уры приказало вернуться домой в Уфимский балет, и он вымолил разрешение вернуться в Кировский. С момента первого посещения в детстве театра Нуреев боролся за место на сцене, чувствовал свое предназначение, вел борьбу и продолжал бороться не только со своими недоброжелателями, но и с самим собой. «Бегство Рудольфа было самой естественной в мире вещью, — скажет через много лет Барышников, последовавший его примеру в 1974 году. — Другим людям, включая меня, требовались годы раздумий, планов, сомнений, мы долго набирались смелости. Но Рудольф не нуждался в смелости. У него было столько смелости, что это даже была уже и не смелость… Поэтому запереть его во французском аэропорту — все равно что держать птицу в клетке, а потом вдруг распахнуть дверцу».
11. ОТГОЛОСКИ
16 июня 1961 года, Париж
Когда Клара вернулась из Ле Бурже, у дома ее матери стояли два агента КГБ. Проигнорировав их, она немедленно подыскала Рудольфу безопасное убежище на несколько следующих дней. Ее приятель Жан-Лу Пюзна, занятый в кинобизнесе, с большим удовольствием предложил просторную квартиру своих родителей напротив Люксембургского сада, после того как Клара описала полное событий утро. Несмотря на усталость, она помчалась покупать самые необходимые Рудольфу вещи: зубную щетку, пижаму, несколько рубашек, какие-то брюки. Когда она вернулась домой, позвонил Пьер Лакотт, сообщив, что звонит из телефонной будки, так как его дом окружен агентами КГБ. Он нашел адвоката, просто на всякий случай. Через несколько минут позвонили французские инспекторы из министерства, и Клара дала им адрес Жан-Лу. Поскольку его ничто не связывало с балетным миром, никто не подумал бы искать там Рудольфа. Она поговорила с самим Рудольфом, обещая повидаться с ним вечером, а он задал только один вопрос: «Как же быть с моим классом? Где я буду заниматься?» Клара вздохнула: «Слушай, несколько ближайших дней занимайся в квартире, сейчас тебе никуда нельзя выходить».
Лондон
В Лондонском аэропорту (ныне Хитроу) группа репортеров в тот же миг бросилась к прибывшим из Парижа артистам Кировского. Известно ли им, что Нуреев только что сбежал? Новость всех их застала врасплох и повергла в смятение. Одни верили, будто Рудольф едет в Москву танцевать перед Хрущевым, другие считали, что он просто туда возвращается. Но некоторые сразу поняли, что это может оказаться правдой. Заместитель директора театра «Ковент-Гарден» Джон Тули, приехавший их встречать, вспоминает, что нашел всю труппу «в глубоком унынии и тревоге». Тем не менее русские изо всех сил старались принять бравый вид. «Тут нет никакой тайны, — объявил репортерам Коркин, все еще думавший, будто Рудольф находится на пути домой. — Нуреев вернулся в Ленинград, потому что его мать серьезно больна. Зачем столько шума?» А ответственный за переезды администратор труппы заявил, что все в полном порядке: «Никто не пропал».
Прежде чем кто-то сумел представить себе всю картину, артистов увезли на торжественный обед в Корнер-Хаус на Оксфорд-стрит в лондонском Вест-Энде. Прошел сильный дождь, автобус по дороге сломался, и остаток пути всем пришлось идти пешком. Многие были разгневаны совершенным Нуреевым явным актом предательства и сердились, что он «навлек на нас беду». Пошли разговоры, будто французы опоили его наркотиками. Некоторые утверждали, что он влюбился. Другие считали это «очередным трюком Рудика». Тем временем Алла Осипенко, «Одетта ленинградской труппы», как называла ее лондонская пресса, горевала о потере своего Зигфрида. Во время обеда она только больше расстроилась, так как он, к ее изумлению и огорчению, был задуман как празднование ее дня рождения. «Ни у кого не было настроения отмечать этот день рождения, — рассказывает Осипенко, вынужденная улыбаться перед камерами, разрезая торт. — Надо было видеть эти лица». После обеда поехали устраиваться в отель «Стрэнд-Палас» в Вест-Энде, где ее окружила группа репортеров. «Мисс Осипенко, вам известно, что ваш партнер Нуреев сбежал в Париже?» Осипенко ответила, что ничего не знает. «Я очень тревожилась, зная, что раз репортеры говорят о Нурееве, значит, с ним наверняка что-то случилось». В коридоре отеля она столкнулась с художником Кировского Симоном Вирсаладзе. «Я только что слышал по радио, что Нуреев просит политического убежища», — сказал он, испуганно вытаращив глаза. В ту ночь «никто не спал», рассказывает Осипенко. «Мы все разговаривали и ходили друг к другу из номера в номер. Некоторые не верили, что он мог сбежать».
На следующее утро актеров пригласили на собрание. «Нам ничего прямо не говорили, — вспоминает Осипенко. — Мне просто сказали: «Алла, вы будете танцевать «Лебединое озеро» с Соловьевым». Я с ним никогда раньше не танцевала. Он был слишком мал для меня ростом». И для Соловьева роль принца была новой. Но Сергеев настаивал, сказав лишь одно: «Срочно прорепетируйте вместе». «Они ничего не объяснили, — говорит Осипенко. — Но никаких разговоров о Нурееве больше не было».
Ленинград
Через пять часов после того, как Рудольф покинул Ле Бурже под полицейским эскортом, его подруга Тамара шла в Кировский театр смотреть Королевский балет. В тот вечер должна была состояться премьера в России «Тщетной предосторожности»*149 Фредерика Аштона150, и она торопилась поскорей занять кресло. Не успела она усесться на синее бархатное сиденье, кто-то крикнул, что ее ждут в вестибюле. Выбежав, она столкнулась со своим старым знакомым, у которого был мрачный вид. «Сядь, я должен тебе кое-что сказать», — начал он. «Насчет Рудика, да?» — тревожно спросила она. «Да. Только что по Би-би-си передали, что он попросил во Франции политического убежища». Тамара никогда не слышала словосочетания «политическое убежище». «Да ну, какая глупость. Какое там политическое, если он в политике отродясь ничего не понимал», — подумав, возразила она. Собеседник попробовал ей объяснить. «В политике ему для этого как раз понимать и не обязательно. Просто он хочет насовсем остаться во Франции».
Тамара бросилась к телефонному автомату звонить Пушкиным, но никто не ответил. Тогда она позвонила Елизавете Михайловне Пажи, их приятельнице из музыкального магазина. «Она плакала в трубку, — рассказывает Тамара. — Она уже слышала. «Это правда?» — спрашивала она меня. Я сказала, что ничего не знаю.
Она меня попросила сейчас же приехать, так что я села в автобус и поехала. Она жила в коммунальной квартире, и я удивилась, когда она открыла свою дверь, накинув цепочку. Там тихо сидел муж Елизаветы с искренне опечаленным видом. Они оба действительно любили Рудика, как сына. Елизавета Михайловна, плача, бегала по комнате. Потом мы пробовали звонить Пушкину, но его еще не было дома. Мы хотели, чтобы он узнал об этом от нас. У него было высокое кровяное давление, и мы боялись, что кто-нибудь неожиданно сообщит, и у него будет удар. Он вернулся домой только в час ночи. Когда я на следующее утро наконец дозвонилась, он просто сказал: «Я уже знаю». У него подскочило давление, и он лежал в постели после сильного приступа. Ксения была в Пярну в Эстонии, и я послала ей телеграмму: «Махмудка в беде. Приезжай домой».
В течение следующих суток ленинградские друзья Рудольфа пытались извлечь смысл из слухов и справиться с потрясением. Официальная пресса ни словом не упоминала ни о Нурееве, ни о Кировском. «Мы слышали, будто его сбила машина, — вспоминает Тамара. — Потом слышали, будто его привезли в Москву и держат в сумасшедшем доме. Мы не понимали, что могло случиться». Глубокое чувство потери свело их всех вместе. Поскольку Рудольф теперь был предателем, им приходилось скрывать от других свое горе. В то же время их связь с ним была известна. Все они знали, что в любой момент можно ждать появления КГБ. Особенно беспокоился муж Елизаветы Вениамин, физик, работавший над секретным проектом.
Люба Романкова была в романтической поездке за городом со своим другом, лыжным инструктором, когда впервые разнеслась новость. Она рассказывает, что вернулась домой в воскресенье 18 июня и услышала без умолку звонящий телефон. Родители уехали на выходные, и в квартире никого не было. «Я бросилась к телефону, натыкаясь на все предметы, и услышала, как кто-то сказал: «Руди к остался на Западе». Я стояла какое-то время словно парализованная. Я думала, что умираю, потому что считала, что никогда больше его не увижу».
Уфа
Сестру Рудольфа Розу тоже подкосила эта новость, но дозвониться в Уфу родителям было непросто. Личного телефона ни у них, ни у кого-нибудь из знакомых не имелось, и ей пришлось телеграммой просить их позвонить в Ленинград. На это ушло несколько дней. Розида отдыхала на Черном море и, вернувшись, нашла отца в «самом мрачном состоянии». Она сразу увидела, что он страдает. «На него было больно смотреть. Он был коммунистом и комиссаром, поэтому очень тяжело это переживал. Он похудел и быстро постарел. Мать реагировала по-другому. Ее одно беспокоило: есть ли Рудику на что жить. «У него хватит денег?» Вот что ее волновало».
18 июня 1961 года, Ленинград
18 июня, через три дня после своего ленинградского дебюта, Марго Фонтейн узнала, что танцовщик Кировского остался в Париже. Новость сообщила ее коллега Джорджина Паркинсон, поговорив со своим мужем в Лондоне. «Разумеется, в Ленинграде ничего сказано не было», — рассказывала Фонтейн, хотя одна балерина Кировского, несколько раз «с опаской» заходившая в свою гримерную, «больше не появлялась». Этой балериной была Алла Шелест. Как партнерша Нуреева, Шелест явно подвергалась риску. По словам Фонтейн, Нуреев позже подтвердил, что этой самой балериной Кировского «он больше всего восхищался». Она была очень чуткой артисткой, добавлял он, и он «многому научился, наблюдай за ней». Шелест, в свою очередь, замечает, что бегство Нуреева «нарушило всякое представление о нормальном ходе вещей. Он был первым. Невозможно понять, как эта идея могла прийти ему в голову. Мне так жаль, что я его потеряла».