Одинокий недовольный голос принадлежал ведущему балетному критику Джону Мартину, которому не понравилось увиденное и которого рассердило, что другим оно понравилось. Мартин объявил в «Нью-Йорк таймс», что единственное основание славы Нуреева — его бегство, но это, по его мнению, вряд ли заслуживает переполненного театра и диких приветственных воплей, «какими бы сильными ни были чувства по поводу одураченных красных». Он видел Нуреева танцующим с Кировским в Париже и назвал его «безусловно лучшим из многих, но даже не столь же хорошим, как самые лучшие». Он пошел еще дальше, назвав побег Нуреева в Ле Бурже «трагичным» и доказывая среди прочего, что Нуреев прискорбно нуждается в определенной дисциплине и стабильности, которую мог обеспечить ему только Кировский. Забавная деталь: не зная, что сам Нуреев разыскивал Бруна, Мартин ошибочно предположил, будто Брун пришел ему на выручку. «Одно яркое пятно в картине — Эрик Брун (возможно, действительно величайший танцовщик в мире, если такой действительно существует), предложивший ему дружбу… Если бы юный Нуреев мог научиться слушать…»
А юный Нуреев еще надеялся танцевать у Баланчина, хотя хореограф не пришел за кулисы в вечер его дебюта. «Его балеты гораздо более высокого уровня, чем те, к которым я до сих пор привык, — сказал Рудольф критику Анатолю Чужому на приеме после выступления, несомненно, с намерением подольститься к Баланчину через прессу. — Я романтический танцовщик, и балеты Баланчина новое для меня поле, совсем отличное от того, на котором я сейчас работаю, но я хотел бы узнать его лучше». Однако Баланчин уже составил мнение. «В первый раз он танцевал в Америке в Бруклинской академии музыки, — говорил он в 1968 году, — и позади меня сидели примерно двадцать пять мальчишек с красными губами, визжа: «Боже, о Боже!» Честно говоря, мы в этом не нуждались».
15. СУД
Хотя о Нурееве шла молва в мире танца на двух континентах, в родной стране он оставался персоной нон грата и вскоре заочно был предан официальному суду. Организованное КГБ закрытое судебное заседание состоялось 2 апреля 1962 года в здании Ленинградского городского суда, неподалеку от Михайловского замка, одной из любимых достопримечательностей Рудольфа. Измена каралась высшей мерой наказания — смертной казнью через расстрел, и Пушкин отчаянно боялся, что в случае смертного приговора его могут убить за границей, как Троцкого. Надеясь ни много ни мало спасти Рудольфа, друзья наняли для него адвоката — отважный шаг, учитывая оппозицию и потенциальную возможность его выдачи. Услуги адвоката, женщины старше тридцати лет, обошлись им в пятьсот рублей, почти двухмесячное жалованье хорошо оплачиваемого артиста Кировского театра. Хотя большинство советских граждан были не слишком хорошо осведомлены о своих правах, их фактически «гарантировала» Конституция.
Суд продолжался ровно два часа. Среди собравшихся, которым предстояло свидетельствовать перед женщиной-судьей и двумя мужчинами-«народными» заседателями, были Коркин, Стрижевский и Алла Осипенко. Пушкин с Ксенией, опасаясь худшего, остались дома. Тамара, единственный свидетель «защиты», стояла с Розой Нуреевой у судебного зала, прислушиваясь через дверь. «Александр Иванович [Пушкин] попросил адвоката вызвать меня, так как я могла представить какие-то доказательства, что Рудик не собирался бежать». Она решила сообщить об их разговоре по телефону 9 июня, когда он сказал, что не может дождаться отъезда из Парижа, «потому что публика — скопище идиотов, и он ждет возможности танцевать в Лондоне перед понимающими в балете зрителями». Но суд отклонил просьбу адвоката разрешить Тамаре дать показания. Несколько свидетелей из Кировского уже подтвердили отсутствие у него намерения бежать, и судья сочла ее выступление необязательным.
Вызванный первым Коркин рассказывал, как усердно работал Рудольф на гастролях. Нуреев порой танцевал дважды в день и никогда не жаловался, сказал он, добавив, что единственная возможность посмотреть Париж выпадала ночью. Следующим был капитан КГБ Стрижевский, который засвидетельствовал, что Рудольф «уходил бог знает с кем. Он приходил в гостиницу в четыре часа утра. Никто не знал, где он был». Он объяснил, что пытался урезонить Нуреева, но тот велел ему заткнуться.
В суде ждали Сергеева и Соловьева, но они не явились, и секретарь зачитал их письменные показания. Если Сергеев хвалил прилежность Нуреева на гастролях, Соловьев, по словам Тамары, заявил, что он планировал бегство в Париже. Осипенко быстро опровергла утверждение Соловьева. Рудольф действительно очень хотел посмотреть Париж, сказала она суду, но не собирался оставаться. Он слишком ждал поездки в Лондон. Если б ему разрешили отправиться с ними, коротко добавила она, «ничего этого не случилось бы».
Наконец ответственный за авиабилеты Грузинский описал сцену в Ле Бурже. Он рассказал, как Рудольф вырвался из рук Стрижевского и бросился к французским полицейским и как он, в свою очередь, позвонил в посольство. Советский посол, утверждал он, пытался уговорить Рудольфа вернуться домой.
Исход суда был предопределен заранее. Днем раньше на страницах «Известий» появилось письмо, обвиняющее Сергеева и Дудинскую в своевольном руководстве Кировским театром. Его подписали все ведущие балерины Кировского: Алла Осипенко, Ирина Колпакова, Нинель Кургапкина, Алла Шелест, Ольга Моисеева и Нинель Петрова. Сергеев и Дудинская, заявляли они, «не позволяют новому поколению артистов подняться на их уровень». В письме ни словом не упоминался Нуреев, но уделялось большое внимание факту вынужденного ухода из труппы Кости Бруднова и Никиты Долгушина (двух танцовщиков, больше всех любимых Нуреевым), которые переехали в Новосибирск. Подобное письмо, опубликованное советской правительственной газетой, свидетельствовало о желании партийного руководства одновременно наказать Сергеева за побег Нуреева и продемонстрировать, что артисты Кировского разделяют мнение о вине руководства205.
Письмо произвело сенсацию и невольно стало основным пунктом защиты. Адвокат зачитала его в суде вслух и объявила еще одним доказательством полной интриг обстановки, сложившейся в Кировском театре, где лучшие молодые таланты отодвигаются на второй план. В театре было столько проблем, а в труппе царило такое напряжение, что к простым ночным прогулкам в Париже ошибочно отнеслись гораздо серьезней, чем они того заслуживали. Она дошла даже до обвинения КГБ в том, что он подстроил Рудольфу ловушку.
Судья вряд ли колебалась по поводу признания Нуреева виновным. Но о причинах ее решения назначить ему легчайшее из возможных наказаний — семь лет тюрьмы — можно только догадываться. Смертный приговор, безусловно, вызвал бы на Западе негативную реакцию, тогда как более легкий оставлял возможность для возвращения. Может быть, она также хотела косвенно обвинить КГБ.
До конца жизни Нуреева приговор отменен не был206.
16. БИТНИК И ПРИНЦ
Через неделю после дебюта в Нью-Йорке Рудольф вернулся в Лондон и жил с Эриком в снятой ими меблированной квартире в доме номер 22 на Роланд-Гардене в Южном Кенсингтоне. На протяжении следующих трех месяцев они редко расставались. Каждое утро ехали в класс на принадлежавшем Рудольфу «карман-гиа», хотя ни тот, ни другой не имел прав и по-настоящему не умел водить. До репетиционных студий Королевского балета в Бэронс-Корт было не больше десяти минут езды на машине, но, когда Рудольф сидел за рулем, Эрик так волновался, что готов был «открыть дверцу и выскочить. Когда автомобиль вел я, с ним творилось то же самое. Машина выглядела так, словно по ней кто-то бил молотком. Люди кричали на нас, называя убийцами». Фонтейн быстро взяла дело в свои умелые руки и пристроила их к инструктору из автомобильной ассоциации. Инструктор настаивал, чтобы они сдали экзамен на право вождения. Для Эрика это было «хуже, чем выйти на сцену». Брун потребовал, чтобы Рудольф шел первым, и если умудрится сдать, он тоже пойдет на экзамен. Рудольф вскоре вернулся, помахивая водительскими правами, — своего рода чудо, как засвидетельствует каждый, ездивший вместе с ним в последующие годы. Эрику тоже удалось сдать экзамен, хотя ни один из них так никогда и не научился парковаться. Джон Тули, в то время помощник главного администратора Королевского оперного театра, привык ожидать почти ежедневных телефонных звонков Рудольфа с улицы рядом с его офисом. «Я здесь», — начинал он, и Тули отправлял секретаршу ставить автомобиль на стоянку.
В те первые недели Рудольф с Эриком жили тихо. Фонтейн была на гастролях в Австралии, и они время от времени обедали с Надей Нериной, партнершей Бруна в том сезоне, и ее мужем Чарльзом Гордоном. «Чарлик, Эрик сказал, что вы мне поможете», — объявил Рудольф Гордону через час после знакомства. Гордон был банкиром, и Рудольф, не теряя времени, воспользовался его познаниями, как поступал с каждым сведущим в неизвестной ему области. А поскольку Гордон был также другом Эрика, Рудольф решил, что может ему доверять.
«Я человек бедный — без денег. Я хочу делать деньги. Свободные от налогообложения!» Последние слова изумили Гордона. «Я чувствовал, что он пристально наблюдает за мной, — писал он, — чтобы посмотреть, как я отреагирую на термин, полное значение которого не совсем знали даже образованные бухгалтеры». За обедом Эрик и Гордон говорили о прежних временах, а Рудольф, по свидетельству Гордона, сидел, «двигая бровями и демонстрируя признаки скуки — ведь разговор его не касался. Он должен был находиться в центре, активно преследовать какие-то свои личные цели, деструктивные или интеллектуально возбуждающие, неприятные или доставляющие удовольствие. Он перебивал Эрика и проявлял свою поразительную интуицию, особый, свойственный ему дар, позволявший затылком чуять врага или настоящего друга».
«Чарлик меня ненавидит», — сообщил Рудольф Нериной. Гордон в тот же миг понял, что Рудольф «прав, он меня не интересует, но с какой психологической проницательностью он раньше всех угадывал правду». Все-таки, несмотря на свое к нему равнодушие, Гордон согласился помочь и на следующий день познакомил Рудольфа с агентом своей жены Сондером Горлинским. Родившийся в Киеве в 1908 году, Горлинский вырос в Берлине, но с подъемом нацизма вынужден был бежать, сначала в Париж, потом в Лондон, где уже оставил свой след, вновь познакомив англичан с итальянской оперой сразу после войны. Горлинский был жестким, надежным посредником, «имел чутье на звезд и массу личного обаяния», слыл ценителем хорошего коньяка и красивой одежды. «Если вы собираетесь получать крупные гонорары, — любил он говорить, — то должны соответственно одеваться». В списке его клиентов фигурировали такие видные в музыкальном мире фигуры, как Артуро Тосканини, Тито Гоббии, что самое примечательное, Мария Каллас, дебют которой в «Ковент-Гарден» организовывал он. Теперь Чарльз Гордон спросил его, будет ли он работать с Руди. Прикинувшись индифферентным, Горлинский надолго затянулся сигарой, как бы взвешивая предложение, а потом ответил: «Почему бы и нет?»