Не успели они с Сизовой устроиться, как к Рудольфу переехала сестра Роза. Она устроилась воспитательницей в детском саду в Ленинграде и, поскольку носила одну с братом фамилию, умудрилась получить разрешение на проживание в той же квартире. Вариант оказался не слишком удачным. Рудольф и Роза выросли вдали друг от друга, и теперь он считал ее грубой и неуживчивой. Она откровенно выражала свое мнение, требовала, чтобы он уделял ей время, и абсолютно не понимала, что он нуждается в уединении. А ему Роза досаждала, ежедневно напоминая о мире, из которого он сбежал.
Чтобы с ней не встречаться, он начал оставаться у Пушкиных, зная, что учитель и его жена, Ксения Юргенсон, о нем позаботятся. Пушкины жили в балетном училище в однокомнатной квартире, так тесно забитой прекрасной мебелью красного дерева, что, по словам очевидца, «чтобы пройти с одного места на другое, приходилось отодвигать вещи».
В начале 1959 года всего за несколько часов до второго выступления в «Лауренсии» Рудольф порвал связку на правой ноге. Испытав отчаяние, он нуждался в заботе, которую мог ему дать только Пушкин. Прогноз был неутешительным: врач сказал, что Рудольф не вернется на сцену еще два года. Подобная катастрофа могла непоправимо погубить карьеру. Зная темперамент и домашнее неустройство Рудольфа, Пушкин пригласил его пожить с ними, чтобы следить за его выздоровлением. Он сразу же согласился, предоставив Сизовой сражаться с Розой.
«Роза не церемонилась, — рассказывает Сизова, пригласившая тогда своих родителей и сестру жить в ее комнате. — Она не признавала никаких тонкостей, но мы все же были в дружеских отношениях. Только она никогда не убирала в квартире. Это делала моя мать. А к ней ходило столько мужчин, просто страшно. У нее не было никаких друзей, кроме мужчин. Иногда она ходила в балет, но мы никогда не говорили с ней ни о балете, ни о Рудике. Он никогда ее не навещал. Она приехала из Уфы и жила в его освободившейся комнате. По-моему, она хотела избавиться от родителей».
У Пушкиных «в спокойной семейной обстановке», по словам Никиты Долгушина, Рудольф нашел «не только санкт-петербургские традиции, но домашнее окружение и мир балета, вокруг которого все вращалось». Такая же атмосфера царила в других домах, где он бывал, — у Волькенштейнов, Пажи, Романковых. Они с Пушкиным слушали музыку, вели оживленные споры с артистами и танцовщиками, которые регулярно заходили на чай. Говорили в основном о балете. «Все разговоры были о том, какой спектакль ты ходил смотреть, кто танцевал, что тебе понравилось, а что нет, как, по-твоему, можно было бы сделать лучше, — рассказывает Барышников, тоже живший у Пушкиных с начала 60-х годов, когда учился в Вагановской школе. — Никто не обсуждал колорит Рубенса или тонкости и величие Шенберга. Стол всегда был полон еды, красиво сервирован — графины с вином, водкой, подсвечники, деликатесы. Атмосфера была очень теплой. [Ксения] была великолепной кулинаркой. Они с мужем редко ходили в рестораны. Все было свежее, с рынка».
Бездетные Пушкины относились к Рудольфу, как к сыну. «Махмудка», — шутливо называли они его распространенным у татар именем. Балерина Кировского Алла Шелест однажды увидела, как Рудольф сидит на полу с игрушечным поездом. «Рудольф играет», — заговорщицким шепотом предупредил ее Пушкин.
Пушкин, которому был тогда пятьдесят один год, и его сорокатрехлетняя жена составляли полнейший контраст. В отличие от спокойного, «похожего на сфинкса» Пушкина с мягкими манерами, Ксения была энергичной, почти по-мужски властной. «Она больше смахивала на боксера, чем на танцовщицу», — довольно беспощадно замечает Мения. Но для Рудольфа Ксана, как он ее называл, оставалась «прелестной женщиной с редким даром заставлять всех окружающих чувствовать себя лучше в тот самый миг, как входила в комнату; она могла схватить тебя за шиворот, слегка встряхнуть, рассмешить, и тебе сразу же становилось легче и веселей». Ксения недавно оставила Кировский после долгой, пусть даже не слишком заметной карьеры, — «довольно неуклюжая балерина, но с хорошим прыжком», по мнению одного ее коллеги. Таким образом, у нее оказалось свободное время, которое она уделяла Рудольфу, ревностно и ревниво оберегая его от любых отвлекающих дел. Она готовила, убирала, ухаживала за ним и, подобно его матери, славилась своими пирогами и тортами. Но на этом их сходство заканчивалось. «Она ему все прощала, — говорит Сильва Лон, — и он всегда делал то, что хотел. Это лишь осложнило его и без того трудный характер. Он попросту заявлял: «Я хочу». Любе Романковой, чьи родители входили в число ближайших друзей Пушкиных, было ясно, что Ксения «любила его деспотичной материнской, а может быть, и не только материнской любовью. Муж был намного старше ее, и, по-моему, она была готова сделать для Рудольфа все, что угодно».
Ходили слухи, будто Ксения соблазнила Рудольфа, через много лет он рассказал об этом друзьям. («Она была великолепна в постели», — рассказывал он многим.) Мении он признался лишь в том, что его соблазнила женщина старшего возраста, «чтобы я набрался опыта». Он хотел известить Мению, что лишился девственности. Но другие ленинградские друзья никогда с ним об этом не говорили, хотя не могли не заметить «деспотического», по выражению Любы, обожания Ксении. «Ее зоркий глаз не выпускал его из поля зрения ни на секунду. Дома был установлен строжайший режим. Есть, спать, заниматься в классе, танцевать в театре — все по часам, по заранее составленному расписанию. Ксения старалась лишний раз не выпускать его из дома одного…
Она действительно обвела его вокруг пальца, но должна сказать, он против этого не возражал».
Каким бы ни был характер ее отношений с Рудольфом, любовь Ксении пришла в критический момент его карьеры. Ее нежность, дисциплинированность и преданность помогали ему самоутвердиться. «Не слушай, что говорят эти глупые задницы, наставляла его Ксения», — вспоминает Барышников. По свидетельству Любы, Ксения убеждала его, что «великий артист должен танцевать только великие партии». Она была немногословна, говорила почти загадками, и Рудольф явно перенял у нее эту манеру. «Он что-нибудь вымолвит, и ты гадаешь: «Что он имеет в виду?» Но боишься ошибиться, потому что он скажет: «Неужели ты этого не знаешь?»
Вопреки приговору медиков, Рудольф восстановил силы, дух и форму в рекордные сроки. Через месяц он вновь появился в классе, не обращая внимания на постоянные боли. (Не совсем к его чести, надо упомянуть, что он требовал от Сизовой отчета, кто в труппе желает ему быстрейшего выздоровления, а кто нет.) Однако к главной роли он вернулся лишь 7 апреля 1959 года, через пять месяцев после дебюта в «Лауренсии». Рудольф опять был партнером Дудинской, на сей раз отказавшись от черного парика, в котором смахивал на обезьянку.
Теперь он стал игнорировать давно сложившиеся в Кировском традиции. В начале занятий в классе новички обязаны были поливать пол из лейки, что способствовало устойчивости. Почувствовав себя униженным, Рудольф не выполнил эту обязанность и вышел из зала. «Это была сенсация», — вспоминает Сизова. Когда позже Нинель Кургапкина спросила его о причине отказа, Рудольф бросил в ответ: «Там есть такие бездари, которые только и должны поливать!»
Его чрезмерная самоуверенность и независимость вызывали возмущение в труппе, где соблюдались иерархия и уважение. На середине класса в первых рядах, как правило, стояли старшие артисты, он же упорно стремился вперед и в центр, даже если занимал чье-то место. Соперничая друг с другом — солисты могли рассчитывать на ведущие роли только раз или два в месяц, — мужчины не хотели уступать место начинающему татарину. Солист Владилен Семенов рассказывает, как однажды утром увидел Рудольфа, стоявшего на столе в гримерной и надевавшего тренировочный костюм. «Думаешь, ты и здесь выше всех?» — поддразнил его Семенов. «Почему бы и нет?» — отвечал Рудольф. В то время в Кировском насчитывалось большое количество ведущих мужчин-танцовщиков, от элегантного Константина Сергеева до динамичного Бориса Брегвадзе и царственного Аскольда Макарова. Но Рудольф только фыркал, получая от них советы. «Кто вы такой, чтобы меня учить?» — окрысился как-то он на Сергеева, когда премьер и балетмейстер попытался его поправить. «Вот мой учитель», — объявил Рудольф, указав на Пушкина.
Заботливое отношение к нему Пушкина еще больше сердило и без того оскорбленных неуважительностью Рудольфа танцовщиков. Когда Он однажды перетрудил ногу, Пушкин принес таз с водой, чтобы сделать ванну. По словам Аскольда Макарова, все уставились на него, не веря своим глазам. «Мне не трудно, — объяснил им Пушкин, — а ему надо беречь ноги».
Не все танцовщики питали неприязнь к Рудольфу, хотя, как замечает Никита Долгушин, бросаться в объятия нонконформиста было рискованно. Конечно, обняться с Нуреевым было не так-то легко. «Он чувствовал свою провинциальность и старался избавиться от нее, надев маску высокомерия, — объясняет Долгушин. — На самом деле он только прикидывался. Он не считал себя выше». Впрочем, «маска» была весьма убедительной, и многие коллеги Рудольфа пытались всеми способами ему досадить. Видя его разогревающимся перед спектаклем, они плотно окружали Рудольфа, не оставляя ему места для упражнений. Нельзя сказать, будто он оставлял это все без внимания, говорит Долгушин. «Рудик разбегался, толкал их, сшибал, и обе стороны взрывались негодованием».
Его нежелание соблюдать сложившиеся традиции Кировского сталкивало их еще больше. Рудольф первым среди мужчин стал танцевать на высоких полупальцах и высоко поднимать ноги. Мужской танец в ту пору был «очень грубым», замечал он через несколько лет. «Они не верили в лирические пассажи, не верили в способность мужчины делать женские шаги, а я делал именно это. Они не могли быть… эмоциональными…» В результате многие танцовщики труппы упрекали его в женственности и в отсутствии классической «чистоты», но в то же время, видя его рядом с собой, попадали под его влияние. «Кто-нибудь то и дело поднимался на полупальцы, выше, чем требовалось, сам того не сознавая, — рассказывает Долгушин. — Пятые позиции стали более точными