, хотя я помню точную дату своего поступления в Ленинградское хореографическое училище и практически не задумываясь назову час моего первого появления на сцене Кировского театра, мне всегда приходится сверяться, в какой день в аэропорту Ле Бурже моя жизнь совершила столь новый и бурный поворот. В действительности это было 17 июня. Я очень суеверен; хотелось бы взглянуть на свой гороскоп на тот день». Что еще удивительнее, почти в каждой книге, статье и фильме о Нурееве, включая его некролог, указана дата побега 17 июня.
В его рассказе есть и другие неточности, которые до сих пор никогда не подвергались сомнению, не проверялись и не подтверждались другими свидетельствами. Современные данные бросают тень сомнения на точность воспоминаний Нуреева. Описывая свою реакцию на известие об отправке домой, Он сводит свое огорчение до поразительно низкой степени. «Я почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Как же, танцевать в Кремле… Милая сказка… Я точно знал свое положение и последствия немедленного отзыва в Москву: никаких больше заграничных поездок, я навсегда лишусь положения звезды, которое занимал уже пару лет… Я думал, что лучше покончу с собой… Я сказал Сергееву, что в таком случае пойду попрощаюсь с артистами. Я подошел к ним и рассказал о решении отправить меня обратно в Москву. Это для всех оказалось сюрпризом, но все поняли, что это означает. Многие балерины — даже всегда открыто настроенные против меня — заплакали. Я знаю, людей театра легко растрогать, но все равно был удивлен проявлением такой теплоты и эмоций».
Нуреев описывает реакцию других людей, а не свою собственную. (Он позаботился не называть балерин по именам, опасаясь, что любое упоминание об их участии может иметь для них серьезные последствия.) Он нигде не рассказывает о своих рыданиях, о том, как бился головой о стену, и о том, что балерины отреагировали на его отправку как на невероятную вещь. (Когда Алла Осипенко и Нуреев вновь встретились в первый раз в 1989 году, она с удивлением обнаружила, что он практически не вспоминает о своем отчаянии в тот день. «Да ты просто не помнишь, что с тобой творилось!» — сказала она, когда Он отрицал, что бился головой о стену.)
Кроме того, Нуреев не говорит, что упрашивал Лакотта остаться с ним рядом, чтобы КГБ не утащил его в ожидавший самолет. Он упоминает лишь «друга», который его уговаривал, и еще одного, бледного и встревоженного: «Друг… тряс меня за руку, умолял сохранять спокойствие и вернуться в Москву, уверяя, что я скоро вернусь в Кировский как ни в чем не бывало. Я видел лица: другого друга, бледного и встревоженного, который возбужденно расхаживал вокруг меня… Я был в ошеломлении, но попросил кого-то позвонить Кларе, сказать «до свидания», чувствуя, что у меня никогда больше не будет возможности снова увидеть ее».
Если верить воспоминаниям остальных присутствовавших, Нуреев был не в состоянии составить хоть какой-нибудь план: по свидетельству Лакотта и Жан-Пьера Бонфу, мысль о звонке Кларе принадлежала Лакотту, а не Нурееву. Затем Нуреев утверждает, будто прятался за колонной, когда Клара приехала в аэропорт,
и говорит: «Я крикнул ей, что принял решение». На самом деле именно Клара к нему подошла и спросила, чего он хочет. Он также ошибочно заявляет, что Клара вернулась в зал для отъезжающих в сопровождении двух французских полицейских и Он бросился к ним, тогда как в действительности он сидел между двумя сотрудниками КГБ в баре, а Клара вернулась одна попрощаться «в последний раз». Вдобавок инспекторы были в гражданской одежде, и Он не мог знать, что это полицейские. Нуреев хочет создать впечатление, будто Клара действовала по его плану, хотя сам узнал, что надо делать, из указаний, которые прошептала она ему на ухо. Позже он жаловался друзьям, что пресса романтизировала и раздула историю его бегства. Тут он, конечно, не ошибается, но все же и сам внес вклад в сотворение мифа. Описывая критический момент, он во втором абзаце мемуаров сообщает — ради драматичности в ущерб точности, — что стоял уже на летном поле, под крылом самолета, летевшего в Москву. «Его огромное крыло нависло надо мной, как рука злого волшебника из «Лебединого озера». Что же мне делать — сдаться и безропотно покориться? Или, как героиня того же балета, ослушаться приказа и совершить опасный — возможно, фатальный — рывок к свободе?»
Через несколько страниц он продолжает: «И тогда я это сделал — самый длинный и захватывающий дух прыжок в своей карьере прямо в руки тех двух инспекторов. «Я хочу остаться, — крикнул я, задохнувшись. — Я хочу остаться!»
К концу карьеры, рассказывая в интервью британским телевизионным документалистам о своей жизни, Нуреев дал сильно подчищенную и урезанную версию, вообще опустив Клару и все упоминания о «захватывающем дух прыжке» и «криках». «Мне было сказано: «Ты должен очень медленно сделать ровно шесть шагов и сказать: «Я хочу остаться в этой стране». Именно так я и сделал. Я пошел прямо к тем двум комиссарам… Никаких прыжков, никакой беготни, ни воплей, ни истерики. Я спокойно сказал: «Я хочу остаться в вашей стране».
В понедельник 19 июня состоялся дебют Кировского в Лондоне перед блестящей публикой, среди которой были принцесса Маргарет, ее муж Энтони Армстронг-Джонс и актриса Вивьен Ли. Присутствовала и советский министр культуры Екатерина Фурцева, единственная женщина во всемогущем партийном Президиуме и близкий друг Хрущева, «заскочившая с визитом в Лондон», как писал журнал «Тайм» на той неделе. Алла Осипенко и Юрий Соловьев танцевали в «Каменном цветке», и никто из смотревших в тот вечер спектакль не заподозрил бы ничего неладного. Насколько было известно «Нью-Йорк таймс», «Нуреев не должен был танцевать на премьере в каком-либо балете». А журнал «Тайм», спеша изложить историю,
опубликовал фотографию Юрия Соловьева под заголовком «Беглец Рудольф Нуреев».
Несмотря на попытки труппы свести роль Нуреева к минимуму, пресса еще пристальнее следила за развитием истории. В каждой статье о Кировском обязательно упоминалось об успехах «бежавшего русского». Накануне дебюта Кировского «Обсервер» заявил, что его бегство лишило Лондон возможности увидеть «одного из трех-четырех лучших танцовщиков в мире». Британский импресарио Виктор Хоххаузер так остро переживал эту потерю, что пригрозил судебным иском, если Нуреев во время гастролей Кировского будет танцевать в Гран балле маркиза де Куэваса.
Фактически предложение де Ларрена, чтобы он появился в Париже в тот вечер, когда должен был танцевать в Лондоне — и в том же балете, — было, на взгляд самого Рудольфа, «неэтичным и безответственным».
За кулисами Сергеев с Дудинской изо всех сил старались залатать дыры, образовавшиеся с его неожиданным исчезновением, и долгие часы репетировали с другими танцовщиками его партии. Из всех заменявших Нуреева наибольшую выгоду извлек Соловьев, неожиданно оказавшийся в центре внимания. Исполняя на лондонском этапе гастролей ведущие роли и в «Лебедином озере», и в «Спящей красавице», Соловьев, как в том месяце объявил Эндрю Портер в «Файнэншл таймс», «покорил Лондон точно так, как Нуреев завоевал Париж. Мы не видели никого, кто мог бы с ним сравниться».
Алла Осипенко тоже удостоилась высоких похвал английских критиков. «Одновременно гибкая и крепкая, как сталь, — весьма примечательная балерина», — писал один из них; но у нее никогда не было шанса воспользоваться плодами своего успеха. С точки зрения КГБ, она была связана с Нуреевым — в Париже была его партнершей, в самолете высказывалась в его пользу. Первый признак проблем возник в вечер открытия гастролей, когда она собиралась приветствовать поклонников за кулисами. «Когда стали спрашивать Осипенко», агент КГБ посоветовал ей «сказать, что она где-то там, позади». Осипенко танцевала в черном парике, и лондонские балетоманы, не зная, что она от природы блондинка, помчались приветствовать Лелю Петрову, которую приняли за нее. Последовали и дальнейшие неприятности: ей уже не разрешали жить в одном номере с Наталией Макаровой. «Мне сказали, я плохо на всех влияю». Каждый вечер кто-то из КГБ запирал ее в номере. В течение следующих шести лет она не выезжала на Запад.
В Париже Советы теперь наносили ответный удар. Французское правительство немедленно было уведомлено, что, если Нуреева примут в балет Парижской Оперы, субсидируемой государством, все советско-французские культурные контакты будут прекращены. Не желая портить отношения с Советским Союзом и опасаясь провоцировать могущественную в то время Французскую коммунистическую партию, французы капитулировали. В то же время Серж Лифарь155, блистательный бывший балетмейстер Парижской Оперы, воспользовался возможностью провозгласить Нуреева «бесспорной звездой ленинградского балета» и одним из лучших мужчин-танцовщиков в мире, наряду с французом Сержем Головиным.
Проведя в убежище четыре дня, Рудольф наконец настоял на своем, пробрался в класс и стал репетировать, готовясь к дебюту в труппе де Куэваса. Раймуидо де Ларрен начал получать угрожающие звонки; его обвиняли в том, что он взял в свою труппу предателя. Хотя он был не из пугливых, все же занервничал и нанял для новой звезды двух детективов, в результате чего Рудольф оказался под постоянным двойным наблюдением французских телохранителей и русских агентов. Строгий распорядок его жизни — класс, репетиции, обед — стал еще более регламентированным и подконтрольным, чем дома. В разлуке с Пушкиным, Ксенией, Тамарой и небольшим кругом заслуживающих его доверия людей он еще острей чувствовал уныние и неприкаянность. Уже начали приходить телеграммы от коллег по Кировскому, уговаривавших его вернуться. «Меня хорошо охраняют, но я спрашиваю себя: долго ли мне еще прятаться?» — громко жаловался он одному из десятков журналистов, которых Раймундо приводил за кулисы на встречи с ним. «Я никогда не вернусь в свою собственную страну, — сказал он другому, — но никогда не буду счастлив в вашей». Позже Нуреев признался, что тоскует по дому, но журналисты в то время поняли его превратно и посчитали, что он очень хочет вернуться домой.