Парижской публике не пришлось долго ждать возвращения Нуреева на сцену. 23 июня, через восемь дней после окончания парижского сезона Кировского театра и через семь дней после бегства от КГБ, Рудольф впервые появился в западной труппе в роли принца Флоримунда в «Спящей красавице», поставленной балетом де Куэваса. В тот же вечер Лондой приветствовал первое представление «Спящей красавицы» труппой Кировского театра. Тем временем фотографы, полицейские и балетоманы, забившие парижский Театр де Шанз-Элизе на две тысячи мест, едва не превратили дебют Нуреева во второстепенный, вставной номер программы. Они стоя приветствовали его овациями, четырежды прерывали выступление аплодисментами и вызывали после закрытия занавеса двадцать восемь раз. А Рудольф чувствовал себя «рождественской елкой», стоя на сцене в расшитом бисером и золотом голубом костюме и в каком-то подобии алмазной тиары на голове, над чем потешался во время первого визита к Раймундо156.
Балерина Виолетт Верди157, присутствовавшая в зале в вечер его дебюта, рассказывает о своем первом впечатлении от танцовщика, который впоследствии стал ее другом на всю жизнь. «Я не могла привыкнуть к его напору, сосредоточенности и, разумеется, к красоте. Он был не столько страстным, сколько неукротимым и неоскверненным. О его чистоте можно было судить по самоотверженности и полной погруженности в роль… В партии принца он показывал человека, ищущего идеал, изумленного его открытием, и внушал поразительное ощущение своей одержимости тем, что ищет, и тем, что нашел. Я никогда не видела такой обнаженной ранимости… Он все вкладывал в свою роль, и роль все за него говорила. Это необычайно привлекало и заставляло публику все больше им интересоваться».
Гарольд Шонберг в «Нью-Йорк таймс» тоже описывал «блестящее исполнение роли» Нуреевым, «полностью заслужившим овации» при первом появлении в западной труппе. Затем он отмечал, что, «возможно, стилистически он пока не самый совершенный… Но этот танцовщик на пути к истинно звездным высотам. И у него есть то, без чего не бывает премьера-танцовщика, — индивидуальность, изливающаяся со сцены. Когда он на подмостках, все зрители знают, что перед ними значительная личность».
Через неделю после бегства Нуреев начал превращаться в самого пристально изучаемого танцовщика в истории; его жизнь вне сцены привлекала столько же внимания, сколько пользующиеся большим спросом выступления. «Мне не нравится, что я вызываю сенсацию, — жаловался он в том месяце репортеру, — и я возражаю против любопытства публики ко всему, что со мной связано». Не привыкший к послевоенным западным средствам массовой информации — и еще не умеющий манипулировать ими в собственных целях, — он препятствовал и постоянным попыткам ознакомиться с его рабочими ритуалами. В Кировском он привык готовиться к выходу на сцену, проводя день в одиночестве, спокойно отдыхая или сосредоточиваясь на самом себе. Но в Париже Раймундо ежедневно устраивал с ним интервью, Рудольф начинал задумываться, не совершил ли он «безнадежную ошибку».
Труппа исполняла «Спящую красавицу» в течение месяца, и Рудольф попеременно танцевал партию принца и виртуозное па-де-де Голубой птицы, причем, по всем свидетельствам, никогда не исполнял эту последнюю партию в Кировском с такой оригинальностью. (В Кировском он в этой роли выглядел «приземленным», но словам одного зрителя, которому также казалось, что ее технические требования доводили его до изнеможения.) Но по мнению самого Рудольфа, его попыткам дать этой роли свою интерпретацию всегда мешали. Он хотел показать не просто птицу в полете, а птицу «искушаемую таинственным желанием летать повсюду». Он решил, что, по крайней мере, в труппе де Куэваса может танцевать Голубую птицу так, как ему хотелось.
Вышло так, что помехи, которых он опасался, возникли с неожиданной стороны. За несколько часов до дебюта в партии Голубой птицы в Театр де Шапз-Элизе за кулисы пришла журналистка «и задала кучу дурацких вопросов, не имеющих никакого отношения к балету. Она говорила о «красавце Руди», о «сладкой жизни» и о всякой такой чепухе». Еще более огорчительными оказались письма, переданные из советского посольства, которые вручил ему явившийся с журналисткой фотограф. Одно было от матери, другое от отца, третье от Пушкина. Рудольф хорошо знал, что перед спектаклем читать их не следует, но это были первые весточки из дома, и он не смог удержаться.
«Приезжай домой, — умоляла мать. — Приезжай домой!» То же самое было и в письме отца. Он спрашивал, как мог его сын изменить родине. Этому просто нет оправданий.
Рудольф рассказывал, что упреки родителей мучили его, хотя он понимал, что здесь смешивались «пропаганда и их собственные теплые чувства. Я чувствовал, что они искренне хотят моего возвращения, и в то же время их проинструктировали и велели звать меня обратно… Я с горечью понимал, что никто из самых дорогих мне людей никогда не мог меня понять».
Самую острую боль причинило письмо Пушкина. Человек, по его мнению, лучше всех его знавший, «казался неспособным меня понять. Он писал, что Париж — вырождающийся город, его развращенность погубит меня; и что я, оставаясь в Европе, потеряю не только технику танца, но и моральную чистоту». Странно, что Рудольф как будто не знал, что Пушкина держат под наблюдением и он практически не имеет возможности выбирать тон и содержание своего письма.
Едва он, уже расстроенный, начал вариацию, как группа французских коммунистов принялась выкрикивать «Предатель!», «Возвращайся в Москву!» и забрасывать сцену помидорами, банановой кожурой и бумажными «бомбами», начиненными перцем. Их свист и вопли заглушались криками ободрения других зрителей, и возникшая какофония угрожала полностью перекрыть музыку Чайковского. «Это был тот самый скандал, который Париж обожает, смакуя и вновь пережевывая», — замечает Виолетт Верди.
Анналы балета, бесспорно, богаты подобными прецедентами. Выступление Нижинского в премьерном спектакле «Весны священной» 20 мая 1913 года, состоявшемся в том же самом театре, прославилось скандалом не меньше, чем потрясающей музыкой и хореографией158. А в ходе другого знаменитого инцидента с Русским балетом группа сюрреалистов прервала премьеру нового балета, поставленного сестрой Нижинского, Брониславой, в 1925 году. «О, — воскликнула стиснутая в толпе мать Нижинских, — неужели опять скандал выведет Дягилева на первые страницы газет!»
На сей раз появлению нескольких сообщений на первых страницах способствовали коммунисты, пусть им даже не удалось сорвать выступление Нуреева. Позже он заявил, что, танцуя средь этого шума и беспорядка, испытывал «удовольствие, спокойно танцуя перед этими дураками, устроившими такую вульгарную демонстрацию», хотя эта мысль, несомненно, пришла к нему позже. Скорее всего, Рудольф был потрясен непредвиденным оскорблением, учитывая еще и полученные перед этим письма.
На следующий вечер его выступление опять было прервано, правда, на сей раз обожателями, которые в знак благодарности и солидарности засыпали сцену цветами. «Он был в таком состоянии, — говорит Розелла Хайтауэр, звезда де Куэваса, работавшая рядом с Рудольфом в те первые дни, — что танец оставался единственной вещью, за которую он мог держаться. Он был совершенно один в незнакомом мире». (Самой Хайтауэр не чужда скандальная известность: она была той самой танцовщицей, из-за которой в 1960 году состоялась знаменитая дуэль де Куэваса с Сержем Лифарем.)
Судьба распорядилась так, что в том месяце в Театр де Шанз-Элизе вернулась Бронислава Нижинская посмотреть, как Нуреев танцует Голубую птицу — роль, которую ее брат эффектно исполнял в своем первом парижском сезоне 1909 года. Нижинская внесла большой вклад в хореографию «Спящей красавицы» у де Куэваса. После просмотра она вынесла вердикт: «Это новое воплощение моего брата».
Джером Роббинс, Пьер Берже и Ив Сен-Лоран тоже заинтересовались главным событием сезона 1961 года. Они сидели втроем за обедом, и Роббинс между прочим упомянул о своем большом желании увидеть танцующего Нуреева. «И тогда мы сказали: а почему не сегодня?» — вспоминает Берже, любовник и деловой партнер Сен-Лорана. Билеты на спектакль были распроданы, а начинался он через двадцать минут, но Берже поговорил с директором театра и раздобыл для всех места. Берже и Сен-Лоран уже видели, как Рудольф танцевал в Кировском, и, по словам Берже, были убеждены, что ему «суждено стать суперзвездой», ибо он обладал «внешностью, собственным лицом, благородством, осанкой, — и хорошо знал об этом». Но Роббинс, по свидетельству Берже, остался равнодушным. «Нуреев был для него сюрпризом и ничем больше. В то время многие танцовщики и хореографы думали, будто о Нурееве столько говорят лишь потому, что он бежавший русский».
И действительно, аналогичное мнение высказал главный на Западе пропагандист советского балета английский критик Арнольд Хаскелл в заметке в «Дансинг таймс» под заголовком «Прискорбный случай». Сокрушаясь из-за того, как этот «безумно запутавшийся танцовщик» «подвел своих товарищей», Хаскелл заявил, что Нуреев может спасти свою карьеру, лишь не поддавшись разлагающему процессу «вестернизации». «Боюсь, ему предстоит серьезное разочарование, когда он перестанет быть недолговечной сенсацией дня и обнаружит, что пользуется гораздо меньшей свободой самовыражения в танце, чем в своей собственной стране. Танцовщик, бежавший несколько лет назад и тоже имевший какое-то время сенсационный успех, выходит нынче в кабаре!.. Свободный танцовщик, навсегда оторванный от дисциплины, от своих школьных основ и традиций, быстро деградирует. Труппа нужна звезде больше, чем звезда труппе».
По другую сторону «железного занавеса» известия о скандале с Голубой птицей донесла до Ленинграда «Юманите», газета Французской коммунистической партии, которую Тамара увидела на газетном стенде на Невском проспекте. Официальных известий о Нурееве по-прежнему не было, и она жадно ловила любую возможную информацию, пусть даже совсем искаженную. Когда она позвонила Пушкину и рассказа