Вдобавок она с изумлением поняла, какой он чувствительный и ранимый. «Думаю, он относился ко мне иначе потому, что я иностранка. Я принадлежала к незнакомому ему миру. Я иногда плакала оттого, что тут очень холодно, и Рудик меня обнимал. Он был со мной очень нежен. Именно это и привлекало меня в нем». Мения и Рудольф (Менюшка и Рудик, как они называли друг друга) вскоре начали все свободное время проводить вместе.
Дружба с Менией не только оградила его от презрения, а позже и от зависти одноклассников, но к тому же питала и просвещала его. Не по годам развитая шестнадцатилетняя Мения познакомила Рудольфа со своими «ленинградскими родителями», друзьями семьи, Михаилом Волькенштейном, специалистом по молекулярной физике, и его женой Эстеллой Алениковой, редактором литературного журнала. Оба были полиглотами, владели английским, французским, испанским, немецким, жили в мире книг и науки, в среде, немедленно завладевшей жадным умом Рудольфа. Они приглашали его на концерты, ходили с ним в Эрмитаж, познакомили с Пушкиным, Шекспиром, Достоевским, Гете. По воскресеньям они увозили Рудольфа с Менией к себе на дачу под Ленинградом, где осенью целыми днями собирали грибы. На одной из самых любимых Менией фотографий тех дней сосредоточенный Рудольф, подперев подбородок рукой и подняв глаза, слушает Волькенштейна, первого из его многочисленных мужчин-наставников. «Я хороший слушатель, но не слишком хороший собеседник, — признавался позже Нуреев. — Я замираю и все впитываю в себя. Я никогда не удовлетворяюсь». Волькенштейн, как ученый, мог без труда доставать театральные билеты. Когда в Советский Союз впервые был приглашен западный музыкант, которым оказался Глен Гульд1, Волькенштейн достал билет для Нуреева. Высокоэмоциональный стиль Гульда произвел впечатление на Рудольфа, и он понял, как важно «вкладывать в работу собственную жизнь»7172.
Вечером Рудольф любил гулять по Невскому проспекту, забегая в свой излюбленный музыкальный магазин напротив Казанского собора. В магазине работала Елизавета Михайловна Пажи, маленькая, плотненькая, очаровательная женщина лет сорока с кудрявыми черными волосами, теплой улыбкой и блестящими умными глазами. Поощряя страстную любознательность Рудольфа, она стала знакомить его со многими заходившими в магазин музыкантами, а иногда просила их поиграть для него на стоявшем в магазине пианино. Когда не было покупателей, она играла для него сама.
Подобно Удальцовой, Ворониной и Войтович, Елизавета Михайловна Пажи восхищалась его пытливым умом. Не имея собственных детей, она принялась опекать его и стала приглашать к себе домой. Он знал, что найдет там интересную беседу и хорошую еду, в отличие от спартанской диеты в столовой училища. Муж Елизаветы Вениамин, физик, читал свои любимые стихи, заботясь о ритме и тоне каждого слова точно так, как его жена о каждой музыкальной ноте. Супруги постоянно принимали многих артистов и интеллектуалов. Рудольф попал в нечто вроде петербургского «салона», о которых с такой любовью рассказывали ему Воронина и Войтович. С помощью Елизаветы Михайловны Рудольф стал брать уроки у Марины Петровны Саввы, главного аккомпаниатора Малого оперного театра. Муж Марины Петровны Николай был скрипачом в Малом оперном театре. Тоже бездетные, они, в свою очередь, приглашали Рудольфа к себе домой.
Он увлеченно занимался фортепиано. Обычно играл Баха, преклоняясь перед его композиционной строгостью. Но на первом месте оставался танец, и каждый вечер, когда ученики отдыхали, Рудольф отыскивал пустой зал. Ему надо наверстывать упущенное, напоминал он Мении, и одного полуторачасового занятия в балетном классе ему было мало. Он сам говорил, что не принадлежит к числу талантливых учеников, начавших обучение гораздо раньше, вроде Юрия Соловьева и Наталии Макаровой. «Я ко всему относилась спокойно, а Рудик нет, — вспоминает Мения, начинавшая привыкать к его буйным взрывам. — Он был амбициозным и очень спешил. Когда однажды несколько старших учеников вошли в класс, где мы работали, Рудик швырнул в них стул и заорал: «Что за дерьмо! Вы не будете тут заниматься». Никто себя так не вел. Сейчас говорят, будто он начал так поступать только после того, как стал звездой. Нет, он всегда был таким, даже когда ничего собой не представлял… Наши одноклассники предупреждали меня, что, если он не станет следить за своим поведением, его исключат. Они не любили его, потому что он не был с ними любезным. Даже не трудился здороваться… Он был замкнут в собственном мире, в своей жизни».
Рудольф отказался вступить в комсомол, молодежное крыло Коммунистической партии. Членство в комсомоле, как и в пионерской организации, считалось обязательным и неизбежным. Молодые люди не всегда вступали в союз по каким-либо политическим убеждениям, а делали это просто ради прикрытия: в этом массовом коллективе можно было чувствовать себя в безопасности. Остаться одиночкой означало выступить против и привлечь внимание своей независимостью.
К январю 1956 года минуло почти пять месяцев с тех пор, как Рудольф покинул дом. Жизнь в безопасной дали от надзора Хамета немного сняла напряженность, и Рудольф собирался вернуться на зимних каникулах. В самом деле, после «побега» в Ленинград мучительные отношения с отцом, о которых свидетельствуют почти все сведения о жизни Нуреева, в конце концов наладились. Сердясь на отъезд сына без разрешения, Хамет все же не вмешивался в его планы. Со временем, когда Роза убедила его в престижности и официальности школы, он остыл. Хамет не имел никакого понятия о защите и славе, которыми Вагановское училище издавна обеспечивало своих питомцев. «Наша мать очень этому радовалась, — говорит Розида, — но отец никогда не показывал своих чувств. Когда бы мы ни упомянули об этом, он говорил: «Ладно, он уехал. Посмотрим, что из этого выйдет».
В январе того года Хамет послал письмо Щелкову с просьбой разрешить Рудольфу провести каникулы «дома с родителями». Он надеялся также, что директор школы сможет продлить время каникул. По неизвестным причинам Шелков отклонил его просьбу. «Отказать», — написал он большими черными буквами на письме, должно быть радуясь возможности насолить хотя бы одному Нурееву. Через месяц Рудольф послал отцу поздравительную открытку, которой явно старался ему угодить. Изображенный на открытке черный кокер-спаниель напоминал любимую собаку Хамета Пальму. «Дорогой папа, — писал Рудольф 18 февраля 1956 года, — поздравляю Вас с днем рождения. Желаю долгих-долгих лет жизни, крепкого здоровья, счастья. Надеюсь, Вы вырастили огород, как хотели, и сможете хорошо отдыхать и охотиться этим летом. Ваш сын Рудик».
Хамета огорчало, что Рудольф не осуществил его заветной мечты. Но он еще больше расстроился, когда преемник Сталина поставил сами эти мечты под вопрос. 20 февраля 1956 года, через день после письма Рудольфа, Никита Хрущев разоблачил Сталина в «секретном» докладе на XX съезде Коммунистической партии. Хотя заседание было закрытым, речь читали во всех партийных организациях страны. Хрущев предал огласке не только жестокий произвол Сталина по отношению к партийной элите, но и чудовищные факты террора, царившего в то самое время, когда Хамет высоко чтил вождя. Теперь было публично объявлено, что Сталин приказал казнить и пытать многих офицеров Красной Армии и частично виновен в неподготовленности страны к гитлеровской агрессии. Для Хамета, как и для большинства граждан России, Сталин был богом, моральным центром вселенной. Хрущевские разоблачения немедленно пошатнули эту веру и посеяли первые зерна реформ. Хотя потребовалось еще тридцать четыре года, прежде чем перестройка открыла путь к свободе слова, в стране родились новые либеральные настроения.
Для Рудольфа такой поворот событий мало что значил. Но «оттепель» открыла перед советскими коллективами окно для поездок за границу, и впервые с 30-х годов в Россию приехали западные артисты. Первым американским спектаклем в декабре 1955 года на советской сцене стала опера Гершвина «Порги и Бесс». Члены труппы побывали в Вагановском училище и видели Рудольфа в ученической постановке «Щелкунчика». Приехавший вместе с труппой обозреватель «Нью-Йорк пост» Леонард Лайонс писал во время гастролей, что видел «татарского юношу с растрепанными волосами, которые закрывали ему глаза, мешая смотреть», высоко поднимавшего «восточную девушку… Он не замечал, что поддержка ей неудобна». Это было первое упоминание о Рудольфе в западной прессе73.
Первых западных звезд балета Рудольф видел на страницах «Данс мэгэзин». Журналы присылал из Лондона приятель Мении, и три-четыре номера проскользнули мимо цензуры. Рассматривая фотографии Марго Фонтейн и Эрика Бруна1, он однажды объявил Мении: «Я и в этих театрах тоже буду танцевать». Как он намеревался устроить это, им обоим было неведомо, но, по мнению Мении, в мечтах о далеких подмостках не было ничего плохого.
Между тем у них были образцы для подражания и поближе. Артисты Кировского каждый день приезжали в училище в класс на пятом этаже, где шестьдесят пять лет назад создавалась «Спящая красавица». В их присутствии сама атмосфера менялась. «Они казались нам божественными созданиями», — пишет Наталия Макарова. Пушкин регулярно вел мужской класс для солистов Кировского, а легендарная прима-балерина труппы Наталья Дудинская давала женский класс «повышения квалификации», как его называли. Но оба класса то и дело смешивались. Многие балерины любили заниматься в мужском классе Пушкина, совершенствуя прыжки. Поскольку ученикам не разрешалось сидеть на галерее и наблюдать за занятиями, «мы вставали друг другу на плечи и заглядывали поверх дверей», вспоминает Марина Чередниченко. Особое наслаждение доставляла демонстрация мастерства мужчинами-танцовщиками, которые в конце занятий старались превзойти друг друга. «Мы просто стояли там, замерев от восторга».