84. «Это было первое, что по-настоящему понравилось публике». Но во второй вечер дуэт из «Корсара» с поправившейся Сизовой вызвал восторженные крики искушенной публики. Она аплодировала не просто бешеной кинетической энергии, гибкости и широчайшим прыжкам Рудольфа, но и окрашивающей каждый его шаг чувственности. Он с лихвой компенсировал свои технические погрешности захватывающим уверенным исполнением, оживлявшим академический канон. Резкий, взрывной темперамент Нуреева известил о появлении в высшей степени необычного выпускника. Советская публика, говорит Саша Минц, абсолютно не привыкла к столь откровенному проявлению сексуальности на сцене. «Об этом нельзя было ни писать, ни говорить. Любой признак этого считался чем-то вроде патологии и преследовался как некая форма анархии».
Хотя в конкурсе не присуждалось ни мест, ни призов, Рудольф стал самым популярным танцовщиком, оттеснив Васильева, считавшегося фаворитом в его родном городе. Сам Васильев признался, что «поражен» танцем Рудольфа, который очень радовался такому комплименту из уст человека, вряд ли склонного его хвалить. «Нуреев всех изумил своим животным магнетизмом и эмоциональным погружением в танец, — вспоминает Васильев, возглавивший через тридцать лет Большой театр. — В нем жила колоссальная сила и динамизм. Его надо было видеть живьем, ведь когда смотришь съемки того времени, они не передают того эмоционального накала».
Танец Нуреева оказал непосредственное влияние на Васильева, в последующие годы ставшего образцом бравурного московского стиля. «Нуреев первым из мужчин-танцовщиков исполнял пируэты на высоких полупальцах. Я в то время делал гораздо больше оборотов, чем он. Я считал, что красота пируэтов заключается в количестве оборотов. Но, увидев Нуреева с его удивительными пируэтами на очень высоких полупальцах, я уже больше не мог выполнять их на низких. Я стал высоко подниматься на пальцах и делать меньше оборотов, всего восемь-девять вместо обычных двенадцати или тринадцати, но это совсем другая эстетика, красивей и чище. Посмотрев на него, я начал обращать гораздо больше внимания на положение своих ступней».
В результате московского успеха Нуреев с Сизовой снялись в созданном по государственному заказу фильме о русском балете — эта честь выпала только ленинградским ученикам, — а Большой театр и Театр Станиславского по окончании училища предложили ему место солиста, минуя кордебалет. После выпускного концерта, который должен был состояться через два месяца, он ожидал третьего приглашения — в Кировский, но не имел никаких гарантий. Театр Станиславского его не интересовал, будучи, на его взгляд, слишком провинциальным. В Большом же танцевали Галина Уланова и Майя Плесецкая, балерины, партнерство с которыми Рудольф считал честью. Вдобавок труппа Большого стала первой в стране гастролировать на Западе.
Прежде чем сесть в поезд на Ленинград, он помчался в Большой театр посмотреть Плесецкую в первом акте «Лебединого озера». Там в антракте Рудольф познакомился с Сильвой Лон, московской балетоманкой на десять лет его старше, работавшей в государственных билетных кассах московских театров. Она разговаривала с группой ленинградских танцовщиков, танец которых видела днем раньше. «Как мы вам вчера понравились?» — спросил один из них. «Больше всех мне понравился такой высокий черненький мальчик из Ленинграда», — призналась она, не узнавая его, так как для выступления Рудольф красил волосы в черный цвет. «И вдруг встает маленький светловолосый юноша и говорит: «Почему все считают меня высоким и черным?»
Он стал ощущать повышенное к себе внимание, но пока еще с подозрением относился к чересчур пристальным взглядам. Но когда Лон расхвалила его выступление, Рудольф перестал себя сдерживать и рассказал ей о предложении из Большого, сообщив, что московский балет не произвел на него впечатления. А потом извинился, торопясь на вокзал. Хотя он поразил Лон своей самоуверенностью, было в нем нечто, позволявшее позже Марго Фонтейн называть его «потерявшимся маленьким мальчиком» и внушавшее желание ему помочь. «Он ничего не ел, и я повела его в буфет, накормила, помогла забрать вещи, чтобы он мог остаться и посмотреть последний акт балета». С тех пор в каждый приезд Рудольфа в Москву Лоп доставала ему билеты и подыскивала, где остановиться. Вскоре он будет встречать таких сердобольных женщин практически в каждом городе мира.
Хотя многие сверстники не любили его, Рудольф никогда не терпел неудач в попытках завоевать тех, кто ему искренне правился или мог чему-нибудь научить. К концу учебы он познакомился с Любой Романковой и ее братом-близнецом Леонидом, студентом-физиком Ленинградского политехнического института. Его знакомая по музыкальному магазину Елизавета Михайловна познакомила их с «очень симпатичным мальчиком из провинции», и однажды воскресным днем Рудольф явился к ним в легком китайском плаще, который носил круглый год, не имея возможности купить пальто.
Животрепещущая атмосфера дома Романковых, так не похожая на обстановку в его собственном доме, сразу заинтриговала Рудольфа. «Он пришел к нам в три часа дня, а ушел в три утра, — вспоминает Люба Романкова85. — Можете себе представить? Даже для ленинградцев, привыкших сидеть допоздна, — было время белых ночей, — это нечто. Мы говорили о самых разных вещах; пришла «оттепель», и нас вдруг захлестнули открывшиеся возможности». Понятно, что политика не интересовала его, и они говорили о наконец состоявшейся после долгих лет запрета выставке импрессионистов, об Осипе Мандельштаме, поэзия которого снова стала доступной. Члены семьи один за другим уходили спать — родители, дедушка с бабушкой, сестра, зять, а Рудольф все сидел. Наконец осталась одна Люба. «Рудик сказал: «Может быть, мне пора уходить?» — что в действительности означало: «Нельзя ли еще посидеть?» Я чувствовала, что ему уходить не хочется, и все повторяла: «Нет, нет, Рудик, сиди». По его собственному признанию, сделанному через тридцать лет, он завидовал и удивлялся столь непривычной для него воспитанности86.
Елизавета Михайловна познакомила Рудольфа с Любой в надежде, что у них завяжется роман. Но Люба была влюблена в своего приятеля Игоря, а Рудольфа считала влюбленным в Мению, которую он часто приводил с собой. После ужина Мения порой развлекала семью импровизированными концертами испанских песен. «Она была совершенно очаровательной девушкой, похожей на Мадонну Врубеля, — говорит о Мении Люба. — Очень темпераментная и по уши влюбленная в Рудика, который очень чутко к ней относился. По-моему, он много лет питал к Мении нежные чувства». Худая, высокая, с большими карими глазами и темными коротко стриженными волосами, Люба в детстве занималась балетом, росла в семье балетоманов и видела Рудольфа на школьных концертах. Но она никогда не была знакома с учениками Ленинградского училища, поскольку вместе с братом больше интересовалась спортом, наукой, политикой. Она играла в волейбол в команде Физического института, занималась в спортивном клубе; они с Леонидом были прекрасными конькобежцами. Рудольф прозвал их «спортивниками». Однажды Мения перед занятиями в классе с изумлением увидела, как Рудольф, привязав к щиколоткам куски железа, пытается поднимать ноги. Грузы в то время использовали только атлеты, но не танцовщики. «Спортивники мне сказали, что это очень полезно для прыжков, — объяснил он. — Укрепляет ноги, а потом они становятся совсем легкими». Вскоре он принялся упражняться в гостиной у Романковых. В то время, говорит Люба, Рудольф не заботился о своей внешности вне сцены, но у него были прекрасные белые зубы и необычайное величие. «Честно сказать, он не казался мне особенным красавцем, хотя все восхищались его внешним видом. Со временем он стал выглядеть более импозантно, более значительно».
Исполнив на выпускных экзаменах в июне того года па-де-де из «Корсара», Рудольф добился еще одного триумфа. Его выход был «словно взрыв бомбы», вспоминал ныне покойный Сергей Сорокин, один из выпускников. «Овации сотрясали театр». А потом у дверей его ждал десяток молоденьких девочек-поклонниц. «Они хотели взять у него автограф, — вспоминает Мения. — Поняли, что он становится чем-то особенным». Концерт был вершиной студенческой карьеры, привлекая поклонников, педагогов, родственников, даже артистов Кировского. Всем хотелось увидеть новые дарования. «Я не погрешу против истины, если скажу, что наибольший успех выпал на долю Аллы Сизовой и Рудольфа Нуреева», — писала в газете «Вечерний Ленинград» знаменитая балерина Вечеслова8788, посвятившая львиную долю своей рецензии Нурееву, которого сочла неотразимым и поразительным:
«Они уверенно, с блеском станцевали дуэт из балета «Корсар»… Выступление Р. Нуреева породило немало споров, но его незаурядные способности вне всяких сомнений. Прыжок его так легок, что кажется, будто он повисает в воздухе. Его вращение почти стихийно. Он врывается в танец с необычайной экспрессией. Эта одержимость, не заключенная в пластику, подчас мешает Р. Нурееву… Погрешностей у исполнителя еще много. Но нельзя не оценить высоко большую работу, проделанную выпускником под руководством своего педагога всего за три года. Если он будет требователен и беспощаден к своим недостаткам, из него выйдет интересный и своеобразный танцовщик…»
Рудольф танцевал также соло из «Лауренсии», балета, созданного Чабукиани для себя и Натальи Дудинской, одной из самых почитаемых в России балерин. «Лауренсия» — это история бесстрашной испанской героини и ее жениха Фрондосо, поднявших в деревне восстание после того, как местный властитель в день их свадьбы попытался осуществить «право первой ночи».
Ученическое исполнение Рудольфом партии Фрондосо произвело такое впечатление на саму Дудинскую, что после заключительного концерта она пришла за кулисы поздравить его. Сорокашестилетняя Дудинская оставалась прима-балериной Кировского, будучи представительницей «старой гвардии», к которой принадлежали Уланова, Чабукиани, Сергеев. Ее летящий прыжок, вращения «на пятачке» пуанта и особая сценическая аура не ослабели с годами. Редкостная виртуозка и любимая ученица Вагановой, она пришла в труппу в 1931 году после необыкновенно успешного выпускного выступления в па-де-де из «Корсара», возобновленном в новой редакции Вагановой специально для нее и юного Константина Сергеева. Ее уверенная техника долгое время помогала сохранять ей занятое в театре положение. Дудинская также была на особом счету как жена и партнерша Сергеева, многолетней звезды Кировского, главного балетмейстера и художественного руководителя