Один способ научиться этому заключался в занятиях с доверенным педагогом Бруна Верой Волковой, русской эмигранткой, почти десять лет работавшей в школе Королевского датского балета. Будучи первой пропагандисткой на Западе метода Вагановой, она считалась одним из самых влиятельных педагогов в Европе и особенно успешно работала с мужчинами-танцовщиками, в том числе со Стенли Уильямсом, у которого позже Нуреев будет учиться в Нью-Йорке. Волкова родилась в Санкт-Петербурге, училась с Вагановой, а позже была на гастролях на Дальнем Востоке. Со временем она эмигрировала в Лондон со своим мужем-британцем и открыла собственную школу, привлекшую после войны большинство ведущих британских танцовщиков, включая Марго Фонтейн, и лучших артистов из других стран, приезжавших в Лондон. Нуреев лучше всех понимал, что его техника нуждается в совершенствовании, и надеялся, что Волкова или Брун будут пестовать его талант так же, как Пушкин. Поиски учителей, начавшиеся в Уфе, будут продолжаться до конца его жизни.
По пути в Копенгаген Рудольф и Мария Толчиф остановились во Франкфурте, где Нуреева должно было снимать западногерманское телевидение в партнерстве с французской балериной Иветт Шовире в отрывках из «Жизели» и «Призрака розы», балета Фокина, который Пьер Лакотт начал разучивать с ним в Париже. По настоянию Нуреева съемки должны были держаться в тайне до последнего дня, чтобы не просочились никакие слухи о присутствии Толчиф во Франкфурте. Тем не менее один американский репортер вскоре их отыскал и даже умудрился получить у Нуреева эксклюзивное интервью, с изумлением обнаружив, что он «почти психопатически отрицательно настроен против прессы».
У Нуреева были на то веские основания: составлявший программу Вацлав Орликовский165, директор Базельского балета, полностью не знал «Призрак розы», и Рудольфу ничего не оставалось, как самостоятельно собирать по кускам остальное, используя раздобытые снимки Нижинского в роли166. А поскольку «живого» музыкального сопровождения, вопреки его ожиданиям, не оказалось, он очутился в довольно странном для себе положении, танцуя под фонограмму. Для этого вряд ли стоило покидать дом, даже ради кругленькой суммы в четыреста тысяч долларов167. Русский по рождению Орликовский, кажется, точно так же разочаровался в Нурееве. «Он занимается больше любого другого когда-либо виденного мной танцовщика, — жаловался он репортеру Францу Шпельману, повторяя знакомый припев. — Вчера он три раза просил меня отложить финальную съемку, так как ему казалось, что он должен еще немного поработать. Это самый амбициозный из всех известных мне людей, стремящийся к абсолютному совершенству. Но вне сцены бывает упрямейшим и грубейшим субъектом. Настроение у него постоянно меняется! С ним так трудно поладить! Никогда не знаешь, на чем с ним столкнешься».
Игнорируя приказ о молчании насчет Толчиф, Орликовский дал себе волю, повествуя о том, как эта пара проводит свободное от работы время. «По вечерам он тихо сидит у себя в номере, — рассказывал он Шпельману, — предоставляя Марии Толчиф массировать ему ноги, и никто не может проронить ни единого слова, пока проигрыватель играет на полную мощь — «Реквием» Моцарта, Четвертую симфонию Брамса, «Тристана и Изольду» и бесконечную «Божественную симфонию» Скрябина… Иногда он проигрывает эту пьесу три, пять, десять раз подряд… Я повел его тут в ресторан «Тройка», лучшее русское заведение к западу от Москвы. Он едва прикоснулся к еде. «Все это подделка!» — единственное сделанное им замечание…»
Столь же интригующим было и интервью самого Нуреева, его первое развернутое выступление. Отказываясь отвечать на вопросы о личной жизни, — в России, многозначительно заявил он, «только тайная полиция этим интересуется», — Рудольф просто пересказал свою историю, которую с годами будет излагать с нарастающим удовольствием. Самыми удивительными утверждениями были сообщения о том, будто отец учил его народным танцам и что он получил приглашение в Кировский после того, как Сергеев увидел его выступление в Кировском с группой танцовщиков из Уфы.
Но, отвечая на вопросы о планах на будущее, двадцатитрехлетний Нуреев с редкостным предвидением и уверенностью очертил цели, которых намеревался достичь: «Я собираюсь увидеть артистов Королевского датского балета. Потом поеду в Лондон. Оттуда надеюсь отправиться в Нью-Йорк. Конечно, хотелось бы поработать с таким человеком, как Баланчин. И мне, безусловно, хочется выступать в «Ковент-Гарден». Но я не желаю где-либо попасть в такие же обстоятельства, как в Париже. Я хочу обрести свою собственную артистическую индивидуальность. Я поставил перед собой эту цель: выразить собственную индивидуальность как танцовщик, а потом и как хореограф и педагог, даже если придется для этого создать свою труппу».
Из Франкфурта Рудольф позвонил Пушкину и после нескольких неудачных попыток наконец с облегчением дозвонился. Он просил Пушкина не тревожиться за него, сказал, что жив, здоров и танцует, слыша в трубке постоянное пощелкивание, которое напоминало, что разговор прослушивается. Поговорил он и с Ксенией. Хотя его исчезновение разбило ей сердце, она была «единственной, кто не боялся поддерживать отношения с Рудиком, — говорит Люба Романкова. — Александр Иванович опасался лишиться работы, но Ксения была пенсионеркой, и с ней мало что могли сделать. Рудик с ней договорился, что будет звонить в условленное время. Иногда она, зная, что он позвонит, звонила мне, и я приходила. Это всегда оставалось большим секретом».
Второй звонок Рудольф по предложению Толчиф сделал в Копенгаген. «Здесь есть кое-кто, желающий с тобой познакомиться, — предупредила она Бруна из автомата. — Его зовут Рудольф Нуреев». Брун решил, что она шутит. «Тут я передала трубку Рудольфу, и вот так они познакомились», — вспоминает Толчиф, которой вскоре пришлось пожалеть об этом знакомстве.
13. РУДИК И ЭРИК
Приезд Нуреева в Копенгаген совпал с кардинальным моментом в карьере Эрика Бруна: в тридцать два года Брун стоял на вершине славы, но видел перед собой тупик. Этот задумчивый принц в традициях самого знаменитого своего соотечественника168 был способен продемонстрировать высочайшее исполнение и уйти со сцены с чувством уныния. Он признался однажды, что за всю карьеру достигал на сцене художественной гармонии, может быть, пять-шесть раз. «После этого я два-три дня был почти болен. Я сгорал полностью. Потом приходило желание вновь поймать это невероятное состояние. Пытаешься получить то же самое ощущение. Работаешь ради этого и приходишь в отчаяние». Одолеваемый сомнениями в самом себе, Брун был самым жестоким своим критиком. «Он танцевал ради удовлетворения некоего абстрактного идеала совершенства, — замечал критик Клайв Барнс. — На свете нет танцовщика, у которого было бы больше стиля, больше величия и больше страсти». Вызывая восхищение непревзойденным техническим и артистическим совершенством, элегантной линией и классической точностью, Брун был танцовщиком из танцовщиков, квинтэссенцией danseur noble1. Вдобавок он был прирожденным артистом. Будучи на десять лет старше Нуреева, он начал обучение в девятилетнем возрасте и через десять лет поступил в Королевский датский балет, быстро став идолом труппы. Прославившись в родной Дании, он не пользовался известностью в Америке, придя в 1949 году в Американ балле тиэтр, а к 1955 году стал всемирной звездой. Но невзирая на все похвалы и почести, в сентябре 1961 года Брун чувствовал, что достиг своего предела. «Казалось, вокруг нет ни одного другого танцовщика. Все смотрели на меня. Я чувствовал себя одиноким…»
Неожиданное появление Нуреева дало Бруну стимул к соперничеству, который он уже отчаялся получить. Однако исходившие от Нуреева стимулы поставили перед Бруном существенно больше проблем, чем даже он сам для себя пожелал бы.
Одна из них была связана с Марией Толчиф, с которой Брун годом раньше резко порвал краткосрочную связь. «Он всегда убегал от Марии как сумасшедший», — говорит его близкий друг хореограф Глен Тетли, участвовавший вместе с ними в гастролях Американ балле тиэтр в России в 1960 году.
Как только Толчиф приехала в копенгагенский отель «Англетер» с Рудольфом на буксире, она позвонила Бруну домой и пригласила выпить вместе с ними. Брун живо помнил эту встречу: «День шел к концу, и там было очень темно. Я поприветствовал Марию, и тут же сидел этот молодой танцовщик, небрежно одетый в свитер и слаксы. Я сел, посмотрел на него повнимательнее и увидел, что он весьма привлекателен. У него был определенный стиль… некий класс. Это нельзя назвать естественной элегантностью, но это каким-то образом производило впечатление. Он не слишком много говорил, может быть, потому, что еще не совсем хорошо владел английским. Ситуация была какой-то неловкой из-за моих отношений с Марией. Мы с ней пытались прикрыть это, слишком много и неестественно хохоча. Гораздо позже Рудик заметил, что ненавидит звук моего смеха… Но я ничего не мог больше сделать, чтобы провести тот час вместе с ними».
После этого они видели друг друга лишь в студии во время занятий в классе с артистами Королевского датского балета и Верой Волковой. В дневное время Мария с Эриком репетировали, а Нуреев частным образом занимался с Волковой. Но вечерами Нуреев доставался Толчиф. Тем не менее она видела, что между Рудольфом и Эриком «возникает сильное влечение», хотя было ясно, что «Руди чрезмерно его обожает. Эрик принадлежал к тому типу, который нуждается в независимости. Но Руди был так привлекателен, что к нему тянулись спонтанно. Я по себе это знаю…».
Присмотревшись теперь к Бруну, Нуреев увидел свой идеал: при каждом взгляде в зеркало в классной комнате перед его мысленным взором вставала безупречная длинноногая фигура. Рудольф, со своим ростом метр семьдесят пять, не был ни широкоплечим, ни элегантно длинноногим, как Брун, и имел далеко не королевские пропорции при длинном скульптурном торсе, мускулистых бедрах и лодыжках. Он видел, что Брун владеет цельной, непогрешимой техникой, тогда как он еще изо всех сил пытается выправить свое тело, чтобы превратить его в «инструмент», по выражению Виолетт Верди, «в то время как его душа и талант проявляются самостоятельно. Сам он был полем битвы, на котором все это происходило».