Более полное представление о роли Хамета в чистках составить трудно — семья его никогда не была посвященной в детали, лишь в 1990-х годах очень осторожно начали открывать архивы. Чтобы стать и остаться политруком, Хамет должен был демонстрировать неизменную преданность партии и слепую приверженность постоянно меняющимся требованиям дня. В моменты решительных действий он обязан был подавлять в себе любые сомнения Хотя у него практически не оставалось выбора, лишь подчиняться ради сохранения собственной жизни, он все же выжил, несмотря на ужасные обстоятельства. В этом смысле — пожалуй, только в этом — его сын пошел в отца.
В июле 1939 года, когда Рудольфу было шестнадцать месяцев, отца перевели в Москву. Семья снова села в транссибирский экспресс, остановившись на сей раз на несколько недель в военном лагере в Алкино на Урале. Алкино стоит поблизости от Асанова, и Хамет с Фаридой получили возможность показать Рудольфа — Рудика, как они его называли, — своим родственникам Фазлиевым.
В Москве семья стала жить получше. Здесь размещалось советское правительство18 и штаб-квартира ПУР (Политического Управления Революционного военного совета Рабоче-Крестьянской Красной Армии), где служил Хамет. Хамет отправлялся на службу в артиллерийское училище и умудрился получить для семьи квартиру прямо на другой стороне улицы в двухэтажном деревянном доме, окна которого выходили на железнодорожную западную пригородную линию. Маленькая комната на верхнем этаже стала их первым после рождения Рудольфа настоящим домом. Во дворе дети через забор могли видеть пробегающие поезда. По ночам тишину нарушали свистки проходящих составов, и, может быть, это разожгло в маленьком Рудике страсть к поездам.
Одна из немногочисленных сохранившихся семейных фотографий того времени запечатлела детей Нуреевых, выстроившихся в ряд по росту. Поношенная одежда и настороженное выражение лиц рассказывают о трудностях их раннего детства. Коренастый, круглолицый Рудик с торчащими светлыми волосами, одетый в матроску, смотрит прямо в камеру без улыбки, в широко расставленных раскосых глазах застыло вопросительное выражение. И все-таки это было время относительной безопасности и спокойствия в семейной жизни, чего Нуреевы будут лишены много лет. Днем Рудик ходил в детский сад вместе с пятилетней Розидой, которая помнит, как ее учили есть ложкой, «потому что я неправильно ее держала». Двенадцатилетняя Роза занималась в школе гимнастикой, а Лиля училась читать по губам в специальной школе для глухих детей, хотя сестры и брат продолжали общаться с ней на придуманном ими языке знаков.
Живя через бульвар от артиллерийского училища, дети по-прежнему считали солдат своими товарищами по играм. Спрятав Рудика и Розиду под шинелями, они проводили их в ближайший кинотеатр, куда маленькие дети не допускались. Хотя Рудик был слишком мал, чтобы понимать увиденное, его завораживали незнакомые образы на экране, первый взгляд на мир, отличавшийся от окружающего. Но счастливых, да и вообще каких-либо воспоминаний об этом периоде мало; если они и были, их затмила война.
В рассветные часы 22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз, застав русские войска врасплох. Тяжелые бомбардировщики германских люфтваффе с ревом пересекали западные границы, а на земле танки вели огонь по каждой встречающейся на пути деревушке и городу. Невзирая на многочисленные предупреждения, Сталин отказывался поверить, что Гитлер нарушит подписанный ими пакт о ненападении. Когда же тот это сделал, потрясенный советский лидер удалился на подмосковную дачу, предоставив командирам и народу России спасаться самим. Лишь через две недели он наконец выступил с обращением к народу.
Когда радио хрипло разнесло весть о германском вторжении, Рудольф и Розида были на экскурсии под Москвой с детсадовской группой. Фарида сразу же поспешила привезти их домой. Через неделю пал Минск, и Хамет отправился на Западный фронт, в артиллерийскую часть, где служил политруком. Он отсутствовал несколько лет и постепенно становился чужим своим детям, всегда оставаясь маячившей где-то на фоне их жизни пугающей тенью.
Оставшись одна в Москве с четырьмя детьми, Фарида жила в страхе перед германскими бомбежками. По ночам она не позволяла детям спать, чтобы при звуках воздушной тревоги бежать с ними к ближайшей станции метро, где было оборудовано бомбоубежище.
Через шесть недель после начала войны Фарида с детьми вместе с семьями других военных эвакуировалась в Челябинск. Веря обещанию Сталина о скором окончании войны, они сошли с поезда с единственной тачкой, груженной вещами, среди которых был радиоприемник, который вскоре станет единственной ниточкой, связывающей их с окружающим миром19. Сестра Рудольфа Розида помнит, в какой спешке они собирались. «По-моему, мы даже зимней одежды не взяли, думая, будто скоро вернемся». В нормальных обстоятельствах до расположенного примерно в восьмистах пятидесяти милях к востоку от Москвы Челябинска можно было доехать достаточно быстро. Нуреевы провели в пути несколько дней, так как поезд после бомбежек был вынужден останавливаться вне расписания. По приезде им пришлось зарегистрироваться у местных властей. Вместе с ними в очереди стояла маникюрша, которая привезла столько шляп, что Фарида Нуреева приняла ее за жену партийного начальника. Регистрировавший эвакуированных солдат спросил маникюршу, чем она занимается. Не имея понятия о маникюре, он переспрашивал вновь и вновь, потом наконец записал: «Проститутка».
Темная, продуваемая сквозняками изба, расположенная неподалеку от города, в Щучьем, стала третьим в жизни Рудольфа домом. Она была сложена из кизяка, крыта липовой корой, там не было ни воды, ни уборной, только земляной пол. В избе стояла большая печь с лежанкой и глиняной духовкой, скамейки вдоль стены и стол. В зимние месяцы Фарида спала на печи, а дети лежали все вместе на старых матрацах, расстеленных на полу. Единственную комнату семья делила с самыми разными незнакомыми людьми, и Рудик быстро усвоил, что «все ценное автоматически поступало в коммунальную собственность», и у мальчика «не было никаких шансов расти вне коллектива». Его сестра Розида еще помнит о почтительном отношении к семьям офицеров более высокого ранга. «Мать мне рассказывала, что москвичи, с которыми мы ехали, получили жилье гораздо лучше того, что дали нам». Фарида остро переживала подобную несправедливость. Через тридцать четыре года она с внучкой стояла в очереди в Уфе и вдруг столкнулась лицом к лицу с одной женщиной, вместе с которой эвакуировалась из Москвы. «[Фарида] не захотела стоять рядом с ней в очереди, — рассказывает ее внучка Альфия. — Она помнила, что, когда их эвакуировали в деревню на Урал, к ним относились как к второсортным, потому что они были «местные». Та женщина приехала из Москвы, из большого города, и получила дом с печью, а им пришлось жить в холодной лачуге».
Жизнь в военные годы в далекой башкирской деревне была одинокой и трудной, и именно там у Нуреева складывались почти все первые впечатления об окружающем мире. «Ледяной холод, тьма и прежде всего голод», — вспоминал он. Зима длилась с октября по апрель, а зима 1941 года выдалась самой холодной. В эти «стылые месяцы», писал один историк, «казалось, что белый снежный покров степей накатывается на деревню, его монотонность не нарушали ни изгороди, ни заборы». Юному Рудику гигантские сугробы по обеим сторонам единственной дороги казались «грязными горами по бокам узкой страшной тропы». Он помнит, как играл на этой дороге один, «даже не пытаясь найти друзей», как уплывал в лодке «на середину зеленого озера, плача и крича от страха». Но самым страшным был постоянный голод. Единственной пищей служила картошка, мяса и фруктов просто не существовало, и Нуреев называет эту мрачную главу своего детства «картофельным периодом». На их убогой плите картошка варилась так долго, что Рудик к моменту обеда нередко засыпал, и Фариде приходилось кормить сонного сына с ложки. Не помня этого, мальчик на следующее утро просыпался с уверенностью, что остался без ужина. Девочки редко жаловались, но Рудик, как позже рассказывала Фарида, «все время плакал». Жестокое недоедание выработало в нем инстинкт выживания, которого он никогда не утрачивал. Вместе с ними в доме жила супружеская пара старых русских крестьян, верующих христиан, увешавших свой крошечный уголок иконами, которые по религиозным праздникам освещала маленькая лампадка. Каждое утро они будили Рудика и уговаривали помолиться с ними, предлагая в награду кусочек козьего сыра и сладкую картошку. Сонный мальчик соглашался, пока мать не просыпалась и не пресекала попытки обратить его в религиозную веру Для коммунистов и атеистов, в том числе для Фариды, религиозная практика была отсталостью, пережитком старой России, и поощрять это было недопустимо. Но для ее упрямого и голодного сына «незнакомые слова» означали лишний кусок еды, и их вполне стоило пробормотать, даже рассердив мать20.
Фотографии тех лет запечатлели волевое и усталое лицо Фариды, широкую округлую фигуру, но на них не увидишь той неисчерпаемой силы, которую она передала своим детям. Рудольф позже рассказывал, что она никогда не жаловалась и, «не повышая голоса, могла быть крайне суровой». Она редко улыбалась, и сын не мог припомнить, чтобы когда-нибудь слышал ее «громкий» смех. Даже сегодня соседи помнят ее опечаленной и весьма озабоченной. Не выказывала она и любви. «У нас не было принято проявлять близость, целоваться и обниматься друг с другом, — поясняет Розида. — Татарам не свойственно показывать свои чувства. Мы очень сдержанные. Это у нас в крови».
Возможно, эмоциональная сдержанность Фариды объясняется крайне тяжелым собственным сиротливым детством. Практически всю жизнь испытывая лишения и голод, не имея хорошего жилья, она привыкла к суровости, а потом, с дальнейшими трудностями во время войны, еще больше ожесточилась. С фронта по-прежнему приходили пугающие известия, каждый день нес новые потери. «Почти каждая окружавшая нас семья оплакивала сына, брата, мужа, погибших на войне», — вспоминает Рудольф. По крайней мере, хоть это горе обошло Нуреевых.