Рудольфу сразу понравился Пушкин, но получивший предупреждение на его счет педагог почти не обращал на него внимания. Насколько было известно Пушкину, ему просто достался танцовщик сомнительного происхождения, а поскольку Рудольф еще не сравнялся с учениками восьмого класса, ничто не доказывало обратного. Рудольф слишком хорошо знал об опередивших его интригах и видел, что одобрение Пушкина заслужить нелегко. Но он также знал, что одобрение Пушкина обеспечит карьеру. Впервые в жизни он был уверен, что находится в самых лучших руках, и без всяких сомнений доверился опыту Пушкина.
Между тем его одноклассники вовсе не собирались освобождать место для столь неотесанного и необычного ученика, как Рудольф. Естественно, в постоянном процессе отсева от поступления и до самого выпуска конкуренция в школе была очень сильной. Ежегодно лишь два-три выпускника получали работу в Кировском или в Большом театрах; некоторые попадали в Малый676869 или в Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, остальные рассеивались по стране, по третьесортным труппам. Юноши восьмого класса Пушкина обладали техникой, близкой к профессиональной, и косо поглядывали на попытки Рудольфа соперничать с ними. Они искренне удивлялись, что Пушкин взял его из шестого класса. «Посмотри на себя, Нуреев, — насмехались они как-то после занятий, подведя его к зеркалу. — Ты никогда не будешь танцевать, это попросту невозможно. У тебя для этого нет фигуры. У тебя ничего нет, ни школы, ни техники».
В действительности же их больше всего раздражало его поведение. Он до изнеможения отрабатывал устойчивость, позы, жесты — мелочи, о которых никто особенно не беспокоился. Он часами стоял перед зеркалом, чтобы зафиксировать положение рук или переход от одного шага к другому, а не просто его выполнение. «Его не столько интересовал эмоциональный аспект выступления, сколько совершенствование ног и тела, что не типично для советских танцовщиков, — говорит его современник Никита Долгушин70. — В его озабоченности внешним совершенством можно было усмотреть западное влияние».
Вдобавок он был неуравновешенным — не задумываясь, публично выражал разочарование и досаду, а когда отражение в зеркале не соответствовало его мысленному представлению, разражался слезами или сердито взрывался. Рудольф, как и в Уфе, отрабатывал элементы, наиболее трудные для него. «Кабриоли, например, мне казались нелегкими, поэтому я повторял их снова и снова, прыгая прямо перед зеркалом, чтобы видеть ошибки. Я мог делать их в разные стороны и вполне прилично выглядеть без всех этих стараний, но тогда бы не смог сделать правильно».
Он проявлял такой фанатизм, что никто из учеников школы не мог его понять. Не менее преданные своему делу, они считали Рудольфа помешанным. Каждый день его можно было увидеть в пустом классе, с сумасшедшей энергией репетирующего в одиночку. «Ой, посмотрите на него, он никогда не останавливается», — перешептывались они. Мысль о том, чтобы присоединиться к нему, редко приходила им в голову, и они разбегались в тот миг, когда он захлопывал дверь. «Мы слышали, что он дикий и грубый парень, — говорит одноклассница Марина Чередниченко, повторяя распространенное мнение. — Он очень резко на все реагировал Не думаю, чтобы кто-то испытывал к нему особенную симпатию, он был слишком уж необщительным».
Каждый вечер Рудольф допытывал Сергиу Стефанши о том, что тот выучил за день в шестом классе. Он не интересовался его переживаниями, его семьей в Румынии или мечтами. Он хотел говорить только о па и комбинациях, и пока остальные мальчики спали или играли, Рудольф требовал повторять уроки. «Вставай, давай заниматься, — приказывал он. — Я поздно начал, надо догонять». Обнаружив как-то днем усталого Сержа в постели, он велел ему подниматься. «Чего это ты отдыхаешь?» — желал знать Рудольф. Когда Серж объяснил, что устал, он сорвал одеяло. «Ох, оставь меня в покое, башкирская свинья!» — крикнул Серж, надеясь остановить его оскорблением. Но надежда не оправдалась. «А ты румынская свинья!» — завопил Рудольф, повалив его на пол и молотя кулаками.
Если бы он считался с другими или проявлял к ним какой-нибудь интерес, возможно, им было бы с ним легче. Но Рудольф вместо этого держался сам по себе и боролся за свое место. Свойственное ему выражение превосходства раздражало, хотя он главным образом прикрывался им от насмешек. Ленинградцы посмеивались над его провинциальным акцентом, заплатанными брюками, неподобающими манерами. «Я очень страдал от насмешек, — признавался он позже ленинградскому другу. — В классе я ненавидел свое отражение в зеркале. Я казался себе безобразным».
Тоскуя по общению в ту первую осень, Рудольф вспоминал Альберта из Уфы. «Моему дорогому другу Альберту, — написал он на открытке, — в честь нашей дружбы».
Он самостоятельно осматривал достопримечательности города, получая особенное удовольствие от посещения Кировского театра. Каждую среду и субботу в этом зеленоватом, цвета морской волны, с золотом дворце на Театральной площади в миле от школы шли балетные спектакли. Театр, ставший родным домом для легендарных звезд русского балета, был для Рудольфа лабораторией, местом важных открытий. Ученики получали сценический опыт на выходных ролях в постановках Кировского. Но даже при этом за ними пристально следили, привозя в автобусе, который подъезжал к училищу ровно в семь. (Их предшественников возили в закрытых экипажах, чтобы они не сбежали.) Таким образом они получали личное представление о репертуаре и музыке.
Находясь на сцене, за сценой, в зале, Рудольф жаждал танцевать. Он запоминал каждый балет и у себя в комнате восстанавливал их по памяти. Сперва пробовал зарисовать балетные на на бумаге, но когда обнаружил последний листок со своими заметками висящим на умывальнике, решил просто запоминать. («Можно представить, как использовали остальные, — заметил он одному из своих первых биографов Джону Персивалю. — Это меня излечило».) Если его однокашников интересовали мужские партии, Рудольф разучивал и мужские, и женские роли. Стефанши постоянно был вынужден служить ему партнером. «Свет надо было выключать вечером в половине двенадцатого. Но мы, вернувшись из театра, хотели протанцевать все сольные выходы. Мы были очень взволнованы, ведь в Кировском работали блестящие мастера. Руди говорил: «Вставай, Серж, будешь девушкой, а я твоим партнером». И мы повторяли балет с самого начала».
Позже в том же году во время белых ночей, когда в городе светло с сумерек до рассвета, они репетировали свой торжественный выход в жете377 на широкой площади перед Зимним дворцом. Его величие было вполне подходящим фоном для обучающихся балетных принцев.
Одноклассники Рудольфа редко высовывались за пределы училища и еще реже проникали в Кировский театр. Но Рудольф не мог подавить любознательность, равно как и следовать примеру других. Когда он не присутствовал в Кировском, то оказывался в Эрмитаже, в филармонии, в Пушкинском или в Горьковском театрах. Он мог высидеть что угодно, вплоть до агитационно-пропагандистских сказок о коллективах, тракторах и с энтузиазмом работающих на них крестьянах. «Не важно, что они говорят, — сказал он сопровождавшему его как-то раз Стефанши. — Меня интересует только их техника». Его увлекали все виды искусства, которые он считал столь же взаимосвязанными, как мириады составляющих Ленинград островов. В первую очередь это относится к двум страстным его увлечениям — музыке и танцу. Дома по радио музыку передавали главным образом «по случаю смерти какого-нибудь важного деятеля». Но часто посещая филармонию, бывшее Дворянское собрание, где Чайковский и Римский-Корсаков впервые исполняли свои ранние произведения, Рудольф обнаружил, «в какой степени музыка может нести чистую радость, доставлять странное, почти смертельное наслаждение». Он начал также разбираться в музыке. Преклонялся перед Бахом, Бетховеном, из советских композиторов предпочитал Шостаковича и Прокофьева и, кроме Скрябина и Чайковского (исключительно балетная музыка), не любил почти всех русских композиторов, особенно Рахманинова. Его музыка, утверждал Рудольф, «пахнет русскими сарафанами», ее сильный национальный колорит отвращал его.
Жажда экзотики привлекла его к Мении Мартинес, ставшей первым и единственным близким школьным другом Рудольфа. Открытая, непредсказуемая, экспансивная от природы Мартинес была первой в училище кубинской ученицей. Мения в обтягивающих бриджах, со светло-каштановыми кудрявыми волосами, выбивающимися из-под заколок, наигрывала на гитаре кубинские песни, порой и без аккомпанемента танцевала босиком в спальнях. «Она показывала афро-кубинские танцы, и всем девочкам хотелось ей подражать», — вспоминает Татьяна Легат. Будучи одаренной певицей с контральто, Мартинес регулярно давала концерты в училище, а вскоре стала появляться и в Доме культуры Первой пятилетки, напротив Кировского театра. «Поющая танцовщица была невероятным явлением в те времена, — замечает Никита Долгушин, через четыре десятилетия живо вспоминая Мартинес. — Она делала особый макияж, который мы считали западным. Обводка ее глаз не имела ничего общего с нашими черточками на веках. Она носила эффектные серьги, плотно обтягивающие кубинские платья с оборками». Ее тропическое происхождение интриговало Рудольфа. Она часто надевала по две кофты и никогда не снимала теплые гетры в балетном классе — такой привилегией никто из учеников не пользовался. Тот факт, что Мения говорила по-русски с запинками и с испанским акцентом, добавлял ей привлекательности. «Она была сумасшедшая и не такая, как все. Рудольфу это нравилось», — говорит тоже очарованный ею Стефанши.
Рудольф встретил Мартинес через несколько месяцев после начала учебного года в доме Абдурахмана Кумысникова, педагога, который просматривал его на московской декаде. Жена Кумысникова, Наима Балтачеева, была педагогом Мартинес. «Она мне рассказывала о молоденьком татарском мальчике, хорошем танцовщике, но неряшливом и немножечко сумасшедшем, — говорит Мения. — И сказала, что его надо привести в божеский вид». Мартинес мельком видела Рудольфа в коридорах, найдя его «некрасивым и плохо одетым, с растрепанными волосами». Мения Мартинес, дочь профессора английской литературы Гаванского университета, издателя коммунистической газеты, выросла в доме, где к книгам относились «как к святыне». Наслушавшись многочисленных сплетен о Рудольфе, она не решалась с ним подружиться, но обнаружила, что у них много общего. Собственно, как только они заговорили друг с другом, сразу поняли, что им трудно остановиться. «Все считали его диким, но он обладал невероятным интеллектом. Любил книги, классическую музыку и старинную живопись. Я поражалась, откуда у него такая культура, такая восприимчивость? Откуда это в деревенском мальчишке, сыне крестьянских родителей?»