В связи с ухудшением здоровья Рудольф все больше времени проводил в больнице. В середине ноября, несмотря на крайне ослабленную иммунную систему и тяжелые обострения молочницы — грибковой инфекции во рту, он вернулся домой на несколько дней и сразу же устроил встречу, чтобы обсудить сезон Парижской Оперы в будущем году. Но теперь Руди ван Данциг ощущал в нем покорность судьбе. Из-за инфицированного рта и горла Рудольф морщился при глотании, и Марике приходилось кормить его с ложки домашним овощным отваром. «Я не могу есть, — бормотал он печально, но без жалости к себе. — Я больше ничего не могу делать…»
20 ноября Рудольф вернулся в больницу Перпетюаль-Секур и провел там последние шесть недель своей жизни. Он не мог есть, не оставив Канези иного выбора, как посадить его на внутривенную капельницу, несмотря на риск инфекции, которому подвержены все пациенты с ослабленной иммунной системой. Больше Канези ничего не мог для него сделать. Ни разу не жалуясь, Рудольф проводил время с наушниками, готовясь дирижировать «Коппели-ей» в Марселе. «Чувствовалось, что он живет в этой музыке», — вспоминает Фрэнк Лусасса. Для разнообразия Фрэнк проигрывал ему записи афро-карибской музыки и танцевал в комнате, говоря Рудольфу: «Вот так мы делаем это дома».
Среди друзей, навещавших Рудольфа, была Мари-Элен де Ротшильд. Много лет страдавшая изнуряющим артритом*, она знала по опыту, как действует больничная обстановка, поэтому перед посещением старалась надевать «красивую и яркую одежду».
Однажды Марика и Уоллес тайком привели в палату Рудольфа Солорию, надеясь развеселить его. Но, по словам Марики, «Рудольф уже был в полузабытьи и почти не обратил на нее внимания». Он полностью смирился со своим положением, когда Патриция Руанн пришла поговорить о некоторых проблемах с «Баядеркой», которые нуждались в решении. Рудольф читал газеты в кровати, закутанный в шали, с вязаной шапочкой на голове, «похожий на восточного властелина». Телевизор в палате работал почти постоянно, но изображение было скверным, поэтому Рудольф попросил Руанн вызвать сестру, чтобы отрегулировать его. Он пытался найти «Канал-плюс» — платный телеканал, который смотрел дома, но больница, конечно, его не принимала. Когда Руанн сообщила ему это, Рудольф внезапно вздохнул и промолвил: «Как же я устал! Будем надеяться, что это скоро кончится».
Думая, что Рудольфу может помочь психиатр, Мишель Канези прислал к нему своего коллегу. Но как только доктор представился, Рудольф выставил его из палаты. У психиатра была такая же фамилия, как у австрийского адвоката, который, по мнению Рудольфа, вытянул из него крупную сумму. Их встреча продлилась не более полминуты.
Семья Нуреева и его ленинградские друзья предпочитали собственные целительные средства. Его сестра Роза и тридцатиоднолетняя племянница Гюзель регулярно приходили в больницу, хотя Рудольф часто был не в том настроении, чтобы их видеть. Племянник Рудольфа, Юрий, также был в Париже, беря уроки музыки и живя в квартире, которую купил Рудольф и которая находилась по другую сторону холла от его собственной. Жюд считал их отношения «странными» и никогда не мог понять, «почему он хотел или не хотел с ним видеться». Гюзель, хорошенькая молодая женщина, не любила многих друзей Рудольфа и не стеснялась об этом заявлять. Роза приехала из Ла Тюрби и остановилась в другой квартире-студии, приобретенной Нуреевым, а Гюзель жила в квартире этажом выше его. Мишель Канези не сомневался, что Роза его не одобряет, считая слишком молодым и веселым для врача. Подозрительно относящаяся к пище, которую давали Рудольфу, Роза огорчила Марику, вылив ее отвар и заменив его, по словам Марики, «жирным супом, от которого его тошнило». Когда Канези пытался объяснить Розе серьезность состояния Рудольфа, она отмахнулась от него, ответив на своём русифицированном французском: «Не беспокойтесь — немного бульона, и ему станет лучше». Как и большинство друзей Рудольфа, Канези находил «невозможным» общение с ней. Все же, как вспоминает Марика, ощущение «силы этих монголов» помогало ей лучше понимать Рудольфа. «Мы абсолютно не привыкли к этому сочетанию огромной силы и присутствия духа».
Тем временем в Санкт-Петербурге, где со СПИДом только познакомились и очень мало в нем понимали, Любе Мясниковой позвонил по телефону незнакомый ей студент-медик. Он сказал, что его попросил связаться с ней худрук труппы Кировского театра Олег Виноградов, так как ему удалось открыть эффективное лекарство, способное спасти умирающего Нуреева и именуемое БН-7 — «Белые ночи номер 7». Люба так хотела помочь Рудольфу, что, ничего не зная о таинственном БН-7, принесла его образец в аэропорт и убедила отправлявшегося в Париж пассажира передать его Нурееву. Так как закон запрещал вывозить лекарства из страны, она перелила его во флакон из-под «Шанель». Снадобье позабавило, но отнюдь не обрадовало врача Рудольфа, который не намеревался давать неизвестное лекарство своему знаменитому пациенту. «Вроде бы его нужно было погрузить в горячую воду и вдыхать. История выглядела нелепо, и я уверен, что Рудольф нашел бы ее презабавной, не будь он в таком плохом состоянии».
К середине декабря Рудольф уже с трудом узнавал друзей и лишь время от времени приходил в сознание. По настоянию Гюзель был нанят охранник, не пропускавший посетителей, журналистов и фанатичных поклонников. В палату Рудольфа пропускали только ближайших друзей и членов семьи, и то с большими интервалами, что вызывало споры между некоторыми из них… Родственников из Уфы вызвали в Париж. Розида привезла с собой травяной отвар, который передал ей для Рудольфа член Союза писателей Башкирии, и была огорчена, когда врачи отказались давать его ему. Она прибыла в Париж на Рождество вместе со своей племянницей Альфией и маленькой дочкой Альфии, Женей. Роза и Гюзель встречали их в аэропорту, хотя отношения между ними были весьма прохладными, и Альфия чувствовала, что Гюзель обращается с ними презрительно, как с «простонародьем из Уфы». Роза, как старшая в семье, хотела всеми руководить, что приводило к частым ссорам, особенно когда она и Розида готовили еду для Рудольфа. «Роза настаивала, что он должен есть куриный бульон, и никто не мог с ней спорить».
Не желая беспокоить Рудольфа, Роза пыталась помешать друзьям приходить к нему. Многим из них это казалось горькой иронией, учитывая, что большую часть жизни Рудольф держал на расстоянии именно Розу. Нуреев никому не позволял контролировать себя и не намеревался это делать в последние недели, пока постепенно не стал впадать в бессознательное состояние. Охваченные горем друзья и родственники боролись за права на Рудольфа, причем каждый был уверен, что знает его лучше других. Но все дело было в том, что его жизнь состояла из стольких же нитей, цветов и рисунков, как гобелены, заполнявшие его квартиру. А из людей, которые значили для него больше остальных, — его матери, Пушкина, Эрика, Найджела, Мод, Марго и Жюда, — остались только Мод и Жюд.
С Жюдом, стоящим у его койки, и Фрэнком Лусассой, держащим его за руку, Рудольф мирно скончался в половине четвертого дня 6 января 1993 года, в канун русского Рождества. Ему было пятьдесят четыре года. Роза на минуту вышла из палаты и, вернувшись, застала брата мертвым. Новость быстро распространилась в холле, где ждали друзья и родственники, затем по Парижу и всему миру.
«Я всегда говорила, что он должен держать меня за руку, когда я умру, и была уверена, что он это сделает». Было 11 января 1993 года, канун похорон Рудольфа, и Мод Гослинг все еще не могла примириться с его смертью. Она прилетела в Париж во второй половине дня с Джейн Херман и Тессой Кеннеди и остановилась в отеле «Вольтер», где уже собрались Жаииетт, Уоллес, Марика, Руди ван Данциг и еще несколько танцовщиков. У дома номер 23 по набережной Вольтера дежурили полицейские машины в ожидании автомобиля, который доставит домой тело Рудольфа. Друзья решили, что Рудольф совершит последнюю поездку из своей квартиры в оперный театр. Мишель Канези поручил Фрэнку Лусассе оставаться с телом до утра. Роза, Гюзель, Розида, Альфия, Юрий и несколько ближайших друзей Рудольфа присоединились к нему в квартире Нуреева, но, когда пришли Жаннетт и Марика, Гюзель начала кричать и отказалась их впустить. Расстроенный неприятной сценой, Фрэнк тем не менее чувствовал, что должен подчиняться требованиям семьи.
Однако он был удивлен, когда семья отправилась спать, оставив его, постороннего человека, наедине с телом. Гроза и ливень, барабанивший в окна просторной гостиной, нервировали его. Чтобы успокоиться, он потягивал белое вино и всю ночь говорил с Рудольфом, уверяя, что его не покинули.
Друзья Рудольфа прибыли на следующее утро сопровождать гроб в Пале-Гарнье. Гроб стоял на низком столе, за которым Рудольф пил утренний чай. Согласно указаниям Рудольфа, его обрядили для похорон в смокинг и цветную шапочку Миссони. Покуда Дус нервно бродила из комнаты в комнату, Тесса Кеннеди стояла на коленях у гроба, а Андре Ларкье наблюдал за оказываемыми почестями. По предложению Ларкье была сделана посмертная маска, следуя пышной, хотя и устаревшей традиции, приберегаемой для величайших артистов Европы. Ларкье также организовал похороны Рудольфа — церемонию, достойную высших лиц государства, куда допускали только по приглашениям, которые были снабжены цветовыми кодами, обозначавшими, где каждый должен стоять.
Вдоль дороги к Пале-Гарнье стояли кордоны, а на площади Оперы полицейские оцепления с трудом сдерживали сотни балетоманов, стремящихся видеть все подробности. Ступени к дверям оперного театра XIX века усыпали цветы и венки, в том числе от Ива Сен-Лорана, семьи Ниархос, семейства Капецио, Ролана Пети и Зизи Жанмэр, а также принцессы Фирьял, на чьем венке была надпись «Нуиу, танцуй в мире». На ленте, стягивающей алые розы от Пьера Берже, было написано «Мерси, Рудольф», а букет от Жака Ланга и министерства культуры украшали цвета республики.
Пале-Гарнье был местом, где в 1961 году началась карьера Рудольфа на Западе. Здесь он провел шесть необычайно продуктивных лет как директор труппы в 80-х годах и здесь же он в последний раз выступил на сцене три месяца назад, в октябре 1992 года. В десять утра шесть танцовщиков во главе с Шарлем Жюдом внесли в театр простой дубовый гроб Рудольфа и подняли его по лестнице мимо стоящего по обеим сторона