Пушкин заботился о Рудольфе точно так же, как его жена, правда не столь демонстративно. Живя в столь тесной близости, он должен был заметить сексуальный интерес жены к его протеже, безусловно замеченный всеми. Но если и заметил, никаких явных изменений в отношениях между мужем и женой не произошло. «Мы все знали и много говорили об этом странном сожительстве, — свидетельствует Никита Долгушин. — Но из уважения к Пушкину никто за спиной у них не хихикал. Он вел себя так, словно все это происходило в какой-то другой семье». Однажды к Пушкиным, когда у них жил Рудольф, зашла Нинель Кургапкина послушать пластинки. Рудольф провел ее в крошечную комнатку, занятую огромной кроватью и диваном. «А где ты спишь-то?» — спросила она. «Я — здесь», — сказал он. «А где же Александр Иванович?» — допытывалась она, не понимая неуместности своих вопросов. «Не знаю, — неопределенно ответил Рудольф, — они там где-то спят».
Позже он признавался друзьям, что к моменту отъезда из Ленинграда спал и с Ксенией, и с Пушкиным. Одна его приятельница, знавшая в Ленинграде эту супружескую чету и не способная вообразить подобную ситуацию, возмутилась его застольной откровенностью и воскликнула: «Какой ты безнравственный!» — «Вовсе нет, — холодно возразил Рудольф. — Им обоим это нравилось». Один коллега Пушкина говорил, будто было известно о гомосексуальной связи Пушкина в юности с братом одной балерины Кировского театра. Но к тому времени, как у Пушкиных поселился Рудольф, слухи об этом случае давно заглохли.
Возможно, вопрос о том, действительно ли он ложился в постель с Пушкиным, навсегда останется без ответа. Рудольф с удовольствием излагал противоречивые истории. Хореографу Руди ван Данцигу он заявлял, что «в то время не имел никакого понятия о гомосексуализме, и это никогда не приходило мне в голову», и что в России вообще не имел сексуального опыта, — но это неправда. А в Лондоне он рассказывал своему любовнику, как в Ленинграде однажды выскочил из автобуса, обнаружив, что привлекает внимание пассажира-мужчины. История о Пушкине может быть выдумкой, но может оказаться и правдой. По поводу секса у русских есть очень разумная поговорка: «Я их за ноги не держал».
В любом случае Рудольф никогда не затрагивал тему гомосексуализма в беседах со своими ленинградскими друзьями. Лишь много лет спустя он признался, что боролся с тайным влечением к высокому и красивому брату-близнецу Любы Леониду, хотя в то время сам того не сознавал. «Это было постыдным и противозаконным, — замечает Тамара. — Он до смерти побоялся бы говорить об этом». Несмотря на абсолютно реальную угрозу тюремного заключения109, гомосексуализм был, безусловно, известен в ленинградском балетном мире, хотя признавался негласно. Ходили слухи, будто гомосексуалистами были Чабукиани и Сергеев, но при жестокой гомофобии того времени подобные слухи нередко имели политическую подоплеку110. Существовал подпольный мир геев, однако Рудольф к нему не принадлежал. Он знал, что, уличенный, попадет в тюрьму или его начнет шантажировать КГБ, и никогда не стал бы так рисковать. Даже если танцовщики, прослывшие гомосексуалистами, не подвергались преследованию, их считали «позором» и не пускали в заграничные поездки111.
В весеннем сезоне 1960 года у Рудольфа было много новых ролей. Он танцевал с Ольгой Моисеевой в «Баядерке», с Аллой Сизовой исполнял па-де-де Флорины и Голубой птицы из «Спящей красавицы», был партнером Нинель Кургапкиной в «Дон Кихоте» и Аллы Шелест в «Жизели». Самые теплые чувства он питал к Шелест, сверстнице Дудинской, заслужившей в Советском Союзе очень высокую репутацию. Однако между двумя этими балеринами было мало общего. Дудинская неизменно полагалась на свой технический блеск, а Шелест вносила в каждый спектакль элемент неожиданности и драматическое напряжение, рожденное глубоко личной трактовкой. Но, не обладая связями Дудинской, она всегда стояла в труппе на втором месте.
Несмотря на разницу в возрасте, составлявшую девятнадцать лет, Шелест нашла в Рудольфе чуткого и внимательного партнера, реагирующего на «каждый нюанс». Позже она признавалась, что в «Жизели» доверялась ему «как женщина, такая нежность исходила от его Альберта». Но она видела, что он еще не научился соразмерять силы. Это было особенно очевидно во втором акте балета, где Альберт танцует почти до смерти, пока не вмешивается Жизель, спасая его. Чувствуя, что Рудольф изнемогает, изумительная Жизель — Шелест ободряла его. «Держись, держись, — шептала она ему на ухо, — скоро конец!»
На протяжении семи первых месяцев 1960 года Рудольф выходил на сцену Кировского одиннадцать раз, не считая выступлений в Промкооперации, одном из городских Дворцов культуры. И все-таки, несмотря на все это, Рудольф считал, что танцует мало. В письме Сильве Лон от 3 марта его, кажется, занимают только упущенные возможности. «Моя «Баядерка» идет в Промкооперации… Обещали мне «дон Кихота» в апреле. Япония под вопросом: там будет всего 40 выступлений, а мои балеты не включены… Судя по газетам, ваш театр [Большой] на последнем издыхании. Но никаких приглашений оттуда не поступало. И на конкурс на Кубу не приглашают… В начале апреля наша труппа появится на телевидении, и я тоже, в «Жизели» (после скандала)… Я в жутком состоянии после недавнего собрания, где решили вернуть спектаклям рутинную окраску».
Рассчитывая на встречу с западными артистами, Рудольф начал брать частные уроки английского языка у преподавателя Романковых Георгия Михайловича. В советских школах изучали английский и французский, и его намерение самостоятельно выучить иностранный язык было хоть и необычным, но не слишком опасным. Беседы с иностранцами — другое дело; несмотря на смягчение политики по отношению к иностранным гостям, русским не разрешалось общаться с ними. Это навлекало подозрения в шпионаже и риск получить вызов в Большой дом, как называли ленинградский КГБ. Кто знал, что за этим могло последовать? Атмосфера страха была столь сильна, что приходилось опасаться даже случайной встречи с иностранцем. Любой желающий поговорить с иностранцем должен был спрашивать разрешения в отделе кадров театра. Подобные просьбы редко рассматривались и еще реже удовлетворялись.
Но Рудольф упорно шел этим опасным путем. Он взял за правило смотреть каждую приезжавшую в Ленинград заграничную труппу, от кубинского балета Алисии Алонсо до американской труппы, которая привезла на гастроли «Мою прекрасную леди». После спектакля он пробирался за кулисы для знакомства с артистами, даже если это влекло за собой слежку со стороны КГБ. Он рассказывал, что хорошо изучил лица агентов и держал их в памяти.
Разговоры о «Моей прекрасной леди» не утихали в Москве и Ленинграде на протяжении нескольких месяцев. Все билеты на спектакли в течение пятинедельных гастролей были распроданы за несколько часов. Чтобы подготовить советских людей к восприятию первой американской музыкальной комедии, московское радио накануне открытия транслировало музыку. В России многие были знакомы с «Пигмалионом» Шоу, но мало кто мог понять диалоги мюзикла. Впрочем, реакция все равно оставалась восторженной; арию «Get Me to the Church on Time» много раз требовали повторять на бис112.
Рудольф не только дважды посмотрел спектакль, но и завязал дружбу с Лолой Фишер, американской актрисой, игравшей Элизу Дулитл. Фишер, «длинноногая соблазнительная блондинка» по описанию «Нью-Йорк пост», видела в этой роли на Бродвее Джули Эндрюс и других звезд; советские гастроли были ее первым крупным успехом. Рудольф вспоминает в автобиографии о своем волнении при встрече с американцами, но не упоминает о необычных обстоятельствах, которые их свели.
Во время пребывания Фишер в Ленинграде однокурсника Любы Романковой Радика Тихомирова попросили показать ей город. Радик смахивал на кинозвезду типа Алена Делона и немного говорил по-английски. Но вскоре ему стало ясно, что Фишер интересуется им не просто как гидом. («Я оставила в Ленинграде свое сердце», — заявила она по возвращении в интервью «Нью-Йорк пост».) Боясь оставаться с ней наедине, Радик пригласил Любу Романкову пойти с ними вечером на прогулку. Люба так много рассказывала о предстоящем дебюте своего друга Рудика в роли бойкого цирюльника Базиля в «Дон Кихоте» Петипа, что Фишер решила пойти посмотреть собственными глазами и привела своих коллег113. Во время двух первых актов балета американцы, похоже, «умирали от тоски», вспоминает Люба. «Мы даже в душе чуть-чуть презирали необразованных американцев, незнакомых с одним из самых блестящих балетов Петипа». Но как только в финальном акте Рудольф с Кургапкиной начали свое зажигательное па-де-де, театр взорвался аплодисментами, на сцену со всех сторон полетели букеты. Восхищенные американцы попросились пройти за кулисы, подойдя к двери на сцену, увидели окруженного поклонниками Рудольфа. Заметив их, он выбрался из толпы с полной охапкой цветов и преподнес их Фишер. (Поклонницы негодовали, что он отдал подаренные ими букеты другой женщине.)
Американцы со своей стороны пригласили его пообедать с ними в гостинице «Европейской». Хотя в мемуарах он заявляет, будто отказался от приглашения, на самом деле пошел на следующий же день. Его появление в ресторане вся компания в семьдесят человек встретила стоя, овацией. «Он очень гордился, что иностранцы им восхищаются», — говорит Тамара. В течение следующих нескольких дней Рудольф разъезжал с труппой по Ленинграду в их автобусе, на что осмелились бы весьма немногие русские. Вдобавок он навестил Фишер в ее гостиничном номере, пытаясь впервые произнести несколько фраз по-английски. «Желаю вам очень счастливых гастролей по нашей стране», — написал он ей на программке «Дон Кихота». Подобно Элизе Дулитл, язык для Рудольфа был пропуском в новый мир.