Другим любимцем был Игорь Бельский, ведущий характерный танцовщик Кировского театра. Экспрессивный, с богатым воображением, он изумлял учеников, демонстрируя разнообразные движения из известных балетов. Характерный танец был одной из отличительных особенностей программы, его богатый репертуар, вдохновленный народными танцевальными традициями, Рудольф изучил еще ребенком. Вполне естественно, что он привязался к преподавателю истории искусств, сотруднику из Эрмитажа, который предпочитал свои лекции проводить в картинных галереях. Рудольфа привлекли нежные мадонны итальянских мастеров, буйные мазки Ван-Гога, и он вскоре стал посещать Эрмитаж в одиночестве по воскресеньям, в свой единственный свободный день.
Он попал и под обаяние Мариетты Франгопуло, тридцатилетней ветеранки Кировского театра и бывшей одноклассницы Баланчина. Франгопуло руководила крошечным школьным музеем, хранившим программки, костюмы, альбомы со старыми фотографиями, которые дали Рудольфу первое настоящее представление об истории балета. Поскольку в школьной программе истории западноевропейского балета уделялась лишь незначительная часть времени (из-за «безжизненных форм и пустых модернистских постановок»), Франгопуло с большим удовольствием делилась с учениками всеми скудными сведениями, какие могла раздобыть.
Из всех преподавателей, с кем Рудольф познакомился в первую неделю пребывания в школе, больше всех его разочаровал балетный педагог. Счастливая цепочка, начавшаяся с Удальцовой и Войтович, резко оборвалась на Валентине Ивановиче Щелкове, плотном директоре училища с решительно поджатыми губами, с которым Рудольф встретился в свой первый день в Ленинграде. Придираясь к нему по любому поводу без каких-либо явных причин, Шелков, казалось, задался целью отослать его с первым же поездом обратно в Уфу. «Не будет особым преувеличением сказать, что Шелков просто не выносил Руди, — вспоминает одноклассник Александр (Саша) Минц. — У Руди был такой резкий характер, что он просто не умещался в рамках школьной политики Шелкова».
Поскольку Костровицкая разглядела в Рудольфе потенциал великого танцовщика, Шелков все же определил его в шестой класс — просто на случай, вдруг она не ошиблась, — но видел перед собой лишь необученного мальчишку из провинции, не имевшего никакого понятия о балете, тогда как сам директор не имел понятия, как с ним обращаться. В классе он ставил Рудольфа позади всех, игнорировал, а потом напоминал о благодарности. «Не забывайте, что вы здесь по доброте нашего сердца и по милости школы», — усмехался он со злобной радостью, наверняка знакомой Оливеру Твисту. Порой Шелков высмеивал Рудольфа в присутствии других, называя деревенщиной. Время от времени ему удавалось довести Рудольфа до слез, но, если он надеялся, что тот сдастся, нельзя было придумать более неудачной стратегии. «Он управлял с помощью дисциплины, — говорит бывший воспитанник военизированного балетного класса Шелкова. — Единственное, что его радовало, — вид учеников в униформе». Рудольф хорошо понял, что Шелков мало чему может его научить. «Он начальник, а не балетный педагог», — проницательно объявил он Стефанши.
Не только Рудольф испытывал неприязнь к Щелкову. Большинство учеников боялись его, особенно Стефанши, которого несколько раз вызывали к директору в кабинет за вольную стрижку ежиком и для осмотра воротничка. «Мы стояли навытяжку, как солдаты, пока он проверял чистоту белых воротничков». Шелков обвинил Марину Чередниченко, будущую балерину Кировского театра, в том, что она завивает волосы, вьющиеся от природы. Мало кому удавалось пройти мимо него, не получив приказания подобрать в коридоре какой-нибудь клочок бумаги. По вечерам, разойдясь по комнатам, ученики удовлетворяли свое чувство мести, передразнивая его и визжа от смеха.
Рудольф проделал путь в Ленинград вовсе не для того, чтобы страдать от ежедневных придирок Шелкова, и стычка между аппаратчиком и бунтовщиком была всего лишь вопросом времени. Миг расплаты настал через две недели после начала школьных занятий, когда Рудольф улизнул как-то вечером в Кировский театр, нарушив правило, запрещающее ученикам без разрешения покидать здание. Он уже привык почти каждый вечер бывать на балетных спектаклях в Уфе и не собирался менять привычки, особенно в Ленинграде, где каждый вечер манил Кировский. Однажды вечером Рудольф, вернувшись в интернат, обнаружил исчезновение своего матраса и талонов на питание и был вынужден провести ночь в оконной нише. Наутро он отправился прямо на урок литературы, но был так измучен, что, встав, чтобы дать ответ на вопрос, упал в обморок. Придя, наконец, в себя, он рассказал одноклассникам о прошедшей ночи, ясно дав понять, что не находит ничего дурного в своем поступке. Вместо раскаяния, он пошутил над полученным суровым наказанием, а потом объявил, что идет к друзьям поесть чего-нибудь. Класс был потрясен.
В результате непослушания Рудольф в тот же день очутился в кабинете Шелкова. Тот был в ярости. Как он посмел издеваться над правилами, кричал директор. И что это за друзья у него в Ленинграде? Рудольф сослался на дочь Удальцовой Марину, но Шелкова это не успокоило, и он ловко вырвал у него из рук записную книжку. Рудольф никогда не чувствовал себя таким оскорбленным. Ему еще предстояло налаживать свою жизнь в Ленинграде, а Шелков уже совал нос в его дела.
Опасаясь, что продолжение занятий в классе Шелкова приведет к исключению из школы, после чего его могут призвать в армию, Рудольф высказал беспрецедентную просьбу. Он попросил Ивановского, художественного руководителя школы, перевести его из шестого класса в восьмой, которым руководил Александр Пушкин. Рудольфу была известна репутация Пушкина, и, наверно, он думал, что терять ему нечего*. В Кировский с таким педагогом, как Шелков, ему не попасть, а в семнадцать лет он больше не может попусту тратить время. Больше подчеркивая свое желание завершить обучение, чем жалуясь на некомпетентность Шелкова, Рудольф убедил Ивановского перевести его в восьмой класс.
Шелков вовсе не собирался портить себе жизнь из-за неудачного старта татарина, он был рад от него избавиться и пророчил, что Пушкин быстро в нем разочаруется. «Он и не потрудится посмотреть в твою сторону», — предупреждал Шелков. Как директор, он мог выгнать Рудольфа, но, помня, что Костровицкая разглядела талант, надеялся, что найдется другой педагог, разделяющий его мнение. Преследуя свою цель, он отослал Рудольфа практически без рекомендаций. В его глазах это был «упрямый маленький идиот, слабоумный чертенок», хуже того, ничего не знающий о балете. Если он не исправится, «у нас не будет другого выбора, как только вышвырнуть его из школы».
7. ПУШКИН
Если бы новым педагогом вместо Александра Пушкина оказался кто-либо другой, Рудольф, скорее всего, закончил бы жизнь танцовщиком на сцене Уфимского театра. Но в сдержанном и терпеливом Пушкине он обрел идеального педагога, к которому испытывал огромное уважение и безграничную любовь. Сорокавосьмилетний Пушкин был образцом для подражания, именно тем отцом-благодетелем, о котором всегда мечтал Рудольф, он понимал устремления Рудольфа и никогда не пытался их изменить. Невозможно найти более подходящие друг другу натуры. Если Хамет Нуреев и Валентин Шелков старались переделать Рудольфа по своему образу и подобию, Пушкин поощрял его искать собственный голос. «Он был терпеливым, всегда очень тихо, спокойно обращался с учениками, — рассказывает Михаил Барышников, еще один воспитанник Пушкина. — Он учил нас танцевать, а не выстраивать свой танец. Он учил нас видеть танец с собственной точки зрения, отвечать за свои мысли и за свое тело и управлять ими». Но, пожалуй, еще важней для юноши было то, что Пушкин был «необычайно спокойным и уравновешенным. Было почти невозможно поссориться с ним», свидетельствует бывшая 6465 балерина Кировского Алла Сизова, постоянная партнерша Нуреева в последние школьные годы.
Вдобавок Пушкина можно назвать лучшим в стране преподавателем мужского танца, сохранившим традиции классического танца, его чистоту, заложенные в основе стиля Кировского театра. Выпускник ленинградской школы и бывший солист Кировского, Пушкин жил и в царской, и в советской России. Он родился в 1907 году, танцу начал обучаться у известного также на Западе Николая Легата, преемника Петипа. Именно Легат на вступительных экзаменах впервые разглядел талант Нижинского и вопреки возражениям своих коллег принял его в Императорское театральное училище. («Из этого юноши можно сделать прекрасного танцовщика», — сказал я и принял его без дальнейших испытаний»66.) Как и Легат, Пушкин продолжал непрерывающуюся линию балетных педагогов, перенявших друг у друга, «как бегуны в эстафете, само совершенство техники, чистейший стиль танца». Пушкин пришел в Кировский в 1925 году, а педагогическую деятельность начал в 1932-м, еще танцуя на сцене. Специальный класс, который он позже стал вести в Кировском театре, привлекал большинство ведущих мужчин-танцовщиков. По натуре романтический герой, Пушкин был выдающимся солистом, вызывал восхищение своим изяществом и наиболее известен в партии Голубой птицы из балета «Спящая красавица». Он ушел со сцены в 1953 году и с тех пор передавал весь свой опыт юным танцовщикам.
Мускулистый, с серьезным лицом, длинноносый, с лысеющим лбом, Пушкин выглядел в классе величественным и солидным. Нося накрахмаленные белые рубашки с темным галстуком и темные брюки, он излучал спокойную властность, смягчая напряженность уроков своей обходительностью. Его методы были такими простыми, что, по словам Барышникова, «впервые попавшие в его класс люди часто удивлялись: «Что тут такого особенного? Все происходило как бы само собой». Татьяна Легат, внучка Николая Легата, танцевавшая в Кировском театре, рассказывает, что занятия в классе Пушкина было «страшно трудно выдерживать. Казалось, будто дело идет к концу и ноги уже совсем устали, а потом выяснялось, что мы только разогревались». Пушкин давал ученикам солидные технические основы, но был убежден также в необходимости выявлять индивидуальность и музыкальность каждого танцовщика. Он унаследовал этот подход от своего собственного выдающегося школьного педагога Владимира Пономарева*. В отличие от Шелкова, Пушкин исходил из предположения о естественной интеллигентности своих учеников. Он сосредоточивался на сильных сторонах, говорил мало и никогда не повышал голос. «Он очень хорошо знал, что объяснить невозможно. В этом была его сила, — говорит Барышников. — Выполняя его задание снова и снова, ты начинал понимать параметры задачи, масштаб движений, темп и все прочее».