Но к моменту приезда Рудольфа в Данию Эллен Брун начала восхищаться достижениями своего сына и все больше старалась оберегать его. То ли из благодарности, то ли по необходимости, или по обоим соображениям, он никогда не предлагал ей уехать из дома своего детства. «Не знаю, как мне удалось ее пережить, — говорил Брун, пытавшийся вырваться из-под мощного влияния матери. — С другой стороны, без нее я, возможно, никогда не решился бы проявить себя в такой степени. По-моему, каждый артист нуждается не в такой матери, как моя, а в каком-то элементе сопротивления, который толкал бы его к победам».
Вырываясь из напряженной обстановки дома в Гентофте, Брун с Нуреевым толкали друг друга к победам в студии, работая бок о бок почти в полном молчании. Класс вел Брун, уверенно игравший роль учителя. Перед одним выступлением с Толчиф он попытался взять класс у Нуреева, но бросил на середине, найдя медленную работу Нуреева у балетной палки слишком тяжелой для своих мышц. Каждое тело по-разному разогревается, а Брун, имевший школу Бурнонвиля и более мягкие, более гибкие мышцы, привык к более короткой работе у палки и быстрому темпу. Оба они с Рудольфом говорили на языке классического балета, но говорили на нем по-разному — каждый со своим акцентом, фразировкой, разговорными выражениями. Сначала они выявляли и обобщали свои различия. «В то время его английский был очень скудным, и я чувствовал, что чем больше объясняю, тем меньше он понимает, — рассказывал Брун. — Но мы смотрели друг на друга и работали вместе, видя то, о чем говорим». Со временем они начали экспериментировать со свойственным каждому стилем, более непосредственно вдохновляя друг друга и бросая друг другу вызов. Этот процесс продолжался на протяжении следующих двадцати пяти лет, намного дольше их довольно мимолетной связи.
Кроме того, они продолжали брать классы у Веры Волковой, самого почитаемого Бруном педагога, хотя Нуреев с разочарованием обнаружил, что она незнакома с известным ему методом Вагановой. (Во время ее обучения у Вагановой знаменитый педагог только разрабатывала свой метод.) Но Нурееву все же понравилась сама колоритная Волкова, особенно после того, как он выяснил, что она в юности танцевала с Пушкиным. Это, вместе с родным языком, стало связующим их звеном. Благодаря ее оригинальным командам на английском, очень похожем на его собственный, и упорным стараниям вытолкнуть учеников за установленные ими для себя пределы, он тоже чувствовал себя как дома. «Чтоб мне Бога за бороду дернуть! — кричала она. — Держишь голову, точно фиалки нюхаешь через правое плечо».
Как-то вечером в октябре Рудольф был с визитом у Волковой дома и зазвонил телефон. Волкова побежала ответить, тут же вернулась и объявила, что ему звонят из Лондона. «Из Лондона?» — удивился Рудольф. В Лондоне он никого не знал.
«Это Марго Фонтейн, — сказала самая известная в Англии балерина без всякой торжественности. — Не хотите ли танцевать на моем гала-концерте в Лондоне?»
Благотворительный концерт, который Марго устраивала в пользу Королевской академии танца, должен был состояться через месяц. Рудольф никогда не видел Фонтейн танцующей. «…Но, конечно, имя было магическим!» Ему понравился «веселый, дружеский, добрый разговор», он счел приглашение честью и сразу же согласился на дебют в Лондоне.
Так, по крайней мере, Нуреев излагает их первый разговор в автобиографии174. Однако Фонтейн заявляет, что вообще не говорила с ним по телефону на эту тему. По ее словам, мысль о приглашении Нуреева принадлежала ее подруге Колетт Кларк, которая вместе с Мэри, герцогиней Роксбург, занималась организацией гала-концерта в пользу академии. Русская прима-балерина Галина Уланова только что уклонилась от участия в этом событии (или ее заставили это сделать — предположительно в связи с бегством Нуреева), так что Фонтейн, Кларк и герцогине пришлось в последнюю минуту срочно искать замену. «Я слышала, будто Рудольф Нуреев, их танцовщик, бежавший из Кировского, производит сенсацию», — бросила Кларк пробный камень. Ее приятель, художник Майкл Уишарт, прислал ей из Парижа письмо, написанное в тот вечер, когда он впервые видел Нуреева танцующим в Кировском, а ее невестка Виолетт Верди восхищалась им с того момента, как увидела его дебют в труппе де Куэваса. Сама Фонтейн в момент бегства Нуреева дебютировала у него на родине и в то время не обратила особенного внимания на эту историю, но теперь поняла, что он был бы блистательным дополнением к списку участников. Кларк поручили его разыскать, она в конце концов нашла его в Копенгагене, где Нуреев, как с удовольствием узнала Фонтейн, занимался с ее бывшим педагогом Волковой175. Кларк и Волкова обменивались сообщениями.
Нуреев точно знал, что именно ему хочется танцевать и с кем. Сможет ли он в партнерстве с Фонтейн танцевать «Призрак розы»? — спросила по его поручению Волкова. Фонтейн заартачилась. «Я его никогда в глаза не видала, — сказала она Кларк, — и в любом случае уже попросила Джона Гилпина танцевать со мной «Призрак розы»176. Спроси Веру, хороший ли он танцовщик». Через день Кларк вернулась с ответом: «Вера говорит, он железно настаивает на том, чтобы танцевать с тобой, и что он великолепен». Это не убедило Фонтейн: «Он мне кажется довольно настырным». Но Кларк твердила: его называют экстраординарным. «Говорят, он обладает таким эффектом присутствия, что только выйдет на сцену, поднимет руку, и ты видишь лебедей на озере…» Скептически настроенная Фонтейн стояла на своем. «Чем больше я о нем слышу, тем хуже он выглядит. Я имею в виду не танцовщика, но почему он решил танцевать со мной, когда ему всего двадцать три и я никогда его не встречала?» Кларк могла сказать лишь одно: «Вера считает его гением. Она говорит, у него есть «дух», понимаешь, что это значит? У гениальных людей есть «дух». Таким образом Кларк показала, что у нее есть свой собственный «дух».
В конце концов Нуреев согласился танцевать с Розеллой Хайтауэр, но выложил последнюю просьбу: не может ли сэр Фредерик Аштон сочинить для него новый номер? Аштон, главный мастер английского балета, имевший на своем счету больше пятидесяти работ, опешил. Артисты практически никогда не просят хореографов ставить для них танец, особенно если они никогда не встречались. И все же он был достаточно заинтригован, чтобы дать согласие, и даже предоставил Нурееву еще одну привилегию, которой никогда не удостаивал ни одного танцовщика: предоставил ему выбрать музыку. Нуреев выбрал задумчиво-мрачную «Трагическую поэму» Александра Скрябина, перед которым он преклонялся наряду с Ван-Гогом и Достоевским «за присущую им, по-моему, доброту и жестокость».
Фонтейн предложила Рудольфу встретиться в Лондоне для обсуждения планов гала-концерта. Боясь похищения, Нуреев согласился на это только после обещаний Фонтейн хранить его приезд в тайне, не допуская присутствия репортеров, фотографов и, на что он мог лишь надеяться, советских агентов.
Влиятельная Фонтейн была, пожалуй, единственной балериной, знакомой с политическими превратностями судьбы. Ее муж Роберто — Тито — де Ариас был отпрыском семейства видных панамских политиков и в то время занимал пост посла Панамы в Великобритании. Несколькими годами раньше Фонтейн ненадолго попала в панамскую тюрьму, когда ее мужа обвинили в попытке переворота. Она приехала в Панаму на отдых как раз в тот момент, когда ее муж со своими сподвижниками разрабатывали революционные планы. Когда план был раскрыт, Фонтейн, отвлекая внимание ради побега Тито, подняла парус на собственной яхте, трюмы которой были загружены оружием и боеприпасами. Ее схватили и продержали в тюрьме одну ночь, после чего депортировали в Майами. Когда она прибыла в Нью-Йорк, ее ждала армия журналистов, заинтригованные балериной за тюремной решеткой. Фонтейн умело отбилась от вопросов и умудрилась завоевать репортеров, ничего не сказав.
С тем же здравомыслием она быстро устроила визу не имевшему паспорта Рудольфу и пригласила остановиться у нее, вдобавок пообещав прислать за ним в аэропорт свой автомобиль. Но в день прилета в лондонском аэропорту его никто не встретил. Он позвонил Фонтейн домой.
«Это Нуреев, — сказал Рудольф. — Где вы?»
Чувствуя себя виноватой в том, что он, испуганный, бродит не где-нибудь, а в аэропорту, она заверила, что автомобиль сейчас же там будет.
«Я возьму такси», — предложил Нуреев, но Фонтейн даже слушать не захотела.
Через сорок минут он опять позвонил:
«Это Нуреев».
«Неужели шофер вас не нашел?» — спросила расстроенная Фонтейн, в высшей степени уравновешенная женщина, весьма гордившаяся своим вниманием к мелочам, и принялась умолять его оставаться на месте, пока она не пришлет шофера.
«Нет, я возьму такси», — настаивал он.
Когда Нуреев наконец вышел из такси у дома Фонтейн в Южном Кенсингтоне, она сразу заметила «дух». Он оказался меньше, чем она ожидала, — Фонтейн в тот момент смотрела на него с лестницы сверху вниз, — «с забавной острой мордочкой», как она потом говорила, «странно бледный, что свойственно очень многим танцовщикам из России».
Дом Фонтейн на Терлоу-Плейс, в элегантном квартале одинаковых георгианских домов близ музея Виктории и Альберта, служил также панамским посольством. Внимание вошедшего в вестибюль Рудольфа привлек портрет Фонтейн в традиционном панамском наряде. Длинная лестница вела в изящную голубую гостиную на втором этаже, обставленную в стиле посольств французской мебелью, с темно-бордовыми занавесями до пола. Рудольф ожидал официального обращения, но в Фонтейн ничего не было от великой балерины; ее милые и простые манеры сразу пленили его. Когда Нуреев, Фонтейн и Кларк уселись за чай — пять кусков сахару для Рудольфа, немедленно отметила Марго в своей памяти, — двое танцовщиков принялись оценивать друг друга. По свидетельству Кларк, Фонтейн вела себя «очень мило, общительно и флиртовала с ним». Она со своей стороны говорит, что почувствовала облегчение, когда он в конце концов отбросил осторожность и улыбнулся какому-то ее забавному замечанию. «Я и не знала, что русские смеются, — призналась она ему, поражаясь отражению на его лице всех эмоций. — Когда мы там были, они казались ужасно серьезными».