м почетного караула из студентов. Гражданская панихида проводилась не на сцене, а в фойе; простота деревянного гроба контрастировала с холодным белым мрамором. Бархатная подушечка с почетными знаками Командора искусств и литературы помещалась двумя ступеньками ниже. На полчаса в помещении собрались, казалось бы, несоединимые элементы скитальческой жизни Рудольфа. Здесь были его сестры в черных шерстяных кофтах и повязанных на головах косынках, которых утешали международные знаменитости в норках и соболях. Здесь были племянницы и племянники Рудольфа — Гюзель, Альфия, Юрий и Виктор, его старая партнерша по Кировскому театру Нинель Кургапкина, английские друзья и коллеги — Мод, Линн Сеймур, Джоан Тринг, Антуанетт Сибли, Энтони Доуэлл, Мерль Парк, Джон Тули, американские друзья — Уоллес, Жаннетт, Джейн, Ли Радзивилл, Филлис Уайет, Джон Тарас, Моник ван Вурен. Отсутствие Роберта Трейси не вызывало удивления. Из видных парижан присутствовали Лесли Кэрон, Мари-Элен и Ги де Ротшильд, Дус, барон Алексис де Реде, Ролан Пети, Иветт Шовире, Пьер Лакотт, Игорь Эйснер, Жан Бабиле, Патрик Дюпон, а итальянский контингент возглавляли Карла Фраччи, Луиджи, Виттория Оттоленги и Франко Дзеффирелли.
Некоторые стояли на ступеньках; сотни других смотрели вниз с балконов. Помпезность церемонии забавляла Линн Сеймур. Она представляла себе, «как посмеялся бы Рудольф над этой компанией, внезапно решившей воздать ему почести».
Пока музыканты играли Баха и Чайковского, друзья читали отрывки из произведений любимых поэтов Рудольфа: Пушкина, Байрона, Микеланджело, Гете и Рембо на языке оригинала. Жребий говорить о самом Нурееве выпал Жаку Лангу, описавшему в цветистом панегирике дары, которыми боги наделили Рудольфа: «Красота, сила и безупречный вкус… Его достижения легендарны. Словно феникс, он возрождался каждое утро после того, как истощал себя каждый вечер». Цитируя Барышникова, Он добавил: «У него были обаяние и простота земного человека и недосягаемая возвышенность богов».
Под траурные звучания «Песен странствующего подмастерья» Малера, исполняемых в записи Джесси Норман, Жюд и другие танцовщики вынесли гроб к поджидающему катафалку. Кортеж микроавтобусов «рено» доставил примерно сотню человек к русскому православному кладбищу Сент-Женевьев-де-Буа. В конце ноября Рудольф предпочел это последнее пристанище русских белоэмигрантов более знаменитому кладбищу Пер-Лашез, где покоился Нижинский. Выбранное им место находилось в часе езды от оперного театра, радушно принявшего его на Западе, чью балетную труппу он смог модернизировать. Но даже здесь вечному чужаку пришлось бороться за свое положение. Ибо среди узорчатых надгробий князей и графинь в изгнании был похоронен и Серж Лифарь. «Обеспечьте, чтобы поблизости от меня не было Лифаря», — инструктировал Рудольф своего американского адвоката. Когда он возглавлял труппу Парижской Оперы, изгнание духа Лифаря было одной из самых трудных его задач, говорил Рудольф Гору Видалу. «Мы называем комнаты в честь разных людей. Они заставили меня назвать одну комнату в честь Лифаря. В этой комнате всегда обитает злой дух». Когда гроб опускали в могилу, друзья бросали на него балетные туфли. И белые розы в последний раз дождем падали на танцовщика.
ЭПИЛОГ
Даже своей смертью Рудольф провоцировал споры. Вначале доктор Канези заявлял, что Нуреев умер от осложнения на сердце в результате «тяжелой болезни». Слово «СПИД» ни разу не было произнесено, что вызвало бурю протестов со стороны активистов движения за права больных СПИДом. «Следуя пожеланиям господина Нуреева, — добавил доктор, — я больше ничего не скажу». Но он сделал это спустя девять дней в интервью «Фигаро», самой популярной газете во Франции. В длительном описании болезни Нуреева Канези подтвердил, что он умер от СПИДа, заявив в противоположность более ранним утверждениям, что Рудольф уполномочил его открыть истинную причину своей смерти. «Если я говорю откровенно, то потому, что не существует такого явления, как постыдная болезнь Я думаю обо всех анонимных пациентах, страдающих оттого, что их подвергают остракизму. Рудольф прожил с этим вирусом тринадцать или четырнадцать лет, благодаря силе воли и качествам борца. Люди должны это знать. Он был слишком знаменит, чтобы можно было скрыть правду»*.
Канези оказался прав, слава Нуреева вновь сделала его международным символом, на сей раз из-за болезни, с которой он так долго опасался быть ассоциируемым Через двенадцать дней после его смерти он вновь попал на обложку «Ньюсуик» впервые после 1965 года. Но теперь статья была озаглавлена не «Нуреев: новый Нижинский», а «СПИД и искусство- потерянное поколение». Для автора — писателя и активиста движения за права больных СПИДом Пола Монетта — Нуреев, увы, больше не был «великим героем» века или искусства. «Я считаю его трусом, — заявлял Монетт в 371372 «Ньюсуик». — Меня не волнует, каким великим танцовщиком он был». Монетт настаивал, что Нуреев ради всего сообщества геев был обязан использовать свою славу, чтобы изменить отношение к болезни. Касаясь более личных аспектов, Эдвард Олби вспоминал о чувстве «разочарования тем, что Рудольф отказывался признавать свою болезнь Он заслужил бы куда больше сочувствия и привязанности, если бы сделал это»
Михаил Барышников тоже был огорчен, но по другой причине. Некролог на первой странице «Нью-Йорк таймс» характеризовал Нуреева как антисемита. Спустя два дня после смерти Рудольфа он направил в газету письмо с протестом против того, что он считал ошибочным взглядом на человека, которого хорошо знал. Но газета не напечатала письмо. Решение было принято «неохотно», как объяснял редактор отдела культуры Пол Голдбергер. «У нас сложилось мнение, что утверждения Барышникова голословны… Мы рассмотрели вопрос и пришли к выводу, что существуют веские доказательства в пользу сказанного нами…» Барышников дал выход своему неудовольствию в кратком интервью «Нью-Йоркер», появившемся в следующем месяце. «Вопрос об антисемитских замечаниях не имел никаких оснований», — заявлял он. Барышников был возмущен, что «Таймс» выражала подобные взгляды, говоря о жизни и достижениях великого артиста.
«После того, как я умру, — говорил Нуреев Шарлю Жюду, — пройдет много времени, прежде чем они окончательно разберутся с моими деньгами». Годами друзья убеждали его нанять хорошего адвоката, специализирующегося по делам о наследстве, но Нуреев сопротивлялся, не желая платить гонорары и подозревая, что из него вытянут много денег. Возможно, действительной причиной было то, что он не хотел обременять себя мыслями не только о делах, но и о смерти. Поэтому Рудольф поручил своим адвокатам вырабатывать условия завещания. Тем не менее он стремился обеспечить, чтобы его деньги, заработанные тяжким трудом, не достались государству.
Положение осложнял статус «гражданина мира». Нуреев имел австрийское гражданство, но умер в Париже. Он оставил имущество и денежные вклады в Лихтенштейне, Италии, Франции, Монако, на Карибах и в США. Во сколько оценивалось его состояние, никто не знал, хотя назывались приблизительные суммы от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов.
В завещании, подписанном в Париже 4 апреля 1992 года, Нуреев оставлял все свое европейское состояние плюс дом на Сеи-Бартельми, ферму в Вирджинии и все банковские счета Фонду содействия балету. Созданный Рудольфом в 1975 году, фонд управлялся из Цюриха, хотя базировался в Лихтенштейне, служившем благодаря законам о тайне вкладов знаменитым убежищем от налогов. В другом, дополнительном завещании, подписанном в Нью-Йорке 28 апреля 1992 года, Нуреев назвал недавно зарегистрированный Танцевальный фонд Рудольфа Нуреева, базирующийся в Чикаго, единственным получателем его американских вкладов. Американский адвокат Рудольфа по налогам, Барри Вайнштейн, специально организовал новый фонд, чтобы отделить американское состояние Нуреева от того, которое попадало под европейскую юрисдикцию.
Оба фонда были основаны в целях решения двух проблем, наиболее беспокоивших Нуреева: как избежать налогов на наследство и как увековечить свое имя и наследие. Последнее скоро стало предметом диспута. Согласно завещаниям Нуреева и его письменным инструкциям душеприказчикам, оба фонда должны были финансировать балетные спектакли, заказы новых произведений и предоставлять субсидии труппам и молодым танцовщикам.
Помимо этого, Европейский фонд должен был финансировать исследования, связанные со СПИДом, и лечение больных танцовщиков. В его задачи также входила помощь талантливым русским танцовщикам, желающим изучать балет на Западе, с условием, что они позднее «будут вносить вклад в балетное искусство моей родины, где я начал карьеру танцовщика». Для увековечения дела жизни Нуреева его костюмы, текстильные изделия и музыкальные инструменты следовало выставить для публичного обозрения. «Такова моя воля, и я даю обязательные инструкции опекунам обеспечивать капиталом, имуществом или доходами с них увековечение моего имени в музее или галерее в память о стиле моей жизни и моей карьере как личности и как танцовщика в хореографическом искусстве и в музыке…» Нуреев надеялся, что выставка будет организована в Париже. В первом завещании город описывался как «центр моей жизни», что потом было исправлено от руки на «важную часть моей жизни», очевидно, с целью избежать потенциальных требований налогов со стороны французского правительства.
Европейскому фонду также выпала задача надзирать за посмертными дарами Нуреева, переданными своей семье. Он оставил по двести тысяч долларов Розе, Розиде и дочери Лили, Альфии, и по пятьдесят тысяч долларов Гюзели, сыну Альфии, Руслану, и двум племянникам, Юрию и Виктору. Вдобавок Нуреев предоставил своей сестре Розе и племяннице Гюзель пожизненное право бесплатного проживания в приобретенных им небольших квартирах, а своей сестре Розиде и племяннице Альфии право проживания в одном из домов на его ферме в Вирджинии. Европейский фонд должен был оплатить все расходы по эмиграции его уфимских родственников в США и образованию его племянниц, племянников и внучатого племянника, при условии что их занятия будут серьезными.