Вернувшись в Европу через три недели, Рудольф совершил восьмичасовую автомобильную поездку из Вены в Ченстохову, маленький городок в Польше, чтобы дать концерт и попрактиковаться, дирижируя местным оркестром. Был декабрь, и серый снег покрывал землю. Рудольф остановился на три дня в убогом мотеле «Орбис», питаясь сосисками и сладким вином. «Могло быть хуже», — стоически отвечал он на вопросы о его самочувствии. Иногда он просто говорил: «Выживаю». Во время обратной поездки в Вену ночным поездом ему вспоминались три дня бесконечного путешествия по железной дороге из Уфы в Ленинград. «Мама уложила в чемодан хлеб, пирог, яйца. Яйца были просто чудесные. Я все время смотрел в окно…»
Сочельник, который он провел в Шато-де-Ферьер с Ротшильдами, очевидно, казался таким же далеким от Ченстоховы, каким чувствовал себя Рудольф от Уфы своего детства. Зная, что он сердит на Дус, Мари-Элен де Ротшильд надеялась примирить их. Она уговорила Дус приехать переодетой мужчиной и представила ее Рудольфу как друга-музыканта Джерома Роббинса. «Он был очень любезен, — вспоминала Мари-Элен, — а когда понял, что это Дус, то состоялось примирение».
Вскоре Р3 гольф вернулся в Вену дирижировать Резиденц-оркестром в канун Нового года. На концерте, совмещенном с торжественным обедом, во дворце Ауэршперг он исполнил программу из вальсов Штрауса. На следующее утро Рудольф поднялся рано, чтобы принять участие в международной телетрансляции в роли султана в балете «Тысяча и одна ночь». Облаченный в тюрбан, халат и шаровары, напоминая другого Рудольфа в «Шейхе», он исполнил роль, требующую скорее актерского, чем танцевального мастерства.
Через несколько дней Нуреев отбыл на карибский остров Сен-Бартельми. Год назад он купил там дом на скалистом выступе, убежденный, что море и солнце для него лучшее лекарство. Дом был просто меблирован и выходил одной стороной на море, заставляя Рудольфа чувствовать, будто он покачивается на волнах прибоя. Расположенный на наименее фешенебельном участке острова, дом показался некоторым друзьям Рудольфа, вроде Жаклин Онассис. слишком отдаленным и неудобным. «Если Рудольф приглашает вас туда, скажите «нет», — советовала она Керубе Ариас. «Все мои дома находятся в странных, уединенных местах, которые не привлекают людей из высшего общества, — признавал Рудольф. — Они не слишком презентабельны».
На Сен-Бартельми Нуреев практиковался в игре на фортепиано и читал оркестровые партитуры, даже беря их с собой на пляж, когда он отправлялся купаться. Чувствуя прилив сил, Рудольф в конце февраля полетел в Берлин ставить свою версию «Спящей красавицы» в Немецкой государственной опере с помощью Патриции Руанн, бывшей танцовщицы Лондон Фестивал балле, которую он устроил в Парижскую Оперу балетмейстером364. В некоторые дни Рудольф выглядел крепким, в другие быстро уставал и с трудом ходил. Но Руанн ни разу не слышала от него жалоб. Любые трудности скрывали добродушные шутки. Демонстрируя прыжок танцовщику, играющему принца, он внезапно остановился и пошутил: «Конструкция не работает. Надеюсь, я не перепутал трубы», намекая на недавнюю почечную операцию.
Хотя репетиции шли гладко, ни Рудольф, ни Руанн не были довольны молодой немецкой балериной, играющей злую фею Кара-бос. Ее подход к роли был «немного чересчур в стиле Бетт Дэвис», поэтому Руанн уговаривала Рудольфа взять эту роль на себя. «Чепуха! — отвечал он. — Мне придется учить ее целиком». Однако Нуреев быстро согласился танцевать ее на премьере после того, как Руанн, в свою очередь, дала согласие выбросить часть «беготни» и организовала для него несколько репетиций со свитой ведьмы. «Ну, — заметил он после первого прогона, — по крайней мере, мальчики хорошенькие».
Рудольф делал все, чего никогда не хотел бы видеть в любой другой Карабос, но «от него нельзя было оторвать взгляд — исполнение было выдающимся». Всегда требуя, чтобы Карабос выглядела элегантной и внешне холодной, «с вулканом, кипящим внутри», он трактовал роль по-другому, вылетая на сцену, по словам Руанн, «как летучая мышь из ада».
Тем не менее в последний раз Рудольф танцевал роль ангела в балете Габора Кевехази «Кристофоро»365, исполненном 28 февраля 1992 года в Будапеште. Он не мог себе представить, что никогда уже не будет танцевать.
В марте, за три недели до своего пятидесятичетырехлетия, Рудольф прибыл в Россию с Дус Франсуа и Нилом Бойдом, вежливым молодым австралийцем, который стал его новым слугой. Рудольф учился с московским дирижером Владимиром Вайсом, который организовал для него репетиции с оркестрами в Казани, Ялте и Санкт-Петербурге, как он теперь снова стал называться. Сначала Рудольф полетел в Казань, столицу Татарии и родину его матери. Скверные условия и зимняя погода едва ли были хороши для его здоровья, но это не остановило Рудольфа. «Я должен поехать ради моей матери, — говорил он Лидии Хюб-нер, которая несколько лет назад по просьбе Рудольфа привозила ей в Ленинград джинсы и конфеты. — В память о ней я должен это сделать». Его сестра Розида проехала четыреста километров из Уфы, чтобы повидать его.
Днем Рудольф репетировал «Ромео и Джульетту» Прокофьева — музыку, которую он знал наизусть, — а вечерами расслаблялся с музыкантами. Дус он казался довольным. «Он ведь был со своими соотечественниками», — объясняла она. Однажды вечером они пошли с музыкантами в сауну и вышли оттуда на сильный мороз, следуя старому русскому рецепту для укрепления здоровья. На следующий день Рудольф слег с тем, что он считал пневмонией. Его отец умер от рака легких, и он боялся, что болезнь поразит и его легкие, которые казались ему слабыми с детства. «Как у моего отца, как у моего отца», — повторял Рудольф Дус, которая хорошо знала, что «когда он так напуган, его трудно успокоить».
Несмотря на это, Рудольф поехал в Санкт-Петербург, где остановился у Нинель Кургапкиной и отметил свой день рождения в доме старой приятельницы Любы. Друзья быстро увидели, что он болен, и повели его на осмотр в Военно-медицинскую академию, хотя он продолжал жить в квартире Кургапкиной. Более недели Рудольф лечился от пневмонии, но улучшения не наступало, а температура доходила до сорока. Охваченная паникой Дус позвонила в Париж Мишелю Канези. Рудольф настаивал, что с ним все в порядке, и заявил Канези, что собирается в Ялту. Канези уговаривал его вернуться домой. Рудольф наконец согласился, но сначала посетил с Любой Мариинский театр, где смотрел первое исполнение кировскими танцовщиками балета Джерома Роббинса «В ночи». Люба тревожилась, прощаясь с ним в аэропорту, потому что он едва смог самостоятельно сесть в самолет. Дус уже улетела в Париж, не желая терять льготный билет и предоставив Рудольфу путешествовать в одиночестве.
В Париже у Рудольфа обнаружили перикардит — воспаление оболочки сердца — серьезное заболевание, часто наблюдаемое у страдающих СПИДом. Его положили в клинику Амбруаза Паре в Нейи и сразу же прооперировали. Рудольф пережил операцию, но Канези был уверен, что он скоро умрет. Джейн Херман прилетела в Париж и помчалась в больницу. Она тоже сомневалась, что Рудольф поправится, но, чтобы поддержать его дух, пригласила его продирижировать «Ромео и Джульеттой» в театре «Метрополитен-опера» через месяц. Хотя Херман подозревала, что ему может не хватить на это сил, она знала, что спектакль в «Метрополитен» — лучший рецепт, который только можно ему выписать, и хотела сама вручить его. После размолвки из-за директорства в Американ балле тиэтр они не разговаривали почти год, и ей не терпелось снова сказать ему «да». «Ты действительно имеешь в виду это?» — недоверчиво спросил Рудольф. Вскоре ему стало легче, и он уже сидел в кровати с наушниками, изучая партитуру Прокофьева.
Отказываясь появляться в обществе больным, Нуреев не питал иллюзий относительно серьезности своего состояния. «Боюсь, танцев больше не будет. С этим покончено», — сказал он Марике Безобразовой. Роберт Трейси, не видевший его больше года, был поражен его худобой. Когда Трейси навестил Нуреева в больнице Нотр-Дам-дю-Перпетюаль-Секур, куда его перевели, Рудольф попросил его позвонить нью-йоркским друзьям и сообщить им, что он болен. Нуреев никогда не использовал слово «СПИД», однако Трейси делал это в разговорах с Линкольном Керстайном, Жаклин Онассис, Тессой Кеннеди, Лилиан Либман и Джейми Уайетом. Рудольф пришел в бешенство, узнав, что Трейси описывает его как больного СПИДом. Назвать болезнь означало капитулировать перед ней, а Рудольф все еще верил, что сможет ее победить.
Он и Канези заключили договор, что доктор скажет ему, когда придет время приводить в порядок дела. В тот день, когда Рудольф вернулся домой на набережную Вольтера, Канези сообщил ему, что это время пришло. Правда, ему понадобилось несколько часов, чтобы приступить к этой теме. «Я ожидал, что он будет страшно потрясен. Ничего подобного! Это был один из моментов великого спокойствия и дружбы между нами». Адвокаты Рудольфа, Жаннетт Турнхерр из Лихтенштейна и Барри Уайнстайн из Чикаго, вскоре были вызваны в Париж, чтобы выработать условия его завещания.
Рудольф прибыл в Нью-Йорк 21 апреля, за одиннадцать дней до спектакля. Он репетировал каждое утро с главным дирижером Американ балле тиэтр Чарлзом Баркером и пианистом, а после ленча несколько часов просматривал дома партитуру, ни с кем не разговаривая. Потом он отдыхал перед ужином. Канези разрешил ему продолжать работать только при условии, если при нем будет медсестра. Однако Рудольф отказался, узнав, что это будет стоить четыре тысячи долларов за две недели. Он также заявил Канези, что более не нуждается в его услугах. Через три дня Рудольф позвонил с извинениями, удивив доктора. «Неужели господин Нуреев извиняется?»
Несмотря на ежедневные двухчасовые капельницы с анцикловиром и явное истощение, Рудольф не намеревался замедлять привычный темп жизни. Когда вечером Сьюзен Хендл пришла обедать в «Дакоту», он настоял на посещении ночного сеанса «Зажги красный фонарь» — фильма о китайской «культурной революции». Хендл помогала репетировать Баланчину «Мещанина во дворянстве» и с тех пор поддерживала дружбу с Рудольфом. Когда они выходили из кинотеатра, Хендл оперлась на его руку, но он запротестовал: «Не надо, Сьюзи. Я слишком слаб». Однако дома к нему вернулась энергия, и Хендл смогла уйти только среди ночи.