рудольф танцевал для Фонтейн и что она «присутствовала там и видела это, было чудесно», говорит Моника Мейсон, одна из его многих партнерш, бывших в тот вечер в зале. «Но его танец был душераздирающим зрелищем, являясь напоминанием о том, что происходит с нами». Несмотря на свое состояние, Фонтейн «старалась не обнаруживать признаков слабости», вспоминает Аня Сэйнсбери. Но на вечеринке в баре «Краш», после бенефиса, она, казалось, испытывала отчаяние, когда попросила Сэйнсбери найти Рудольфа. «Он был здесь минуту назад, а сейчас ушел». Сэйнсбери поймала его у служебного входа, где он ждал такси. «Он из-за чего-то расстроился, пришел в дурное настроение, и мне пришлось умолять его остаться. Когда я сказала, как огорчена Марго его уходом, он ответил: «Она во мне не нуждается». Но в конце концов он смягчился».
Фонтейн умерла 21 февраля 1991 года, спустя двадцать девять лет с того дня, когда она и Рудольф впервые танцевали в «Жизели». После этого он был ее партнером почти семьсот раз. «Она очень страдала, — говорил он после ее смерти. — Так что в какой-то мере это явилось для нее освобождением». Осознав, что врачи более не в силах ей помочь, Фонтейн вернулась в Панаму, попросив, чтобы ее кремировали и похоронили в могиле Тито.
Рудольф посетил ее за месяц до кончины. Он был в Чикаго, гастролируя с труппой «Нуреев и друзья», когда пришло печальное известие. Отказываясь отзываться даже на стук Жюда в дверь, Рудольф провел три часа, разговаривая по телефону с Керубе Ариас и расспрашивая ее о последних минутах жизни Марго. «Он хотел знать все: как она умерла, как переносила боль, о чем просила». Ни Керубе, ни Фонтейн не знали о болезни Рудольфа, и только потом Керубе поняла, что он думал о собственной смерти.
Фонтейн планировала свои похороны так же тщательно, как все остальное. Она настаивала на тех же церкви, священнике и мессе, которые были у Тито. Рудольф не был ни на похоронах, ни на мемориальной службе, состоявшейся потом в Лондоне. «Я бы хотел, но не могу», — объяснил он, когда Керубе приглашала его. Он не мог оплакивать ее публично. Вместо этого Рудольф отправился в свой новый дом на вест-индском острове Сен-Бар-тельми и там утешал себя, играя Баха, лежа на солнце и плавая в море.
31. ДИМИНУЭНДО
Для тех, кто считал годы партнерства Нуреева с Фонтейн зенитом его карьеры, его прощальные гастроли в Британии спустя два месяца после смерти Фонтейн, безусловно, явились ее низшей точкой. Турне было организовано не Эндрю Гроссманом или Луиджи Пиньотти, а мелким промоутером из Хоува, близ Брайтона, чьими клиентами были Билл Хейли, «Кометы» и Пэт Бун, когда их лучшие годы остались далеко позади. Хотя у Гроссмана были в работе несколько проектов для Рудольфа, среди них роль Дракулы в новой театральной постановке и новый мюзикл «Товарищ» с участием Лесли Кэрон, он «больше ничего не мог для него сделать» и умолял Рудольфа не соглашаться на гастроли в Англии. «Для вас это священная земля. Не делайте этого», — убеждал он его.
Турне началось в апреле, в сандерлендском «Импайр» в северо-восточной Англии и окончилось на южном побережье в Брайтоне с промежуточными выступлениями в таких провинциальных местах, как кембриджская Хлебная биржа и портсмутская ратуша. Вечер за вечером, терзаемый болью от вросшего ногтя, Рудольф с трудом ковылял в «Уроке» и «Паване мавра» на убогих сценах, вынудив Клемента Криспа охарактеризовать все предприятие как «недостойное его». Другие высказывались куда резче. «Дейли мейл» назвала турне «кричащей пустышкой», а британский обозреватель Энтони Гарднер, высмеивая нежелание Нуреева уйти со сцены, окрестил его «последней звездой, присоединившейся к рядам уходящих, но так и не ушедших окончательно».
Хотя роли Нуреева были вполне в пределах его возможностей, он был освистан. В Сандерленде пятьдесят зрителей потребовали деньги назад, а некие мать и дочь подали на театр в суд за «эмоциональное расстройство и разочарование». Подобный прием напомнил критику Николасу Дромгулу шакалов и гиен, раздирающих труп некогда царственной пантеры.
Вспомогательный состав, возглавляемый Виви Флиндт и Эвелин Десюттер, в рецензиях вообще не упоминался. Рудольф держался более замкнуто, чем обычно, и Флиндт впервые видела его душевно усталым. «Он хотел продолжать выступления, но не с прежней одержимостью». Его здоровье быстро ухудшалось, и с того времени, вспоминает Мишель Канези, «при нем лучше было не упоминать о СПИДе».
Рудольф ругал критиков, считая их нападки лично мотивированными. «Вам интересно только губить репутацию», — огрызнулся он на репортера из лондонской «Таймс». Однако он сам все чаще вызывал их гнев. За месяц до английских гастролей Рудольф пытался не дать Анне Киссельгоф посетить выступление «Нуреева и друзей» в Центре искусств Тиллса при Лонг-Айлендском университете, в часе езды на автомобиле от Нью-Йорка. «Если она придет, я возьму ведро дерьма и опрокину его ей на голову», — грозился он. Эндрю Гроссману пришлось усадить Киссельгоф на балконе, где Рудольф не мог видеть ее со сцены. Во время первого балета двери главного входа в зал распахнулись и появился Рудольф в костюме мавра, «высматривающий Анну». Захлопнув эти двери, он стал открывать другие, но так и не нашел ее. Киссельгоф не упомянула об этом эпизоде в своей рецензии, что даже Рудольф нехотя признал «порядочным» поступком.
Последнее выступление Нуреева в Лондоне состоялось в мае в Конференс-центре Уэмбли, и все три тысячи мест были распроданы. («Я не знал, что это будет Уэмбли! — позднее жаловался он. — Честное слово!.. Речь шла о театре».) Тесса Кеннеди была одним из немногих друзей, аплодировавших его танцу, — большинство чувствовало, подобно Монике Мейсон, что «от прежнего Нуреева мало что осталось». Впоследствии Кеннеди соглашалась с этим, вспоминая о событии как о «трагическом… ужасном… Там были ряды скверных стульев с жуткой обивкой и флюоресцентное освещение. Публика тоже была так себе…».
Как это было далеко от расцвета «рудимании», когда поклонники днями стояли в очереди за билетами, а члены королевских семей и кинозвезды толпились в залах крупнейших оперных театров, чтобы увидеть его. После этого Рудольф нуждался в полицейском эскорте, чтобы покинуть театр, а публика кричала до хрипоты, не желая его отпускать.
Смерти Фонтейн и собственной кончины как профессионала было достаточно, чтобы повергнуть Рудольфа в состояние глубокого уныния. «Все падают с дерева. Друзей остается все меньше и меньше, и тебе приходится только ждать, пока ты упадешь сам. А пока наслаждайся жизнью, не отказывая себе ни в чем». Тяжелая работа и борьба были так же необходимы Нурееву, как секс, поэтому неудивительно, что он обратился к новой исполнительской карьере, которой могли помочь его страсть к музыке и пластика. Рудольф начал готовиться к тому, что именовал своим «одиночеством», занимаясь игрой на фортепиано и изучая возможность стать дирижером. Роль маэстро казалась наиболее подходящей, являясь командным пунктом между сценой и публикой.
В качестве репетитора, постановщика и режиссера Нуреев уже демонстрировал те проявления силы, которые Леонард Бернстайн считал отличительными признаками великого дирижера. Как говорил Бернстайн обозревателям его программы Би-би-си «Омнибус», дирижер «должен заставлять оркестрантов не только играть, но и хотеть играть. Он должен их возбуждать, воодушевлять, стимулировать у них выброс адреналина с помощью лести, требований или гнева. Но как бы он это ни делал, ему нужно заставить оркестр любить музыку так же, как любит ее он сам, при этом не столько навязывая музыкантам свою волю, как диктатор, сколько передавая свои чувства так, чтобы они достигали последнего человека в группе вторых скрипок. И когда это происходит — когда сто человек разделяют его чувства, точно и одновременно реагируя на каждый взлет и падение музыки, на самую маленькую внутреннюю пульсацию — тогда возникает идентичность человеческих чувств, не имеющая себе равных. Из всех известных мне явлений это наиболее близко к чувству любви. В его потоке дирижер может контактировать на самом глубочайшем уровне с оркестром и публикой». Заменив слова «играть» на «исполнять», «музыка» на «танец», Бернстайн мог бы таким образом описывать Нуреева.