Через пять минут он вскочил со стула и бросился к бару, находившемуся всего в нескольких метрах. «Я хочу остаться во Франции!» — крикнул он по-английски в тот самый момент, когда Стрижевский и другой агент бросились и схватили его. Борьба продолжалась целую минуту. «Прекратите! — прикрикнули на русских французские полицейские. — Вы во Франции!» После этого русским ничего не оставалось, как отпустить Рудольфа. Французские полицейские повели его наверх, а агенты посольства помчались к телефону сообщать дурные новости.
Уходя из бара, Клара столкнулась с кучкой из тридцати неодобрительно настроенных свидетелей. «Все танцовщики говорили мне: «Что вы наделали? Это ужасно. Разве вы не понимаете, как для него это страшно? Они его заберут, они очень могущественные. Вы совершили ужасную вещь!» Жорж Сориа, парижский импресарио Кировского, упрекал ее в подрыве будущего культурного обмена с Советами. «После этого больше не будет ни Большого, ни Кировского», — кричал он на нее. «Послушайте, — пыталась объяснить Клара, — я это сделала потому, что он меня попросил».
Поднявшись наверх, она нашла Рудольфа за чашкой кофе в окружении разнообразных жандармов и инспекторов. Выглядел он не очень хорошо и в тот момент был уверен в готовности французов выдать его Советам. Он питал столь глубокое недоверие к властям, что считал организацию его выдачи делом времени. Рудольф не знал, что начальник пограничного контроля Ле Бурже Грегори Алексинский сильно заинтересован в пресечении всех подобных попыток. Специалист по проблемам политических беженцев, он по рождению был русским, сыном бывшего думского депутата-социалиста, брошенного в тюрьму за критику Ленина. Его семья бежала из России в 1919 году. Опасаясь, как бы Советы не увидели заговора, узнав, что защиту Нурееву во Франции гарантирует русский из белоэмигрантов, Алексинский решил не обращаться к Рудольфу на его родном языке. Он также позаботился не указывать свое имя в официальных документах, хотя при этом отдаваемые им приказы пришлось подписывать другим145.
Клара села, и Алексинский со своими подчиненными стали обращаться к ней с вопросами, на которые было трудно ответить Рудольфу. Он действительно хочет остаться? Есть ли у него работа? На что он будет жить? Рудольф сказал, что его багаж отправлен в Лондон. У него ничего нет. «Я уверена, он без труда найдет работу», — вмешалась Клара. Это не убедило инспекторов. «Вы уверены?» — повторяли они. «Я пока позабочусь о нем», — заявила Клара.
Чтобы оградить себя от обвинений в похищении Рудольфа, французские чиновники предложили ему спокойно посидеть несколько минут в соседней комнате и в одиночестве обдумать свое решение. Там две двери, сказали они ему. Одна ведет в зал для отъезжающих в Москву, а другая в личный кабинет одного из инспекторов. Но как только Рудольф встал, в кабинет ворвался Михаил Клейменов, культурный атташе советского посольства, требуя разговора с Нуреевым. Алексинский разрешил.
На все угрозы Рудольф отвечал «нет». Наконец Клейменов сказал: «Вы отказываетесь вернуться на свою великую родину?» — и Рудольф сказал: «Да, отказываюсь». Клейменов внезапно ударил его по лицу, и тут в дело вмешались французы. «Мы сказали ему, что здесь не место размахивать кулаками», — рассказывает Алексинский.
«Вы совершили ужасную вещь, — уходя, прошипел Кларе Клейменов. — Этому парню здесь с вами будет очень плохо».
В тиши безопасной комнаты Рудольф думал о доме. Он думал о Пушкине, который был ему «вроде второго отца», о Тамаре, «о девушке, которая мне нравилась, может быть, я любил ее», о Кировском, «для меня первой в мире балетной труппе, самом дорогом, что у меня было, которая сделала меня тем, кто я есть». Он думал и о своей семье в Уфе, и о том, что с ней может случиться, если он не вернется. Остаться на Западе означало порвать связь со всеми, кто для него что-то значил. Лицо новой свободы, лишенной знакомых лиц, казалось ему суровым.
Он и прежде подумывал о бегстве, но никогда не осмеливался и не имел возможности как следует это проанализировать. «Что бы ты сказал, если бы я остался на Западе?» — спрашивал он брата Любы Леонида за неделю до отъезда в Париж. «Это тебе решать», — ответил Леонид, считая, что Рудик никогда не пойдет на такой риск. Но Рудик и сам тогда так считал. Каждый, кто хорошо его знал, был убежден, что когда-нибудь он уедет, но даже он сам не собирался остаться в Париже или в Лондоне. В то же время он знал о судьбе Валерия Панова, солиста Малого театра оперы и балета, которого двумя годами раньше внезапно вернули домой из Сан-Франциско. Панов проявлял слишком большой интерес к Западу, но его все же послали в другую зарубежную поездку.
Перед отъездом из Ленинграда Рудольф подарил Тамаре свою фотографию. «Питаюсь одной надеждой», — написал он на ней, обыгрывая русское выражение «надежды юношей питают».
На Западе не было никаких гарантий, но здесь, по крайней мере, его будущее стояло под открытым вопросом, который ему предстояло решать самому. Какой у него оставался выбор? Если вернуться, его будет безжалостно преследовать КГБ. Он потеряет все, за что боролся. Разочарование окажется слишком острым, а пожизненный приговор невыносимым.
Когда его позже расспрашивали о принятом решении, Нуреев признавал, что никогда бы не выжил в удушающих обстоятельствах. Он сказал, что, безусловно, сошел бы с ума, как Нижинский после того, как Дягилев выгнал его из Русского балета, «лишив жизни на сцене»146. Нижинский, говорил Рудольф, «представлял себя только танцующим. Его мышление оказалось блокированным, стесненным, и он сошел с ума. В России, даже когда тебе дают танцевать, ты ужасно стеснен. У меня было ощущение, что, если все не испробовать, моя жизнь пройдет впустую. Но у меня никогда не хватило б на это смелости, если бы меня не вынудили».
Жизнь Нуреева на Западе, подобно его рождению на Востоке двадцать три года назад, начиналась причудливо, неожиданно и в пути. Точно так же, как перед его матерью, оставившей знакомые места, чтобы быть вместе с мужем в военной зоне за тысячи миль от дома, перед Рудольфом сейчас открывались неопределенные перспективы. У него не было ни паспорта, ни багажа, ни денег, ни дома. А в Париже целая армия русских агентов, карьера которых поставлена на карту и которые будут искать любой шанс отличиться. «Посылать его сегодня в отель очень опасно, — предупредили инспекторы Клару. — Русские могут последовать за ним и увезти обратно». Найдет ли она, где ему остановиться? В этом Клара была уверена, но ей надо было сделать несколько звонков. Пообещав, что днем Рудольф ей позвонит, Алексинский отправил его из отдела полиции под эскортом, незаметно выведя из аэропорта через заднюю дверь. Оттуда его привезли в министерство внутренних дел, где последовали беседы с чиновниками из отдела контрразведки и где Рудольфу выдали визу беженца.
Тем временем Клара, спускаясь по главной лестнице, попала в толпу из сорока фоторепортеров, жаждущих снять — предполагаемую возлюбленную русского танцовщика. «Где он? Куда он поехал? Что случилось?» — кричали они. Два часа назад, садясь в такси, она была простой французской девушкой, едущей в аэропорт. А теперь неожиданно оказалась в центре внимания прессы как героиня драмы времен «холодной войны». Она пыталась отвечать на сыпавшиеся на нее вопросы. «Я не имею понятия, почему он решить просить здесь убежища», — повторяла Клара, избегая вопросов о его местонахождении. «Не думаю, чтобы он был связан с политикой. Вся его жизнь заключается в танце», — сказала она одному репортеру. «Нет, мы не обручены, — отвечала другому. — Нет, он не женат, но между нами нет ничего серьезного».
Со времен посадки в Ле Бурже в 1927 году самолета капитана Чарльза Линдберга аэропорт не видел такого безумия147. Тогда парижские разносчики газет кричали на улицах: «Отличные новости! Американец прибыл», а владельцы кафе наливали шампанское американским туристам. Даже поэт Морис Ростан был захвачен всеобщим помешательством. В номере газеты на следующее утро появились его стихи, написанные прямо в ту ночь: «Ты протанцевал всю ночь».
На сей раз газеты и воображение всего мира поразил полет советского танцовщика. Подобно Линдбергу, Нуреев прославился в один миг, став романтическим героем века148. Шесть быстрых импульсивных шагов по направлению к французским жандармам, сделанных им в момент ожидания своей отправки, назовут «танцем к свободе», «прыжком через барьер», «прыжком к свободе» и не в последнюю очередь «театральной развязкой», а самого Рудольфа, имя которого было еще неизвестным на Западе, будут называть в заголовках на самый разный лад, от «красного танцовщика» до «нового Нижинского». Лондонская «Дейли экспресс» писала, будто он «прыгнул, как Нижинский, вниз в сводчатый зал, изо всех сил крича по-английски: «Я хочу остаться во Франции… Я хочу быть свободным».
Нуреев стал больше чем танцовщиком — политическим символом. Первым из советских артистов решившись бежать, он в разгар «холодной войны» продемонстрировал, что «железный занавес» можно преодолеть. Балет неожиданно стал самой горячей новостью на первых страницах газет. «Хорошо, что он дожил до крушения Советского Союза, — сказала после его смерти балетный критик Арлин Кроче, — ибо он был предшественником не только Михаила Барышникова, но и Михаила Горбачева».
И все-таки никогда не было столь расплывчатого политического символа, как Нуреев. Политика никогда не интересовала и не стимулировала его. Его бегство не было актом протеста — это был волевой акт, вызванный инстинктивной потребностью в танце. Этот рефлекс проявлялся всегда, когда на пути Рудольфа вставала власть. Отец запрещал ему учиться, и он сбежал в Ленинград; Шелков угрожал исключением, и он сбежал в класс к Пушкину; Министерство культ