В тот момент, когда Лакотт отвернулся, разговаривая с Бонфу, Сергеев сказал Рудольфу, что ему надо поговорить с ним наедине. При этом он улыбался, чтобы не возбуждать подозрений у поклонников Рудольфа.
«Ты с нами сейчас не поедешь», — сказал он. Рудольф побледнел. Только что из Москвы пришла телеграмма, объяснил Сергеев. «Хрущев хочет, чтобы ты приехал в Москву и танцевал перед ним на специальном гала-концерте». Вдобавок только что стало известно, что мать Рудольфа заболела. Они улетают сейчас в Лондон, а он остается и через два часа полетит на «ТУ» в Москву.
«Я точно знаю, что вы задумали», — закричал Рудольф, сразу сообразив, что его карьера закончена. «Нет, нет, ты потом к нам присоединишься», — уверял Сергеев. Но Рудольф видел эти пустые обещания насквозь. Его не только никогда больше не пустят в заграничную поездку, но могут отослать в Уфу или, хуже того, в какую-нибудь дыру на севере, где он окажется в полном забвении. Ему хотелось покончить с собой. Взглянув в сторону выхода на посадку, он увидел Сергеева, разговаривающего с Коркиным, и посчитал их виновными в этом неожиданном вызове в Москву.
«Меня отправляют обратно в Москву, — торопливо шепнул он Лакотту. — Я не еду в Лондон. Все. Со мной покончено. Помоги мне, или я убью себя». За день до этого Лакотт подарил ему на прощанье серебряный нож для разрезания писем и сейчас заметил его в кармане пиджака Рудольфа.
Лакотт схватил переводчика и помчался к Сергееву. «Если вы отправляете Рудольфа назад за общение со мной и с моими друзьями, уверяю вас, он никогда не сказал ни единого слова против вас или против своей страны. Мы просто говорили о танце. Я подпишу все, что угодно. Пожалуйста, не наказывайте его».
Сергеев махнул на него рукой. «Никто его не наказывает. Это вас совершенно не касается. Его мать больна, и он должен вернуться на несколько дней, а потом присоединится к нам в Лондоне, вот увидите».
Лакотт не знал, кому верить. Кругом вертелись агенты КГБ, и он ничего не мог сделать. Он передал слова Сергеева мечущемуся и плачущему Рудольфу. «Не слушай их. Все кончено. Ты должен мне помочь», — умолял тот.
Другие артисты видели, что Рудольф в отчаянии, но поговорить с ним подошли только Ирина Колпакова, Ирина Зубковс-кая и Алла Осипенко. «Меня отсылают обратно в Москву!» — сказал он им. Балерины расплакались и стали упрашивать его подчиниться. Они пообещали подать протест в советское посольство в Лондоне, требуя его возвращения, — абсурдное, безнадежное обещание. «Мы все были в шоке, — вспоминает Колпакова. — Мы говорили ему: «Не волнуйся, все будет хорошо», но знали, конечно, что хорошо не будет. Все мы понимали: произошло что-то ужасное». Осипенко боялась, как бы он не сделал с собой чего-нибудь. «Не делай глупостей, — умоляла она. — Поезжай в Москву». Встретившись с ними взглядом, он сделал понятный всем знак, означавший тюрьму и конец карьеры.
Стрижевский уже торопил последних артистов к выходу на посадку, в том числе Сергеева с Дудинской. Последними были Колпакова, Зубковская и Осипенко. Другие агенты теснили их к выходу, и Колпакова с Зубковской не имели возможности оглянуться. Но Осипенко, слыша позади плач Рудольфа, обернулась. Рудольф бился головой о стену, и эта картина терзала ее много лет. Кто-то заорал, чтобы она проходила, и ей показалось, что через секунду она уже была в самолете и от него откатили трап.
Она инстинктивно обратилась за помощью к сидевшему в первом ряду Коркину: «Георгий Михайлович, Рудик в страшном состоянии. Сделайте что-нибудь! Высадите меня из самолета, скажите ему, что мы вместе полетим в Москву на правительственный концерт. Вы же знаете Нуреева. Он непредсказуем. Он с собой что-нибудь сделает». Она не задумывалась над своими словами. Она чувствовала, что успех в Париже связал ее с Рудольфом, и боялась, как бы он не покончил с собой. Она надеялась, что предложение вернуться вместе успокоит его и он полетит с ней в Москву выступать на концерте, а потом они вернутся на гастроли в Лондон. И в то же самое время она, как все прочие в самолете, знала, что этого не произойдет. Как только Рудольфа отправят домой, ему никогда уже не разрешат снова выехать за границу. Никто из них даже не представлял, как он мог бы спастись. Подобных прецедентов не было. Единственные беглецы-«предатели», о которых они когда-либо слышали, были связаны с политикой.
Коркин выслушал страстные мольбы Осипенко с каменным выражением лица. «Я сделал все, что мог, — с усталым раздражением ответил он. — Ничего больше не могу».
Больше никто не сказал про Рудольфа ни слова. «В том самолете было как в гробу, — через тридцать четыре года вспоминает Осипенко событие, навсегда запечатлевшееся в ее памяти. — Никто не разговаривал. Никто не выпивал. Никто не мог ничего делать. И это был мой день рождения. В тот день мне исполнилось двадцать девять. Даже сейчас, вспоминая об этом, меня мороз пробирает по коже».
В терминале Лакотт безуспешно пытался успокоить Рудольфа. «Если хочешь, чтобы я тебе помог, я не могу стоять рядом с тобой», — втолковывал он, но Рудольф не воспринимал никаких доводов. «Если тебя здесь не будет, — рыдал он, — меня уведут в другую комнату и я ничего не смогу сделать».
Видя в нескольких шагах рядом Стрижевского и располагая двумя часами, остающимися от отлета Рудольфа в Москву, Лакотт был «в полном отчаянии». Он все время поглядывал на часы. «Скажите Рудольфу, я могу увезти его на своем мотоцикле», — шепнул Лакотту журналист Оливье Мерлен. «Вы с ума сошли? — сказал Лакотт. — Посмотрите, кругом КГБ. Они без труда его схватят».
Лакотт видел лишь один выход и тайком сунул Жан-Пьеру Бонфу записку. В ней был номер телефона Клары Сент. Клара знала Мальро. Может быть, ей удастся что-нибудь сделать.
В 9.30 утра Клару разбудил срочный звонок Бонфу. «Вам надо сейчас же приехать в Ле Бурже», — прошептал он в трубку. Присутствие в холле русских агентов пугало его, как и прочих французов, и он хотел как можно скорее закончить разговор. Потребовав подробностей, Клара услышала в его голосе панику. «Руди хочет, чтобы вы приехали. Я сейчас не могу говорить. Звоню из автомата».
Через двадцать пять минут Клара, надев темные очки и повязав голову шелковым шарфом, примчалась в Ле Бурже на такси. Бонфу ждал ее на улице. Кировские артисты сели в лондонский самолет, объяснил он, а Руди остался. Через два часа его отправляют в Москву. «Этого не может быть, — вымолвила утомленная Клара, проспав всего три часа. — Где он?» Бонфу через стеклянную дверь провел ее в здание аэропорта и глазами указал на сидевшего в баре Рудольфа Клара взглянула и увидела, что он зажат между «двумя крупными мужчинами, настоящими монстрами, как в кино». Она мало знала о политике «холодной войны», кроме того, что показывали в кино, но не могла вынести вида «взятого силой» Рудольфа и знала, что ему надо помочь. Поблизости она заметила Лакотта, Мерлена и нескольких артистов Парижской Оперы. Клара видела, что они в явном возбуждении обсуждают ситуацию, но никто не предпринимает каких-либо действий.
«Как по-вашему, чего он хочет?» — спросила она Бонфу, и тот рассказал о намеке Лакотта на желание Рудольфа остаться в Париже. Клара велела ему спросить самого Рудольфа. «Думаете, я смогу?» — усомнился Бонфу. Клара сразу сообразила, что должна действовать самостоятельно. Очевидно, парижские танцовщики опасались за собственную карьеру и «не хотели вмешиваться. Они все надеялись когда-нибудь танцевать в России и просто стояли там в панике, гадая, что делать. А мне нечего было терять».
Когда Клара подошла к Рудольфу, Стрижевский поднялся. «Я просто хочу попрощаться», — объяснила она, выясняя, понимают ли он и другие агенты по-английски. Убедившись, что не понимают, она наклонилась, расцеловала Рудольфа в обе щеки и принялась разыгрывать взволнованную сцену прощания, опять и опять целуя его, шепнув между поцелуями: «Хочешь остаться?» Сердце ее очень быстро билось. «Да, пожалуйста, сделай что-нибудь», — ответил он, когда она потянулась к другой щеке. «Ты уверен?» Еще поцелуй. «Да, да, пожалуйста, я хочу остаться». Клара улыбнулась агентам. «Они просто приняли меня за его подружку, пришедшую попрощаться, — рассказывает она. — Они были такими сильными, что не беспокоились на мой счет».
Клара вернулась к остальным, объявив, что Рудольф просит помощи, но они начали уговаривать ее не вмешиваться. «Это очень опасно, — шептали они. — Мы понимаем, это ужасно, но ничего сделать не можем». Клара поняла, что теряет драгоценное время, и начала быстро осматривать аэропорт, ища выход. Заметив возле лестницы табличку «Полиция аэропорта», она осторожно прошла на второй этаж.
«Там внизу в баре сидит русский танцовщик, который хочет остаться во Франции», — объявила Клара двум сидевшим за столом полицейским в гражданском. Они уточнили, уверена ли она, что он «просто танцовщик». Они никогда о нем не слышали. Не ученый ли он?
«Нет, он великий танцовщик», — настаивала она, рассказав в подтверждение, что видела его выступления в Парижской Опере и в Пале-де-Спор. «Его отсылают обратно за то, что он проводил время с французами. Он не такой, как другие, более самостоятельный. Они, наверно, боялись, что если он догадается об их планах, то обратится к французским властям, поэтому ждали до приезда в аэропорт. Но я знаю, он действительно хочет остаться, а его собираются переправить обратно в Москву. Нельзя ли что-нибудь сделать?»
Клара знала о яростных антикоммунистических убеждениях французской полиции и сделала на это ставку. «Послушайте, мы не можем к нему подойти, он сам должен к нам обратиться, — объяснили полицейские. — Если придет, остальное уж наша забота». — «Но как? — спросила Клара. — Его охраняют двое мужчин».
Полицейские пообещали пойти с ней вниз в бар. Ее попросили пойти вперед и заказать кофе. Они придут через десять минут и встанут возле нее. Когда займут позицию, она должна вновь подойти к Рудольфу и объяснить, что он должен сам подойти.
Ноги у Клары были «словно резиновые», когда она шла еще раз попрощаться с «бедным Руди». «Как жалко, что он уезжает», — пожаловалась она Стрижевскому, надеясь внушить ему, что она просто-напросто чересчур впечатлительная французская девушка. Для полного эффекта демонстративно выражая нежность, она притворно ласково зашептала что-то Рудольфу в ухо. «Как жалко, что ты уезжаешь, — повторила Клара так, чтобы все слышали, и тихонько добавила: — Видишь двух мужчин в баре? Они тебя ждут. Ты должен к ним подойти». Обмениваясь последними поцелуями, Рудольф просто сказал: «Хорошо».