18 июня 1961 года, Москва
В течение сорока восьми часов после бегства Нуреева шеф КГБ Александр Шелепин151 готовил доклад Центральному Комитету Коммунистической партии после срочного заседания Комитета государственной безопасности. Спешка, с которой Шелепин составлял бумагу, свидетельствовала о глубокой озабоченности Советов этим неожиданным ударом по советскому престижу. Простой план был грубо нарушен, и теперь возник крупный международный скандал, угрожающий подорвать доверие Запада к советской системе.
«Сим сообщаю, что 16 июня 1961 года Нуреев Рудольф Хаметович, 1938 года рождения, холостой, татарин, беспартийный, артист ленинградского Кировского театра, бывший членом коллектива, гастролирующего во Франции, совершил в Париже измену Родине.
Согласно информации, полученной из Франции 3 июня сего года, Нуреев Рудольф Хаметович нарушал правила поведения советских граждан за рубежом, выходил в город и возвращался в гостиницу поздно ночью. Кроме того, он установил тесные отношения с французскими артистами, среди которых были гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним беседы предупредительного характера, Нуреев не изменил своего поведения».
Шелепин продолжал описывать безуспешные попытки государства отправить Нуреева обратно в Советский Союз и излагал сведения о его семье в Уфе. Он, естественно, хотел предстать в паи-лучшем свете, поэтому своей вины не признал, указав пальцем на работников КГБ во Франции и партийных функционеров Кировского, одобривших кандидатуру Нуреева для гастролей в Париже. На основании полученных им сведений о Нурееве он сообщал теперь о своем убеждении в недопустимости в первую очередь его выезда за границу. Поскольку в подготовке и в надзоре за ходом гастролей участвовало головокружительное множество дублирующих друг друга организаций, перепасовать удар было нетрудно. «Нуреев характеризовался как недисциплинированная, необузданная и грубая личность, — писал Шелепин, просмотрев составленную в Кировском характеристику Нуреева. — Он и раньше не раз выезжал за рубеж»152.
Что же касается дискредитирующих Нуреева обстоятельств политического свойства до поездки, политических доказательств, то КГБ «не имел материалов, компрометирующих его или его родственников». Иными словами, свидетельств о диссидентской активности или о подозрительных контактах с иностранцами не было. (Любопытно, что о дружеских отношениях Нуреева с американской труппой «Моей прекрасной леди» нигде никогда не упоминалось.) Вскоре родственников Нуреева привлекут к кампании с целью вернуть его на родину.
Поскольку в сентябре того года Кировскому театру предстояла первая гастрольная поездка в Америку, Советы спешили потушить скандал с Нуреевым. Для этого в Москве и в Ленинграде были созданы особые группы высокого уровня для выявления ответственных и наказания виновных. Расследование должно было начаться по возвращении Кировского из Лондона.
16 июня 1961 года, Париж
Время, прошедшее после побега, было для Рудольфа не менее беспокойным, чем для любивших его людей. Пытаясь разобраться в обуревавших его теперь чувствах, он пришел к мысли о необратимости своего решения. Он больше не может вернуться домой, и как бы ему ни хотелось порой разорвать путы, возможность никогда не увидеть мать причиняла ему неописуемые страдания. Приехавшие в квартиру Клара и Пьер увидели его измученным и плачущим. «Я никогда не думал, что так случится», — говорил он, то и дело перескакивая от важных мыслей к незначительным. «Я уже никогда не увижу мать, — рыдал он. — У меня ничего нет. Туфли, парики, все подарки ушли в Москву». Рудольф, рассказывает Лакотт, «был в невменяемом состоянии. Он был очень испуган. У него не было сил, он просто лежал на кровати».
В соседней комнате Клара и Пьер слушали сообщения о его бегстве по радио. По мнению Клары, был единственный способ вернуть его к жизни — скорейшее возвращение на сцену. Она немедленно вспомнила единственного знакомого ей директора балетной труппы — Раймундо де Ларрена.
Сообразительный Раймундо сразу понял ценность Нуреева и охотно предложил контракт. Хотя в высшей степени эксцентричная маркиза де Куэвас подумывала раз и навсегда распустить труппу, Раймундо удалось уговорить ее остаться патронессой и выписать Рудольфу жалованье в восемь тысяч долларов в месяц, в результате чего он стал самым высокооплачиваемым танцовщиком в мире153. Рудольф и Раймундо вместе оговаривали этот гонорар. Рудольф уже понял, как надо оценивать свой творческий капитал. Оказавшись во Франции, он всего за несколько недель обучился западному языку. «Здесь, на Западе, я собираюсь просить столько денег, сколько могу получить, — через два месяца скажет он репортеру, демонстрируя деловую смекалку, которая превратит его в богатейшего в мире танцовщика, — потому что количество получаемых денег определяет, чего ты стоишь».
Надеясь сколотить капитал на своих расходах, Раймундо хотел, чтобы Рудольф дебютировал в труппе де Куэваса в «Спящей красавице» 23 июня, в тот же вечер, когда должен был состояться его дебют на гастролях Кировского в Лондоне, и в том же балете. «Это великолепно, необычайно, — взволнованно сообщал Раймундо Кларе. — Мы устроим его специальный вечер. Давайте прямо сейчас сообщим прессе». Клара предупредила его, что Рудольф в опасности, и сказала «пока не надо». Лакотт отнесся к восторгам Раймундо скептически. «Как только он понял, какая чудесная будет реклама у его сезона, совсем позабыл, как называл Рудольфа «мужиком».
17 июня 1961 года, Париж — Лондон
Через двадцать четыре часа после бегства новости о Нурееве заняли первые страницы газет всего мира. Эта история оказалась великолепным подарком для телевизионных программ новостей, сыгравших решающую роль в выборах американского президента в 1960 году и превративших в звезду президента Джона Ф. Кеннеди. Теперь, куда ни глянь, везде красовался Нуреев, первый танцовщик, попавший, по словам Дэвида Холберстома, «в блестящую сферу средств массовой информации», которой предстоит «достичь высшей точки почти через три десятилетия, когда журнал «Пипл» стал привлекать больше рекламодателей, чем «Тайм», его старший и более традиционный собрат». В бегстве Нуреева присутствовали все элементы грандиозной истории, и что лучше всего для жадных работников прессы, она имела продолжение. Одни публикации порождали следующие, и по мере роста интереса к Рудольфу публика желала знать о нем больше и больше.
Проходя мимо газетной тумбы на авеню Матиньон, Клара с ошеломлением увидела самое себя на обложках почти каждого крупного европейского ежедневного издания, с волосами, повязанными шарфом, с прячущимися под большими темными солнечными очками глазами. Дело в том, что, пока история прервалась, публикации о Рудольфе сократились, и газеты печатали вместо этого ее снимки. «Подружка танцовщика задает вопросы в аэропорту», — объявляла «Дейли мейл». «Девушка видит, как русские схватили ее друга», — возвещала «Дейли экспресс», сообщая дальше, что Нуреев «вырвался на свободу на радость рыжеволосой девушке», которая «весьма впечатляюще выглядела в зеленом свитере и юбке». Несмотря на свои постоянные протесты репортерам, Клара стала кокеткой дня, Джульеттой, пленившей сердце кировского Ромео.
Русские были только рады списать все на любовь, и история продолжалась в редкостном русле журналистской разрядки. «Русские заявляют: танцовщика заставил бежать любовный роман», — писала «Нью-Йорк таймс» в воскресенье 18 июня, напечатав ровно днем раньше, что Нуреев явно приехал в Париж с мыслью о бегстве. «Это очень неприятное происшествие, и мы о нем сожалеем, — приводилась цитата со ссылкой на женщину, названную переводчицей Кировского, — но он молод, а девушка очень красива». Избегавшая яркого света Клара считала свою неожиданную, пусть даже мимолетную известность кошмаром. (Возможно, это было ее «крещение огнем», ибо она стала рекламным директором в левобережном представительстве Ива Сен-Лорана.) В действительности, хотя прессе в то время не удалось выяснить ее закулисную роль в бегстве Нуреева, она никогда не трудилась исправлять сообщения, и они с Рудольфом никогда вместе не вспоминали этот момент. Но он тогда не приветствовал никаких реминисценций. «Дело сделано, и нам нечего толковать о прошлом», — вскоре скажет он Пьеру Лакотту.
Нуреев начал автобиографию с истории своего бегства. Его отчет интересен не столько сам по себе — это лишь однозначный, хотя и неполный отчет, — сколько как свидетельство желаемого им восприятия своей личности и того, как мало он в то время знал154. Поскольку сведения о его бегстве оставались государственной тайной на протяжении всей жизни Нуреева и этот гриф лишь недавно был снят по просьбе автора этой книги, до настоящего времени не было возможности взглянуть дальше общепринятой истории и дать полный отчет об этом историческом событии. Нуреев полагался только на собственные воспоминания, а учитывая его крайне возбужденное состояние в тот день — он сам признавался, что готов был пойти на самоубийство, — это не самый надежный свидетель. «Рудольф никогда не рассказывал истинной истории своего «бегства», — утверждает Лакотт. Вдобавок он не присутствовал при многих разговорах и событиях, происходивших до, во время и сразу после побега. Надо также напомнить, что его мемуары были опубликованы всего через год после бегства, в то время, когда он не мог, даже если бы хотел, свободно нарисовать полную картину. С годами история развивалась, меняла тон, содержание, фокус, а его роль и побуждения постоянно пересматривались. Любые две версии бегства не полностью совпадают. Средства массовой информации следовали его примеру и самостоятельно расцвечивали картину.
Тем не менее его отчет остается существенным по нескольким основным пунктам, причем самый забавный из них — дата бегства, которую он упорно указывает. В автобиографии Нуреев уделил очень много внимания датам, предзнаменованиям и гороскопам, а потом написал, что бежал не 16, а 17 июня. Непонятная ошибка, учитывая количество репортажей в прессе. «Странно