Нуреев приехал, «показавшись нервным, замкнутым и недружелюбным», вспоминает дирижер Королевского балета Джон Ланчбери, которого сильно смутило, что этот «мальчик со сказочным видом и забавным ртом» выбрал для лондонского дебюта «Трагическую поэму» Скрябина. Сделав балетную оркестровку, Ланчбери даже представить не мог более верного выбора музыки: «Долгота звучания была совершенно правильной, она безумно подходила для танца и была русской до самой последней ноты».
Аштон был не из тех, кто обсуждает идеи при разработке хореографии, и лишь после того, как пианист труппы взял несколько аккордов, обратился к Ланчбери: «Здесь должен пойти занавес». Пианист вновь и вновь повторял вступительные аккорды, Аштон твердо смотрел на Нуреева, слушал, стараясь понять, что предлагает музыка. Вдруг он повернулся к танцовщику Майклу Сомсу и попросил его принести плащ, в котором на репетициях Альберт приходил на могилу Жизели в захватывающем втором акте балета. Высокий, мужественный вспыльчивый Соме, давний партнер Фонтейн, в том году был существенно отстранен от ведущих ролей, после того как де Валуа ясно дала понять, что ему, по ее мнению, пора уходить. Тем не менее Аштон так доверял ему в классе, что он вскоре стал репетитором труппы, обучая исполнению ролей и поддерживая стандарты исполнения.
Когда Соме вернулся, Аштон попросил Нуреева надеть плащ и уйти в дальний конец студии. «Когда скажу «вперед», я хочу, чтобы вы побежали ко мне», — объявил он. Нуреев побежал к Аштону. «Нет, нет, нет, — остановил его Аштон. — Я хочу, чтобы вы побежали так быстро, как только можете, прямо к переднему краю сцены, как будто вот-вот упадете в оркестровую яму».
На сей раз плащ Нуреева взвился, как парус, надутый ветром. Аштон нашел искомое решение.
14. «В СУЩНОСТИ, Я РОМАНТИЧЕСКИЙ ТАНЦОВЩИК»
26 октября, за неделю до гала-концерта, Фонтейн устроила в своем доме прием, представляя Нуреева британской прессе. Прима-балерина Королевского балета пользовалась такой любовью, что ей удалось уговорить собравшихся не задавать никаких «политических» вопросов, — выдающийся подвиг, учитывая высокую ценность новостей о «русском перебежчике», каковым до сих пор слыл Рудольф. «Он гостит в моем доме, — объявила Фонтейн, считая это достаточным основанием для эмбарго, — и я уверена, что вы будете вежливо с ним обращаться и обеспечите ему теплый прием в нашей стране». На вопрос об известиях, будто он подумывает вернуться в Россию, Нуреев с большим эффектом воспользовался своим ограниченным словарем. «Я здесь», — сказал он и улыбнулся. Пресса была очарована, тема исчерпана. «Этот мальчик вообще не нуждается ни в какой помощи, — быстро заключила Фонтейн. — Он точно знает, что хочет сказать».
И Рудольф редко затрачивал много слов. Через несколько дней он был приглашен вместе с Аровой, Бруном и Аштоном на обед, который давал у себя Ричард Бакл. Бакл, выдающаяся в балетном мире личность, был тогда балетным критиком «Санди таймс» (в Лондоне), приобретя наибольшую известность своей монографией о Нижинском. Рудольф отказывался ходить куда-либо, не узнав, с кем он будет иметь дело, и, по словам Аровой, услыхав, будто Бакл долго «питал слабость к Эрику», был не слишком благожелательно к нему расположен. Хотя Арова этого не понимала в то время, он сердился и из-за того, что Бакл явно ее задел. Шестью неделями раньше, когда Арова, Эрик и Рудольф были в Париже, она обмолвилась Рудольфу, что ей не нравится собственное лицо, потому что оно «не классическое». Он не согласился, и Соня сообщила, что так утверждает в рецензии критик Ричард Бакл. Вскоре она обнаружила, что Рудольф откладывает в памяти все увиденное и услышанное.
После долгих уговоров он согласился пойти к Баклу, но едва переступил порог, как Бакл почувствовал «стену враждебности». Не успела компания усесться за стол, Бакл высказал Аровой комплимент, заметив, как замечательно она выглядит. При этом Рудольф потянулся к сидевшей с ним рядом Аровой, взял ее за подбородок и повернул лицом к хозяину. «Прекрасное лицо. Настоящее татарское», — провозгласил он и вскоре вышел из-за стола. Пойдя через какое-то время взглянуть на него, Бакл обнаружил Рудольфа сидящим на диване и читающим книгу182.
Немногих дебютов ждали с таким нетерпением, как дебюта Нуреева 2 ноября 1961 года в Королевском театре на Друри-Лейн. Ни один другой танцовщик в истории заранее не имел такого паблисити, и битком набитый театр пылал возбуждением. Но Рудольф за кулисами был не в духе. Он чувствовал себя неудобно в костюме, и старавшиеся изо всех сил Брун с Аровой не сумели развеселить его, пока он разогревался. Поднялся занавес. Рудольф стоял в глубине сцены, закутанный в красный плащ. Разбежавшись к рампе, он не рассчитал сил и чуть не упал в оркестровую яму. Эффект был ошеломляющим, хотя коллективный вздох публики привел его в такое нервное состояние, что он сбился, пропустив несколько аккордов и импровизируя, — по крайней мере, так показалось дирижеру Джону Ланчбери, не узнавшему движений. Сесил Битон почувствовал, что «сама кровь у меня побежала иначе… я не был так взволнован в театре с тех пор, как десятилетним мальчиком видел пробег по сцене Павловой в «Вакханалии». Сидевшая рядом с ним леди Диана Купер шепнула: «Он лучше Нижинского!»
В одной красно-белой повязке наискосок на обнаженной груди и сером трико с прожилками, Нуреев казался одновременно дерзким и тоскующим, когда метался по сцене, подобно силе природы, «юное дикое создание, полуобнаженный, с безумными глазами на экстатическом желтоватом лице, с длинной гривой шелковых развевающихся волос», по описанию Битона. У непривычной к таким проявлениям темперамента английской публики нуреевский «яростный напор… вызвал шок, как при виде дикого животного, выпущенного в гостиную», писал Александр Бланд. Другому зрителю показалось, что он «танцует для себя, а мы, публика, подглядываем в замочную скважину за неким личным ритуалом».
Наконец Рудольф заскользил на коленях, подняв ладони к небу — то ли в отчаянии, то ли в мольбе неизвестно к кому, — и весь Лондон пал к его ногам. «Мы все хлопали, кричали и изумлялись только что увиденному», — вспоминает Кит Мани. Больше кошачьей легкости, парящих прыжков и самого танца Нуреева притягивала его необузданная энергия и эффект сценического присутствия. Он источал такую мощь, что привлекал внимание и в движении, и когда стоял неподвижно. «Не может быть никаких сомнений, — объявляла критик Мэри Кларк, — в гениальности артиста, обладающего редкой способностью выражать танцем эмоции».
Тот танец длился всего четыре минуты, достаточно долго, чтобы «многое разглядеть в этом природном явлении», писал Битон. «Даже на расстоянии можно было судить о его такте и шарме, противоборстве в нем нежности и жестокости, юных желаниях и разочарованиях, властности и гордости… Придуманный Фредди183 образ тоскующего скитальца, романтизм д’Аннунцио и мистицизм 1910 года вкупе с этой советской жестокостью породили революционное мастерство». Ричард Бакл назвал этот танец «танцем отчаяния… Трагически заломленные руки, падение на колени, упавшие на лицо волосы — потрясающе!».
Однако сам Нуреев, наряду со многими наблюдателями, никогда не считал, будто эта работа показала его с самой выгодной стороны. Аштон согласился, что ввел «слишком много ингредиентов», и многие критики порицали хореографию за безвкусицу и перегруженность. И все-таки мало кто мог поспорить с критиком Клементом Криспом, писавшим позже, что «Трагическая поэма» уловила «точный образ Нуреева, неизвестного русского танцовщика, осмелившегося бежать из тюрьмы советского искусства». Может быть, наилучшим символом этого дерзкого акта были длинные, свободно развевающиеся волосы Нуреева, которые распаляли еще не знавшую «Битлз» публику и только добавляли ему загадочности. В то время мужчины носили короткие стрижки, танцовщики покрывали волосы лаком, и непослушная нуреевская грива битника, «лохматой овчарки», как неизменно называла ее пресса, одновременно выражала его индивидуальность и возвещала о приближении бунтарской эры.
Дальше в ходе программы он вернулся на сцену принцем, исполнив па-де-де из «Лебединого озера» с Розеллой Хайтауэр в роли Черного лебедя. Перед этим Фонтейн в перерыве зашла к нему в гримерную и увидела, как он морщится, держа в руках светлый парик. «Мне прислали не тот парик!» — пожаловался Рудольф, но уже ничего нельзя было сделать. Принцы в Королевском балете не носили париков, однако Нуреев на этом настаивал. Буря аплодисментов, приветствовавших его после соло, моментально привела Фонтейн к заключению, что любой, кто в таком парике вызвал подобную реакцию, действительно великолепен184. Наблюдавший из-за кулисы Брун тоже был потрясен: «Видя танец Рудика на сцене, испытываешь шок. Он обладал колоссальным эффектом присутствия, и это очень возбуждало». Но Брун чувствовал и тревогу. Стоявшая рядом с ним Арова не могла не заметить его расстройства. «Только что произошло нечто невероятное, и Эрик думал: «Что же мне после этого остается?»
Если зрители вопили до хрипоты, критики проявили более взвешенную реакцию, указывая на немногочисленные технические погрешности Рудольфа. Прыжки его были плавными и высокими, но время от времени он слишком шумно и тяжело приземлялся; быстрые вращения, которые никогда не были его особым достоинством, выполнял порой неустойчиво; в руках было больше «мальчишеской грации, чем мужского достоинства», по выражению Клайва Барнса, который тем не менее вместе со многими критиками предсказывал, что Нуреев движется к положению «самой желанной в мире международной звезды». Неизбежно последовали сравнения с Нижинским, Бруном, Соловьевым и каждым другим крупным танцовщиком. Одни видели в Рудольфе проблески сходства с французской звездой Жаном Бабиле, одним из самых интригующих мужчин-танцовщиков послевоенной эпохи. Другие называли его «Бабиле с техникой Соловьева». Лучше всех общее мнение выразил критик Питер Уильямс, давний сценический обозреватель, считавший, что разглядеть величие танцовщика так же легко, как его красоту. Нуреев, говорил он, «не образец, как Брун, и не мгновенная сенсация, как Соловьев. У него есть ошибки, едва ли способные остаться незамеченными, и сама индивидуальность его манеры оказалась сюрпризом, особенно после того, как французская пресса перед дебютом сравнивала его с Головиным, с танцовщиком, с которым он не имеет абсолютно ничего общего. Но не надо заблуждаться — это тот тип танцовщика, о котором складываются легенды». По мнению Александра Бланда, Нуреев пр