льф, когда Дус передала ему всего три газеты.
Ван Данциг пропустил премьеру и прилетел ко второму представлению. Ему казалось, что если у Рудольфа хватило энергии поставить трехактный балет, то он, возможно, не так уж болен. Но в квартире его охватили мрачные предчувствия. Комнаты выглядели не убранными, а в одной из них «лежали и стояли в беспорядке коробочки и пузырьки с таблетками и микстурами». «Все предметы, — писал он позднее, — выглядели запущенными; было очевидно, что ими долго не занимались и что все внимание сосредоточено только на одной комнате — спальне Рудольфа». На столе лежал присланный Мадонной букет лилий, все еще завернутый в целлофан, а в кухне алые розы Жаклин Онассис были небрежно засунуты в пластмассовую бутылку.
Ван Данциг пытался скрыть тревогу, сидя на кровати Рудольфа и положив ладонь на его худую ногу — он знал, что ему было приятно, когда к нему прикасаются. Рудольф лежал в тускло освещенной комнате — лампа у кровати была единственным источником света. «Глаза и нос казались наиболее четко обозначенными, поглощая все прочие черты, как будто через них все его чувства тянулись к внешнему миру, стремясь охватить малейшие детали окружения». С величайшими усилиями Рудольф рассказывал о вчерашнем успехе и о том, как чудесно танцовщики исполнили его балет. Время от времени в комнату заглядывали Марика, Жаннетт и Дус. «Видите? — говорил он ван Данцигу. — Мои женщины всегда при мне». Рудольф надеялся вечером пойти посмотреть труппу Ролана Пети, но, услышав об этом, Дус предложила подождать несколько дней, и тогда они вместе отправятся за антиквариатом, так как для него отложено много прекрасных вещей. Ее слова показались ван Данцигу похожими «на обещание ребенку, которого требовалось успокоить».
На следующий день Джон Тарас, придя к Рудольфу, застал в квартире полно людей, разговаривающих вполголоса. «Рудольф спит», — шепотом сообщили они, но в этот момент Нуреев вошел в комнату без посторонней помощи и сел рядом с Тарасом на диван. Он увлеченно говорил о балетной труппе, которую хотел организовать в Ленинграде, в маленьком театре в «Эрмитаже», спросив, не хочет ли Тарас участвовать в этом. Рудольф изложил свои планы. Он и Тарас предпримут турне по Европе, но сначала ему нужно продирижировать «Коппелией» в труппе Ролана Пети и «Петрушкой» в Датском национальном балете.
Спустя два дня после премьеры Рудольф отправился на Сен-Бартельми с Шарлем Жюдом, Флоранс Клерк, Жаннетт Этеридж и Солорией. Хотя Жюд собирался танцевать «Баядерку», он отказался от этого, чтобы сопровождать Рудольфа, который, как ему казалось, надеялся умереть у моря. Нуреев выбрал прекрасный, хотя и отдаленный уголок, чтобы провести свои последние дни. Джон Тарас встретил Рудольфа в аэропорту и не мог поверить, что в его состоянии ему хватало сил ехать куда бы то ни было. Канези счел жестоким отговаривать Рудольфа, но договорился с местной больницей, чтобы его контролировали ежедневно.
Двенадцать дней они провели в пляжном доме Нуреева, где только что завершились работы над спальней Рудольфа и террасой, выходящей на море. Однажды утром, когда Флоранс спускалась по каменистому склону, чтобы поплавать на волнах, Рудольф хотел последовать за ней, но его удержал Жюд, настоявший, чтобы он вместо этого побродил по песчаному пляжу. Флоранс пришла в ужас при мысли, что Рудольф мог последовать за ней в бурное море. «Ему все еще хотелось испытывать новые ощущения, но он был так слаб, что это выглядело очень печально». Рудольф вернулся домой и до конца дня отказывался разговаривать с Жюдом.
Рудольф проводил дни, изучая по видеокассетам великих дирижеров и работая с Жюдом над новым балетом «Принц пагоды». Однажды его посетил канадский танцовщик Фрэнк Огастин, еще один нуреевский протеже. Огастин стал директором Оттавского балета и хотел, чтобы Рудольф продирижировал новым произведением, которое он ставил. Рудольф пригласил его на Сен-Бартельми и, когда Огастин принял приглашение, сказал ему: «Только не опоздайте». «Что за странное предупреждение», — подумал Огастин, не зная, что Рудольф умирает. Он видел фотографии в «Пари матч», но полагал, что Нуреев все еще не оправился после операции на сердце, пока не прибыл на остров и не увидел «этот тощий остаток человека… лежащий на кровати, глядя в потолок». По совету Рудольфа Огастин согласился ставить свой балет на музыку «Героической» симфонии Бетховена, которой Нуреев уже дирижировал.
«Какую часть вы выбрали?» — спросил его Рудольф. «Вторую», — ответил Огастин. «А, — сразу же отозвался Нуреев, — похоронный марш». Огастин потерял дар речи. «Он подшучивал надо мной. У него все еще оставалось чувство юмора».
Ободренный жарой, солнцем и песчаными пляжами, Рудольф казался довольным на Сен-Бартельми, хотя у него бывали провалы в памяти и он не знал, где находится. Его друзья устали от круглосуточной заботы о нем, а также от страха, что он может умереть в этом изолированном месте. После отъезда Жаннетт с ним остались только Жюды. Но Рудольф не хотел уезжать. «Почему бы нам не остаться здесь?» — спрашивал он их. Но так как им нужно было продолжать собственную жизнь, они вскоре вернули его в Париж, к зиме и очередным сериям анализов.
После публикации фотографий в «Пари матч» Мишеля Канези стали осаждать репортеры, требующие сообщить, действительно ли у Нуреева СПИД. «Я близкий друг Рудольфа, — представлялся каждый из них. — Как он на самом деле?» Два британских журналиста даже приобрели билеты на рейс, которым Рудольф летел на Сен-Бартельми, и всю дорогу приставали к Жюду с просьбами представить их. Жюд отказывался от комментариев, как и Канези, опасавшийся, что пресса появится в аэропорту в день возвращения Рудольфа в Париж. Канези намеренно сообщил репортерам, что Нуреев вернется на два дня позже. Рудольф выглядел разочарованным, когда в аэропорту Руасси его встретил только Канези. «Когда я рассказал ему о трюке, который сыграл с фотографами, он выглядел немного раздраженным. Даже в конце жизни он не боялся прессы».
В последние месяцы «вселенная» Нуреева стала еще более ограниченной. Он передвигался только между больницей Нотр-Дам-дю-Перпетюаль-Секур и своей квартирой на набережной Вольтера. Дома о нем поочередно заботились Мод, Марика, Дус, Уоллес, Жаннетт и Джейн Херман, которые стирали, готовили пищу и кормили его. Им помогал обосновавшийся в квартире тридцатитрехлетний медбрат Фрэнк Лусасса, толковый и немногословный негр, переехавший в Париж из Гваделупы несколько лет назад. Высокий и мускулистый, с коротко остриженными волосами по бокам и курчавой шевелюрой сверху, он был всегда модно одет, предпочитая разноцветные свитера с замысловатым рисунком, черные кожаные брюки и черные армейские ботинки. Имя Рудольфа было ему лишь смутно знакомо — он знал, что Нуреев — звезда, но ничего не знал ни о балете, ни о «финансово привилегированном» окружении Рудольфа. Нуреев сразу же привязался к нему, возможно благодаря отказу Фрэнка баловать его, как делали «его женщины», или просто радуясь мужскому присутствию. Фрэнк действовал на Рудольфа так же, как Рудольф на Марго, не позволяя ему вести себя как инвалид.
Если Фрэнк отсутствовал, Рудольф сразу же начинал о нем спрашивать. «Все эти женщины души в нем не чаяли и были рады его ублажать, — вспоминает Фрэнк. — Но они слишком усердствовали. Я не хлопотал над ним каждые пять минут. Я хотел заставить его понемногу работать, чувствовать себя частицей жизни». Если все остальные задвигали шторы в спальне Рудольфа, то Фрэнк раздвигал их, впуская солнечный свет, позволяя жить в ритме дня. Если остальные приносили Рудольфу завтрак в постель и помогали ему есть, то Фрэнк настаивал, чтобы он садился на стул и ел самостоятельно. Несмотря на истощенное состояние Рудольфа, Фрэнк сразу же разобрался в его характере. «Я хотел дать ему больше самостоятельности, позволить самому завершить свой путь».
Дус стала «чрезмерно назойливой» в своих заботах, и Рудольф иногда просто отказывался ее видеть. Однако он не мог отказаться повидать адвокатов, которые прибыли в Париж в конце октября, чтобы взять у него показания по поводу иска, учиненного против него Робертом Трейси. Трейси был ВИЧ-инфицирован, и когда в июне у него развился опоясывающий лишай, начал беспокоиться о своем будущем. В свое время Трейси не осознал, что просьба засвидетельствовать в апреле американское завещание Рудольфа означала, что он по нему ничего не получает368. Не имея постоянного дохода, Трейси нанял известного специалиста Марвина Митчелсона «защищать меня», объяснял он позже. Трейси все еще жил в квартире в «Дакоте», которую недавно передали Американскому фонду Нуреева. Иск отвратил от него большинство друзей Рудольфа, возмущенных, что он требует компенсации, когда Рудольф находится при смерти. Они не сомневались в намерении Трейси заявить, что Нуреев заразил его вирусом СПИДа, и подозревали, что он охотится за квартирой в «Дакоте», стоившей миллионы369.
Рудольф два года пытался выселить Роберта из своей квартиры, но, не желая конфликтовать с ним непосредственно, просил различных друзей убедить его съехать. В то же время он продолжал использовать Трейси как «его нью-йоркскую Дус», как называл его Жюд, поручая ему присматривать за квартирой, назначать даты обедов и вести его нью-йоркские дела. По словам Мишеля Канези, Рудольф спокойно отнесся к иску Трейси. «Он не сердился на Роберта и даже не протестовал, настолько был отстранен от всего окружающего». Его заботили только два юридических вопроса. Он добавил пункт к своему завещанию, делая Канези специальным советником по медицинской деятельности его европейского фонда370. «Когда придет время, ты будешь знать, что делать», — сказал он ему. Рудольф попросил Жюда позаботиться о его балетах. «Мне стало неловко, и я ответил: «Нет, Рудольф, через месяц тебе станет лучше, и ты сам сможешь за ними присматривать».