Если кому-то могло показаться, будто и как артист он ведет себя неподобающим образом, Рудольф попросту продолжал делать то, что всегда: поступал по своим собственным правилам, независимо от обстоятельств. На «Баядерке» он споткнулся в начале вариации и тут же ушел со сцены, оставив дирижера на полуноте, танцовщиков на полушаге, а своих коллег и публику в полном недоумении. «Он взбесился, что дирижер задал неверный темп, — объясняет Лакотт, сам упрекавший Рудольфа, который на репетиции сбросил балетные туфли и грозил ими дирижеру. — Через несколько минут он вернулся и кивнул дирижеру, как бы разрешив: «Теперь можете продолжать». Думаю, если бы он танцевал не так хорошо, разразилась бы катастрофа». Потом Рудольф триумфально заявил Лакотту: «Ты говорил, будто мне не следует так разговаривать с дирижером, но видишь, его надо было остановить. Он должен меня слушать. Я делаю то, что хочу».
Он продолжал делать то, что хотел, и вне сцены. Он пошел с Кларой к ее матери на Ке-д’Орсе и поужинал там на кухне, хотя ему было строго запрещено бывать в частных домах. Он бегал по утрам в Лувр с Майклом Уишартом, английским художником, имевшим довольно богемное прошлое, любовников женского и мужского пола, дружившим с Жаном Кокто и художником Фрэнсисом Бэконом, питавшим пристрастие к опиуму и алкоголю, что вселило бы подлинный ужас в сердце каждого аппаратчика. Уишарт очень хотел познакомиться с Рудольфом и, оставив ему за кулисами записку, однажды утром с радостью обнаружил его около сцены. За ними тенью следовали агенты, но Рудольф не беспокоился. «Не волнуйтесь, — говорил он Уишарту, — я с ними справлюсь». Знакомый с уникальными талантами, Уишарт был так захвачен выступлением Рудольфа в «Баядерке», что сразу послал письмо своей приятельнице Колетт Кларк, предупреждая не пропустить Нуреева, когда тот приедет в Лондон. Колетт, дочь историка Кеннета Кларка, была близкой подругой Марго Фонтейн.
6 июня Нуреева вызвали в Москву во второй раз. Убежденные в его огромной важности для гастролей, Сергеев и Коркин сообщили в советское посольство, что поведение Нуреева заметно улучшилось. Продолжать гастроли без него невозможно, уведомил Сергеев посла, тоже купавшегося в лучах успеха Кировского в Париже. Поверив на слово, посол 8 июня уведомил Москву, что необходимости посылать Нуреева домой больше нет.
На следующий день, 9 июня, Рудольф позвонил в Ленинград Тамаре. Он рассказал ей, как радуется полученной премии Нижинского, но не может дождаться отъезда из Парижа, поскольку «публика здесь дура». Ему хочется в Лондон, танцевать перед «нормальными зрителями». Тамара в свою очередь рассказала ему, как ждет дебюта Королевского балета в Кировском театре на следующей неделе. Рудольф жалел, что не может увидеть Марго Фонтейн и других английских звезд, о которых читал в «Данс мэгэзин». Тамара обещала по возвращении дать ему полный отчет.
Несмотря на успокоительные заверения, направленные ими в Москву, Коркин с Сергеевым начали принимать дополнительные меры, стараясь взять Нуреева под контроль. Теперь Сергеев приказал Рудольфу избегать французских друзей, напоминая ему, что коллектив дает личности силу, а сама по себе она ничего не достигнет. В подтверждение его точки зрения любопытное замечание в рекламных материалах Кировского театра напоминало критикам, что, хотя Нуреев «большой танцовщик с блестящим будущим», он еще нуждается в дисциплине. Никто не знал, что это означает на самом деле.
14 июня, за два дня до отъезда Кировского в Лондон, Москва прислала третью директиву с приказом вернуть Нуреева домой. В то самое время, как Коркин с Сергеевым пытались сыграть на его успехе, Стрижевский и агенты посольства критиковали его поведение в ежедневных докладах в Москву144. У обеих сторон были разные цели, и каждая старалась заслужить дома благосклонность партии. Если руководство Кировского, высоко взлетев на волне успеха, заботилось только об артистическом лице труппы за рубежом, Стрижевский и агенты посольства старались лишь удержать советских артистов в строгих рамках. Обожаемый зрителями Нуреев мог прославить Советы и принести Сергееву и Коркину немалую выгоду, но непослушный юнец Нуреев выставлял напоказ серьезную беспомощность советских органов безопасности. Не обращая внимания на значение Нуреева для гастролей, Стрижевский и агенты посольства забили тревогу и убедили Москву в компрометации мер безопасности.
Получив третью директиву из Москвы, руководству Кировского оставалось лишь подчиниться. Они и так зашли гораздо дальше, чем следовало. Большой театр пользовался более существенным расположением советских властей, и они опасались, что отзыв Нуреева подорвет репутацию Кировского в Москве. Но поскольку в следующий заключительный вечер гастролей Рудольфу предстояло в партнерстве с Аллой Осипенко танцевать в «Лебедином озере», решено было отправить его домой 16 июня, в день отлета труппы в Лондон. План держался в тайне до последнего момента перед посадкой в самолет. Стрижевский должен был лично доставить свою жертву назад в Москву.
«Смотрите, какой у нас великолепный успех!» — похвастался Рудольф Сергееву следующим вечером, когда они с Осипенко ушли со сцены под вопли и крики «браво». «Ничего удивительного, — холодно бросил Сергеев, к немалому удивлению Осипенко, — публика всегда так».
Но для критика «Ле Монд» Оливье Мерлена в их исполнении не было ничего обыкновенного. Это «самая великолепная интерпретация «Лебединого озера», которую я когда-либо видел», писал он, добавляя, что имена Осипенко и Нуреева «уже стоят рядом с Карсавиной и Нижинским на небесных высотах в обители сильфид».
Когда Нуреев и Осипенко покидали в тот вечер Пале-де-Спор со Стрижевским на хвосте, кучка поклонников поджидала их, чтобы пригласить на прощальный ужин. «Абсолютно исключено, — отрезал Стрижевский в ответ на их обращение за разрешением. — Вам завтра лететь в Лондон. Сегодня никому не разрешается никуда выходить». Тут поклонники принялись хором кричать: «Отпустите с нами Осипенко и Нуреева! Отпустите! Отпустите!» Ободренная криками обожателей и блестящими рецензиями, Осипенко выложила козырную карту. «Владимир Дмитриевич, это скандал, просто скандал», — предупредила она.
Поклонники разгорячились и неизвестно, что стали бы делать, если б Нурееву и Осипенко было приказано возвращаться в отель. Негативные отзывы в прессе перед началом лондонских гастролей плохо отразились бы на Стрижевском. Желая любой ценой предотвратить скандал, он сдался. Скоро Нуреев окажется в его руках. «Ладно, идите, — сказал он и предупредил Осипенко: — Только помни, на твою ответственность».
Придя в кафе, куда их повели почитатели, среди которых были Клара и Пьер Лакотт (Клер Мотт уехала на гастроли в Испанию с Парижской Оперой), Алла с Рудольфом, опьяненные стремительным поворотом событий, решили позвонить в Ленинград. Когда Алла направилась к телефону звонить матери, Рудольф ее остановил. «Алла, пожалуйста, попросите передать Александру Ивановичу [Пушкину], что наше выступление прошло блестяще». Алла засомневалась, стоит ли выражаться так громко, но Рудольф настаивал на своем. «Нет, скажите: блестяще». По ее мнению, он был переполнен гордостью. Они не только закрыли парижский сезон «Лебединым озером», но и должны были танцевать на первом показе этого балета в Лондоне.
Почти до трех часов утра никто из этой оживленной компании не собирался идти домой. Наступил день рождения Аллы, и она сообразила, что Наташа Макарова наверняка ждет ее с бутылкой водки, прибереженной для этого случая. Предупреждения Стрижевского еще звенели в ее ушах, и она в шутку спросила: «Рудик, ты домой собираешься?» Но он сообщил, что они с Кларой собираются в долгую прогулку. Они расстались, смеясь и отлично зная, что рано возвращаться никто из них не намерен.
Хотя перспектива танцевать в Лондоне волновала его, Рудольф все больше не хотел расставаться с Парижем, говоря Кларе во время длинной прогулки по набережным правого берега Сены, что не хочет идти прямо в отель. «Он все говорил, как прекрасен Париж и как грустно, что он его видит, возможно, в последний раз».
Когда они подошли к отелю «Модерн», перед ним уже стоял знакомый синий автобус и ближайшие кафе медленно просыпались. Пытаясь развеселиться перед разлукой, Клара напомнила Рудольфу, что они с Пьером и Клер приедут на несколько дней в Лондон посмотреть на него. «Да, — ответил Рудольф, — но это будет уже не то, потому что Париж в самом деле волшебный».
В номере Рудольфа звонил телефон. «Можно мне приехать в аэропорт тебя проводить?» — спрашивал Пьер Лакотт. «Если хочешь, — ответил он, — но не знаю, удастся ли мне с тобой поговорить». У него едва хватало времени собрать вещи перед посадкой в автобус, в котором им предстояло полчаса ехать до Ле Бурже, небольшого аэропорта в южном пригороде Парижа. По пути администратор труппы Грузинский начал раздавать билеты на самолет в Лондон, что было весьма необычным делом. Артисты никогда сами не получали билетов, но Рудольф в тот момент не обратил на это внимания. Когда стали проходить таможенный контроль, Грузинский вдруг попросил отдать билеты обратно, и Рудольф сразу почувствовал, что это не просто бессмыслица, а имеет какое-то отношение к нему, хотя какое именно, неизвестно. Он неохотно вернул свой билет, пристально следя, кто с кем какими взглядами обменивается.
Но, осмотрев зал для отлетающих, он не заметил ничего подозрительного. Сергеев с Дудинской пили в баре кофе. Артисты ходили туда-сюда в ожидании посадки на рейс в Лондон в 11.30. Стрижевский, Грузинский и Коркин стояли в дверях, опять раздавая артистам билеты и направляя одного за другим в самолет. Багаж, в том числе вещи Рудольфа, уже погрузили в самолет. Насколько ему удалось увидеть, ничего из вещей не осталось.
В аэропорту собралась группа поклонников, танцовщиков Парижской Оперы и журналистов посмотреть на отъезд Кировского театра. Отыскав среди них Лакотта и его приятеля Жан-Пьера Бонфу, Рудольф подошел к ним. Пьер сказал, что надеялся привезти с собой Клару, но она слишком устала. Тут к Лакотту подошли Сергеев с Дудинской и спросили, собирается ли он посмотреть труппу в Лондоне. «Конечно. Я хочу видеть Рудольфа в «Жизели», — ответил Лакотт. «Может быть, выпьем?» — предложили они, и все направились к бару.