Однако, когда Марика Безобразова прибыла на острова Галли в конце августа, Рудольф настолько ослабел, что его пришлось вывозить с острова вертолетом и отправлять назад в Париж. Канези встречал его в аэропорту Шарля де Голля 3 сентября, не веря, что Нуреев вернется с Галли живым. Он уже начинал подозревать, что Рудольф бессмертен, хотя первый же взгляд на неуверенно приближающуюся к нему «призрачную» фигуру убедил его в обратном. В глазах доктора Рудольф прочитал свою судьбу. «Итак, это конец?» — просто спросил он.
До премьеры оставалось только три недели, а значительную часть «Баядерки» еще нужно было ставить. Когда Рудольф пришел репетировать в студию Петипа, танцовщики были потрясены, увидев своего некогда грозного директора таким ослабевшим, хотя они старались не выдавать своих чувств. Он мог говорить только шепотом и был не в состоянии показывать движения, не теряя при этом равновесия. «Это было очень, очень тяжело, — вспоминает Изабель Герен, которой Рудольф поручил роль Никни. — Даже зная, что он по-настоящему устал, я пыталась шутить с ним. Он был больным и умирающим, но все еще сохранял ауру и сияние в глазах». Танцовщики понимали, что означает для него этот балет, и работали «с полной отдачей», говорит Элен Трейлин, тогдашний директор программ Оперы. Вся труппа, «даже те, кто были против него», отзывалась с непривычным великодушием. «Они хотели заставить его позабыть былые обиды и конфликты». Это могло удасться, если бы кордебалет не напомнил ему прежние времена, пригрозив забастовкой в ответ на просьбу носить на рукавах костюмов надувных попугаев.
Постановкой «Баядерки» Рудольф намеревался воздать дань Петипа и традициям. Хотя Нуреев достаточно строго следовал Кировской постановке, он и Нинель Кургапкина далеко не всегда соглашались друг с другом. По словам Руанн, ассистировавшей обоим, «его брови поднимались, глаза расширялись, и он говорил ей по-русски нечто, не допускающее дальнейших дискуссий». Например, Рудольф решил восстановить более сложную оригинальную версию вариации Гамзатти, «коронной» роли Кургапкиной, и начал делать изменения в соло Солора в начале сцены теней из третьего акта, которую он впервые поставил в Парижской Опере в 1974 году. Когда Рудольф чувствовал себя лучше, он излучал энергию и показывал движения, хотя не мог сам их исполнять. В плохие дни он наблюдал за репетицией, откинувшись на подушки дивана367. «На вопросы о самочувствии он отвечал: «Пока жив», — вспоминает Руанн. — В итоге его перестали об этом спрашивать». Когда он терял силы, Шарль Жюд, Лоран Илер и Мануэль Легри, назначенный дублером на роль Солора, работали вместо него над соло Солора, «смешивая все трудные на, которые ему нравились», чтобы подбодрить его. «Это то, что надо», — вспоминает Легри его слова. Рудольф не должен был танцевать в своем балете, но собирался дирижировать на премьере.
Когда репетиции стали слишком обременительными, Рудольф все меньше времени проводил в студии и все больше — дома и в больнице Нотр-Дам-дю-Перпетюаль-Секур в Леваллуа — северо-западном пригороде Парижа. Его приятельницы по очереди ухаживали за ним на набережной Вольтера. Первой прибыла семидесятитрехлетняя Марика Безобразова, директор Академии классического танца принцессы Грейс в Монте-Карло — элегантная, волевая и заботливая женщина, каким Рудольф всегда доверял. Вскоре к ним присоединился черный ротвейлер, которого Рудольф привел домой из зоомагазина около Пале-Гарнье. Он назвал его Солором в честь героя «Баядерки», переименовав в Солорию, когда «он» оказался женщиной. Собака не только гадила в доме — она страдала бронхитом, лихорадкой, к тому же у нее были больные глаз и колено. Тем не менее Рудольф так привязался к Солории, что чувствовал обиду, когда она отказывалась спать в его душной спальне. Марика вскоре открыла, что лучшим способом привлечь его внимание было обратиться к собаке, как к «Солории Рудольфовне».
До премьеры оставалась неделя, когда президент Парижской Оперы Пьер Берже решил, что Рудольф слишком болен, чтобы дирижировать премьерой. Проблема состояла в том, что никто не хотел сообщать ему это. Наконец Элен Трейлин позвонила Канези, думая, что Нуреев может посчитаться только с медицинским авторитетом. Рудольф был в больнице Перпетюаль-Секур, когда Канези рекомендовал ему не дирижировать на премьере, предупредив, что это утомит его и в итоге пострадает балет. Рудольф пришел в бешенство. «Не зас…ай мне мозги!» — огрызнулся он с койки на доктора.
На следующий день Рудольф вернулся в театр с твердым намерением показать коллегам, что ему хватает энергии для дирижирования премьерой. Когда Элен Трейлин подошла поздороваться с ним у лестницы за кулисами, он рявкнул на нее и сбросил руку молодого человека, пытавшегося ему помочь. Но начав спускаться, он оступился и покатился бы по ступенькам, если бы молодой человек снова не схватил его за руку. Войдя в репетиционную студию, Рудольф резко отказался от всякой помощи. «Никакого дивана», — заявил он и просидел остаток дня на стуле, хотя это усилие явно истощило его.
Это была последняя битва Нуреева.
32. ВЫХОД НА ПОКЛОН
8 октября 1992 года Нуреев смотрел премьеру «Баядерки» из ложи Пале-Гарнье. Много лет назад его выступление в этом балете вызвало сравнения с Нижинским. На сей раз Лоран Илер играл Солора, Изабель Герен — его возлюбленную, храмовую танцовщицу Никию, а Элизабет Платель — ее соперницу, дочь раджи Гамзатти. Герен знала, что Рудольф в последний раз видит ее танец. Она вспоминает, что танцевала для него, но боялась, что он не выдержит эмоционального напряжения и «покинет нас во время спектакля». Обиженный тем, что Рудольф поручил выступление на премьере Лорану Илеру (профессионализм Нуреева часто брал верх над чувствами), Шарль Жюд не пришел на спектакль.
В тот вечер Луиджи поспешил на набережную Вольтера, чтобы помочь Рудольфу принять ванну и одеться. Некогда мускулистое, благодаря ежедневным тренировкам, тело танцовщика, которое Луиджи так хорошо знал, казалось лишенным мышц. «Бедер не было — осталась одна кожа. Он не мог стоять прямо и волочил ноги с подгибающимися коленями, поэтому мне приходилось держать его за руку…» Однако Рудольф едва замечал изумленные взгляды, встречавшие его в театре. «Казалось, будто у него чума и никто не желает к нему приближаться. Я спрашивал его: «Рудольф, ты уверен, что хочешь это сделать? Ты счастлив?» А он отвечал: «Очень».
Слишком слабый, чтобы сидеть, Рудольф лежал на диване, откинувшись на подушки. Он хотел сесть в оркестр, и когда Канези запретил ему это на том основании, что он не сможет уйти, если захочет, Рудольф возразил: «Но из ложи я многого не увижу».
На премьеру съехались друзья со всего мира. В ложе с Рудольфом были Канези, Луиджи, Марика Безобразова и Жаннетт Этеридж, а в театре присутствовали Сильви Гиллем, Розел-ла Хайтауэр, Пьер Лакотт, Ролан Пети, Зизи Жанмэр, Виолетт Верди, Джон Тарас, Джон Лапчбери, Ротшильды. В первом антракте многие из них выстроились в очередь, чтобы поздравить его, не зная, что, несмотря на телесную слабость, Рудольф полностью был поглощен балетом.
— Джек, вы меняли где-нибудь оркестровку в этом акте? — осведомился он у Джона Ланчбери, который оркестровал партитуру-
— Нет, — ответил Ланчбери, — я ничего не изменял.
— В конце акта тромбоны звучали тяжелее, чем обычно, — настаивал Рудольф.
— Но это Парижская Опера, Рудольф, — напомнил ему Ланчбери. — Тромбоны здесь всегда играют слишком громко.
— Да, я забыл, — спокойно согласился Рудольф.
Когда занавес опустился после заключительного акта, Рудольф решил раскланяться перед публикой. Когда Канези и Луиджи провожали его на сцену, они напомнили, что ему не обязательно проходить через это. «Я должен это сделать, но пусть все пройдет побыстрее», — ответил он, зная, какой эффект произведет его появление на сцене.
Когда занавес поднялся снова, Рудольф стоял посреди сцены, поддерживаемый Изабель Герен и Лораном Илером. Его приветствовало ошеломленное молчание, сменившееся громовыми аплодисментами поднявшейся с мест публики. Возгласы «браво» смешивались с криками «прощай», обращенными к худощавой фигуре в вечернем костюме и роскошной алой шали, наброшенной на левое плечо. На какую-то долю секунды Рудольф сбросил поддерживающие его руки и принял командование над сценой — единственным местом, где он по-настоящему чувствовал себя дома. Улыбаясь и черпая силу из восторгов зала, он устало поднял руку в приветствии и прощании.
Не успел занавес опуститься, как Рудольфа бросились поздравлять французские официальные лица. В приватной церемонии на сцене, где Нуреев восседал на троне раджи, сначала Пьер Берже, а потом министр культуры Жак Ланг произнесли в честь его речи. Затем Ланг наградил Рудольфа знаками отличия Командора искусств и науки, одной из высших почестей во Франции. Фотографы отталкивали танцовщиков, чтобы получше снять Нуреева. Джона Тараса эта сцена расстроила. «[Рудольф] не мог стоять; взгляд у него был загнанный».
Тем не менее он настоял на торжественном ужине, где, сидя между Мод и Мари-Элен де Ротшильд, говорил с Берже о программе будущего года. В середине трапезы он попросил Канези и Луиджи отвезти его домой. По пути к выходу их остановил Берже, попросивший Рудольфа позировать для фотографии в «Пари матч». С этой целью комнату задрапировали голубой тканью. Марика Безобразова пыталась это предотвратить, но Рудольф согласился сниматься. Фотографии, сразу же опубликованные во всем мире, ясно демонстрировали, насколько тяжело он болен. Вскоре английские газеты сообщили, что у Нуреева СПИД, несмотря на отрицания Парижской Оперы и его друзей.
То, что Рудольф умирает, не обсуждалось открыто среди близких ему людей. Говоря по телефону в его квартире, они не упоминали о болезни, так как Рудольф часто слушал их по параллельному аппарату в спальне, отказываясь от дополнительного номера.
Это была проигранная битва. Когда Руди ван Данциг и Тур ван Схайк посетили Рудольфа на следующий день после премьеры, Дус встретила их в холле с предупреждениями: «Не говорите ему, что вы пришли специально из-за него — это может вызвать подозрения. И не упоминайте о его болезни — он этого не хочет. Самое лучшее — просто говорить о будущем, как будто ничего плохого не происходит». Она собирала для Рудольфа рецензии на премьеру, изымая те, где упоминался СПИД. Немногим удалось пройти через ее цензуру. «И это все?» — спросил Рудо