Из Москвы группа проделала весь путь до Вены чартерным автобусом под надзором комсомольского лидера, который вдруг всем скомандовал петь. Рудольф с Нинель Кургапкиной сделали «все наоборот, — с гордостью вспоминает Кургапкина, — когда все поют, мы молчим, а когда все молчат, мы… И вот этот дяденька все время приставал: «Почему вы не поете?»…»
Величественный облик Вены, сложившийся в конце прошлого века, музыкальное прошлое этого города и материальное изобилие мгновенно ошеломили и восхитили Рудольфа. Он купил всем своим сестрам по паре самых красивых кожаных туфель и сапоги матери. Но больше всего времени он проводил в беготне по улицам, нередко в компании Кургапкиной, нарядившейся вечером, когда они пошли в дансинг, в свое любимое платье из тафты. Коллеги заметили, «как мило выглядит Неля», и заподозрили роман, которого не было, по крайней мере тогда. И все же мельчайшие изменения в настроении и поведении редко оставались без внимания и о них тут же докладывалось. Членов группы заставляли доносить друг на друга — в качестве платы за следующую поездку.
Фестиваль танца проходил в венском «Штадтхалле» на семнадцать тысяч мест, собрав четыреста шесть участников из тридцати двух стран. Там присутствовал французский хореограф Ролан Пети со своим Балле де Шанз-Элизе. Рудольф посмотрел балет Пети «Сирано де Бержерак», впервые получив представление о современном западном балете, и был ошеломлен радикально иным, на его взгляд, подходом к классическому танцу, «для меня таким новым и странным». Он умудрился как-то попасть за кулисы для импровизированного знакомства, хоть Пети и предупредил организаторов, чтобы его не беспокоили. Рудольф показался Пети «робким и крайне любознательным». Очарованный им балетмейстер отыскал какого-то переводчика. «Он сказал мне, что ему понравилась моя работа и что он надеется когда-нибудь танцевать на Западе»100.
Меньше всего Рудольф ожидал встретить в Вене Мению Мартинес. Но она была там и маршировала с кубинской делегацией на фестивальном параде. Для Мении встреча с Рудольфом оказалась таким же сюрпризом. «Что это за наряд?» — вдруг спросил он. «В училище, — объясняет Мения, — мы должны были одеваться скромно, в соответствии с духом и вкусами русских того времени. А в Вене я носила очень облегающие яркие брюки»101.
«Посмотри, как ты одета, — выговаривал Рудольф. — Это нехорошо. На тебя все будут смотреть». Мении польстила его ревность. В течение нескольких следующих дней они почти не расставались. «Можем пожениться здесь, в Вене», — предлагал Рудольф. Но она вновь не решилась. Объяснила, что нужна своей семье на Кубе, что они в любом случае слишком молоды, а выходить замуж тайком она не собирается. Его волновали мысли Мении о доме, но вовсе не потому, что искренне интересовала ее жизнь на Кубе. Он просто хотел стоять в центре ее внимания. Каждый раз, когда друзья говорили сначала о собственных нуждах или проявляли живой интерес к кому-то другому, Рудольф сомневался в их верности. «Я все время с тобой, — упрекал он, — а тебе, кажется, все равно». И он не ошибался. Мению тревожили начавшиеся перемены на Кубе, и Рудольф уже не стоял для нее на первом месте.
Она приехала в Вену с группой певцов, танцовщиков и актеров, возглавляемой хореографом Альберто Алонсо, зятем балерины Алисии Алонсо. Рудольф попросил Мению представить его Альберто в надежде получить приглашение выступить на Кубе. Он побывал также в классе труппы Алонсо, что советским танцовщикам было запрещено. «Он никогда не ходит вместе с нашей делегацией и был у тебя в классе, — предупреждала Мению Кургапкина, возможно, не только из опасения за них, но и из ревности. — Он не должен так поступать».
Благодаря успеху Рудольфа на фестивале, его отлучки легче было игнорировать. Вечером 16 августа они с Сизовой исполнили свое коронное па-де-де из «Корсара», удостоившись «громовых аплодисментов» семнадцати тысяч зрителей, заполнивших венский «Штадтхалле», о чем писал корреспондент «Известий», называя их «молодыми посланниками советского балета». Эта пара единственная в своей категории получила максимальную десятибалльную оценку. Рудольф был удовлетворен результатом, пока не узнал, что еще две пары из их контингента — Соловьев с Колпаковой и Максимова с Васильевым из Большого — тоже награждены золотыми медалями, хотя получили оценки ниже. «Мне не надо этих наград», — рявкнул он на Сизову, которая сама пошла за причитающимися им медалями*. Его высокомерие обидело Васильева, открыто хвалившего Рудольфа на прошлом конкурсе в Москве. «Ему не нравилось, когда кто-то хвалил меня или Соловьева, — вспоминает Васильев. — Он признавал похвалы только в свой адрес, и поэтому люди его не любили. В нашей системе не любят, когда кто-то выделяется. Он считал себя лучше любого вокруг и очень оберегал свою славу. Мы считаем это-дурным вкусом. Мы работали, и все были равны».
После нового болезненного расставания с Менией Рудольф из романтической Вены попал в Болгарию, где купил матери меховую шубу. Известие о венском триумфе опередило его. («Молодой Нуреев — исключительное явление в балете», — гласил заголовок в местной газете «Работническо дело».) Когда он в поезде подъезжал к вокзалу, там собралась приветственная толпа поклонников. «Нуреев, Нуреев», — скандировали они, передавая в окно ящики с персиками.
По пути в Ленинград артистам предстояла пересадка в Киеве. И Рудольф снова переступил черту. Имея полчаса свободного времени, он улучил момент для посещения киевского кафедрального Владимирского собора. На обратном пути попал в дорожную пробку и опоздал на поезд. Он догадывался, что его отсутствию придадут большой смысл, и не ошибся. «В труппе было много злых языков, и кто-то провидчески пошутил, что Рудик решил остаться… в Киеве», — рассказывает Алла Осипенко, первая балерина Кировского, побывавшая на Западе*. Коллеги считали, что Рудольф потеряет работу, — если вообще вернется. Но, по мнению Осипенко, это было просто смешно, в конце концов, он ведь просто пошел посмотреть собор. Танцовщики упрекнули явившегося через какое-то время Рудольфа: «Было же сказано, полчаса!» Этот проступок пополнил растущий список его прегрешений.
Вскоре после возвращения Рудольфа домой открылся Первый Московский международный кинофестиваль. Он очень радовался, когда Сильва Лон и ее друг Валерий Головицер пригласили его на просмотр фильма Алена Рене «Хиросима, любовь моя», одной из первых картин французской «новой волны»’. Головицер, работавший на фестивале, поддерживал дружеские отношения со многими артистами балета, но не мог даже вообразить, что кого-то из них заинтересуют фильмы Антониони. Вероятно, Рудольф отличался от всех известных ему танцовщиков. Однажды Головицер позвонил ему из Москвы поприветствовать и, спросив, чем он занят, услышал в ответ: «Бахом».
После просмотра Головицер протащил Рудольфа на пресс-конференцию французской актрисы Марины Влади, соблазнительной блондинки, сыгравшей главную роль в «Колдунье». Рудольф никогда не встречал кинозвезд и встал в очередь за автографом, 102 а дождавшись, попросил разрешения сфотографироваться рядом с ней.
«О, как мне хочется поехать в Ленинград, — игриво заметила Влади, когда их познакомили, — но у меня нет времени». — «Ничего страшного, — улыбаясь, ответил Рудольф. — Встретимся в Париже».
В сентябре того года Рудольфа самого показывали в кино; в уфимском кинотеатре шел выпуск новостей с эпизодом из «Лауренсии». Взволнованная и торжествующая Анна Удальцова писала Розе в Ленинград:
«Мне сегодня сказали, что в нашем кинотеатре «Родина» в документальном фильме показывают Рудольфа. Я, конечно, сразу же побежала в кино и увидела своего несравненного, потрясающего испанца. Я смотрела на моего дорогого мальчика, не слыша текста и не видя деталей танца. Я должна пойти еще раз посмотреть… Начала собирать альбом газетных статей о Рудольфе, ему самому будет трудно проделывать эту утомительную работу. По-моему, ему нужен секретарь. Буду наклеивать все статьи и фотографии из газет на листы бумаги, иначе пропадут. Мы должны сберечь эту неожиданно блеснувшую славу… Дело в том, что, когда раньше я говорила о его таланте, люди посмеивались надо мной и намекали, что я им, наверно, увлечена. И правда, я давно им увлечена, а теперь весь мир видит то, что мне было ясно тогда. Так что дай ему Бог крепкого здоровья и крепких нервов…»
Как и надеялась Удальцова, сохранение «блеснувшей славы» ее дорогого мальчика уже началось. К осени 1959 года руководству Кировского стало ясно, что Нуреев — главная козырная карта. У каждой звезды труппы был свой круг поклонников, но Рудольф возбуждал восторг всей публики, а не только своих обожателей. Некоторые специально ездили из Москвы смотреть его танец. Его выступления были похожи на «бой быков, где Нуреев и публика выступали в ролях быка и тореадора, — писал позже критик Геннадий Шмаков. — Исход этой битвы был непредсказуем. Казалось, с его появлением на сцене сам воздух наполняется страстью и опасностью». Со временем даже не слишком ценившие Рудольфа зрители простили ему «неотразимые особенности», как стали называть его огрехи. «Его танец не идеален, — говорил один из них Шмакову. — Но то, что он делает на сцене, это больше, чем просто балет».
Редко, в отличие от других артистов, болтая с поклонниками за кулисами, Рудольф сохранял «окружавшую его ауру таинственности». Он вызывал рабское поклонение, и это продолжалось на протяжении всей карьеры. Когда бы он ни отправился на гастроли, обожатели прибегали взглянуть на него на вокзал, а потом собирались в ближайшем кафе, обсуждая его выступление. Каждого его дебюта с нетерпением ждали, каждую подробность смаковали неделями. Хотя бросать цветы на сцену Кировского театра было запрещено, Рудольф все чаще раскланивался в море цветов.
Но нарастающая известность порождала и новые т