126. За кулисами Рудольфа, как и большинство танцовщиков Кировского, постоянно сбивали с толку127. Куда бы он ни повернулся, везде ему казалось, что все в заговоре против него.
В результате, когда было объявлено о гастролях Кировского весной в Париже и Лондоне, Рудольф не удивился, не обнаружив своего имени в списке. Но в то время не было ничего определенного, и это хорошо знали даже отобранные для поездки люди. Паспорт могли выхватить прямо из рук на пути к самолету, так никогда и не объяснив причину.
Поездки на Запад готовили столь же долго, как новые балеты, при столь же тщательной хореографии. Требовалось провести тайные проверки, просмотреть личные дела, собрать характеристики. Для утверждения каждой кандидатуры были необходимы подписи художественного руководителя Кировского театра, начальника отдела кадров и председателя профсоюза. Заверенные документы отсылались в Ленинградский комитет, а потом в Москву, в комиссию Центрального Комитета по зарубежным поездкам. Во время предварительных «политических» репетиций настойчиво твердили правила: постоянно держаться вместе, никогда никуда не ходить с иностранцами, выходить только парами, хранить бдительность, немедленно сообщать о любом инциденте.
За месяц до отъезда труппы Рудольф узнал, что его имя добавили в список. В последний момент парижский импресарио Кировского попросил представить новейшее поколение талантов, а не старших артистов вроде Сергеева, Дудинской, Шелест. Сергеев и Дудинская, которым предстояло открывать гастроли, теперь ехали только как консультанты, а Шелест не ехала вообще. Сергееву пришлось назначать солиста вместо себя. Он выбрал двадцатитрехлетнего Нуреева. «Не было ничего легче», — замечал позже Рудольф.
Факт одобрения театром его кандидатуры для зарубежной поездки — одна из аномалий в истории Нуреева. Он уже проявил чрезвычайную независимость и скандальность, тогда как начальству совсем не хотелось терпеть в коллективе возмутителя спокойствия, способного доставить неприятности за границей. Но стремление продемонстрировать советское превосходство оказалось сильней, а кто лучше подходил на роль рядового представителя культуры, чем Нуреев, восходящая звезда нового поколения? Большой уже имел триумф в Лондоне и в Америке, теперь Кировский должен был подтвердить, что Россия — столица балетного мира. В разгар враждебности, связанной с майскими событиями в заливе Свиней1, Советы с помощью дебюта Кировского по другую сторону «железного занавеса» хотели показать себя в наилучшем свете. Положительные аспекты участия Нуреева, при условии круглосуточной слежки за ним специально назначенных представителей КГБ, в конце концов перевесили возражения, по крайней мере с точки зрения дирекции театра.
Рудольф лихорадочно работал под руководством Пушкина, готовясь к Парижу. И в то же время сочувствовал переживаниям Аллы Шелест, бесцеремонно лишенной участия в таком историческом событии на закате карьеры. Однажды, репетируя с Рудольфом и Аллой Сизовой свое парижское выступление, Шелест расплакалась, а он ее утешал. Имея дело с людьми, интригующими ради поездки, она была поражена его сочувствием. «Он все понимал, — говорит Алла Шелест, — несмотря на огромную разницу в возрасте между нами». Рудольф пригласил ее пойти с ним домой, к Пушкиным, она стала отказываться, но он настоял. «По пути мы почти не разговаривали, но я все время чувствовала его теплую ко мне симпатию. Это не часто бывает в театре и помнится долго…»
Рудольф до последней минуты боялся, что его самого выкинут из гастрольного списка*. Но 11 мая 1961 года он надел свой черный берет, рубашку, галстук, тесный темный костюм и вместе с Пушкиными поехал в такси в аэропорт Пулково. Тамара появилась как раз в тот момент, когда он направлялся в таможню. Через пару минут неожиданно показалась Роза с месячной малюткой дочерью Гюзель. «Зачем ты приехала, — заорал Рудольф на сестру, обеспокоенный, что она отправилась в аэропорт с младенцем, — немедленно поезжай домой». Роза удалилась без возражений.
Наконец объявили рейс. Пушкин и Ксения обняли Рудольфа, пожелали удачи, а Тамаре каким-то образом удалось пройти вместе с ним через таможенный контроль. Потом она вышла посмотреть, как он садится в самолет, и Пушкины помахали ей, приглашая к себе за ограду. Все трое стояли в ожидании, когда можно будет еще раз взглянуть на Рудольфа. Его заметила Ксения. «Рудик!» — закричала она. Рудольф оглянулся, взмахнул рукой и исчез в самолете.
10. ТЕАТРАЛЬНАЯ РАЗВЯЗКА
Дебютный сезон Кировского театра в Париже был встречен громкими фанфарами, точно так же, как в 1909 году, когда Дягилев впервые привез на Запад группу русских танцовщиков. В тот примечательный сезон парижская публика познакомилась с Нижинским, Павловой, другими Мариинскими звездами, и на многие годы воцарилась мода на русский балет. «Очень долго, больше столетия, Франция подпитывала балет в России своими хореографами и балеринами, — писала сестра Нижинского Бронислава. — И вдруг теперь мы, русские, захотели поразить парижскую публику русским балетом». Так и вышло, и на протяжении нескольких следующих десятилетий Русский балет Дягилева оказывал огромное влияние на европейскую культуру128.
И вот спустя полвека их советские преемники тоже надеялись поразить парижскую публику. Дебют Большого театра в Лондоне в 1956 году имел исторический успех, но художественное превосходство Кировского было общепризнанным, и весь Париж жадно ждал, когда можно будет впервые взглянуть на новое поколение советских танцовщиков. Однако, если артисты Дягилева свободно входили в общественные, интеллектуальные и артистические круги города, советских танцовщиков держали в изоляции. Как только они приземлились в аэропорту Ле Бурже, чартерный автобус сразу умчал их в отель «Модерн», неказистую гостиницу на площади Республики, в одном из наименее роскошных кварталов Парижа. На протяжении всех гастролей им предстояло вместе репетировать, вместе питаться, вместе осматривать достопримечательности под не менее зоркой охраной, чем жюри присяжных. Только Нуреев пошел своим путем.
Кировские артисты каждый день репетировали в Пале Гарнье, небольшом театре, где располагается балет Парижской Оперы129. Французские танцовщики занимали соседние студии. Когда на приеме, устроенном в закулисном Фойе де ла Данс130, они наконец сошлись лицом к лицу, русские стояли в одной стороне, а французы упорно держались в другой. Парижские артисты Клер Мотт, Клод Бесси и Пьер Лакотт беседовали, сбившись в тесную кучку, как вдруг заметили «русского, который медленно подбирался к нам, словно кошка».
«Мне не очень-то разрешается разговаривать с вами, — попробовал вымолвить Рудольф на спотыкающемся английском, — но, по-моему, это глупо. Вы танцовщики, и мне хочется знать, что вы думаете о Кировской труппе».
Обрадованные неожиданным обращением, французские артисты пригласили его пойти вместе с ними. «Мне запрещено, — пояснил он. — Вы должны попросить разрешения у руководителя Кировского». Лакотт изложил просьбу Сергееву, Дудинская переводила. «Артисты очень устали, — сказала она. — Лучше им не выходить». После заверений Лакотта, что им просто хочется поговорить о балете, просьбе уступили, предупредив: «Только возвращайтесь пораньше». Из наилучших намерений Рудольф взял с собой Юрия Соловьева, с которым они на гастролях жили в одном номере.
Танцовщики повели их обедать на квартиру Клод Бесси рядом с Парижской Оперой. Соловьев чувствовал себя неловко и за весь вечер не вымолвил почти ни слова, но, по свидетельству Лакотта, «Рудольф говорил за обоих». Собственно, не прошли они и квартала, как он принялся критиковать манеру ходьбы французов по улицам. «Они просто бегут, будто не знают, куда направляются, без всякой цели». «Я подумал, Боже, какой странный, — вспоминает Лакотт, — только приехал и уже делает замечания по любому поводу».
За обедом Рудольф, всегда готовый заполнить пробелы в своих познаниях, расспрашивал французских артистов о технике танца и репертуаре. Двадцатилетняя Мотт была юной звездой Парижской Оперы, а Лакотт, которому в то время было двадцать три года, танцовщиком и начинающим хореографом. Рудольф с удовольствием выяснил, что Лакотт знаком с «Призраком розы», прославленным одноактным балетом Фокина, созданным для Нижинского и Карсавиной, и выпросил у него обещание разучить с ним балет, пока он будет в Париже131. Хотя Фокин работал в Мариинском театре, многие известнейшие его балеты оставались в России неизвестными. Рудольф танцевал в единственном балете Фокина — «Шопениане». При первой постановке в Париже в 1909 году он носил название «Сильфиды».
Когда Мотт и Лакотт привезли Рудольфа и Соловьева обратно в отель, Рудольф не захотел выходить из машины. «Такой чудный вечер, может, еще куда-нибудь сходим, как вы думаете?» — спросил он. Идея не слишком поправилась танцовщикам, обещавшим Сергееву доставить его к девяти часам.
«Он выглядел очень грустным, выходя из машины», — вспоминает Лакотт. Ему подарили на память коробку шоколадных конфет, и теперь он вернул ее Мотт, сунув в окно автомобиля. «Мне не хочется их сейчас брать, — объяснил Рудольф. — Возьму просто одну, и при каждой нашей встрече буду брать еще по одной».
«Этим Он намекал, — поясняет Лакотт, — что хочет вновь с нами встретиться. Нас это очень тронуло». Сговорились встретиться втроем следующим вечером в половине десятого на боковой улочке возле отеля. «Как по-твоему, мы должны просить разрешения?» — спросил Лакотт у Клер Мотт, отъезжая. «Зачем? — возразила она. — Он взрослый, и мы не делаем ничего плохого».