Затем Нуреев устремил взор за пределы оперного театра, на более обширную телевизионную аудиторию. В том месяце он исполнил с Фонтейн отрывки из второго акта «Жизели» в посвященной искусству программе Би-би-си. Если Фонтейн была готова работать перед камерой, много раз, начиная с конца 30-х годов, танцевав на телевидении, растерявшемуся Рудольфу «было трудно оторвать взгляд от мониторов». Однако сидевшая дома публика обнаружила, что ей трудно оторвать взгляд от него. Его поразительное лицо, часто взятое крупным планом, смотрелось на экране сильней, чем на сцене, и вскоре выяснилось, что предназначенная для посвященных художественная программа привлекла беспрецедентное число зрителей. Через неделю Рудольф вновь появился на экране, танцуя в программе «Воскресный вечер в лондонском «Палладиуме» па-де-де с Нериной в роли Черного лебедя. Включение в это популярное варьете-шоу балета стало дальнейшим свидетельством растущей славы и привлекательности Ну-реева для публики. Пройдя долгий путь, оба эти его качества превратят этот вид искусства из «культа меньшинства во времяпрепровождение среднего класса».
«Легенда Нижинского возродилась в Нурееве», — объявила в том месяце Тамара Карсавина студентам, пришедшим послушать рассказ о ее карьере, партнерстве с Нижинским и обучении в традициях Петипа и Мариинского театра. В глазах Нинетт де Валуа Нуреев был самым прямым звеном этой чтимой традиции, от которой пошел британский балет. «За нами было его прошлое, — говорила она, — а за ним наше будущее». Поэтому де Валуа быстро предоставила ему статус постоянного приглашенного артиста, впервые в Королевском балете после получившей его в 1959 году Фонтейн.
Еще раз Эрик пострадал от растущей славы Рудольфа. Королевский балет не мог взять обоих, и Рудольф оказался «очевидным выбором, — по словам связывавшего Нуреева с труппой Джона Тули, — что ни в коем случае не означало недооценки Бруна. Но в смысле кассовых сборов и популярности Брун не мог сравняться с Нуреевым213. Рудольф действительно был тем, что нужно; с одной стороны, очень быстро росла молва о его экстраординарном таланте, а с другой, он мог поднять труппу на новую высоту. Марго нуждалась в новом партнере и довольно ясно дала понять, — пожалуй, к своему собственному удивлению, — что собирается начать новую жизнь с молодым человеком. Все совпало, особых дебатов не было, хотя Эрик, конечно, не слишком этому радовался».
Лучше сказать, Эрик был в полном расстройстве. Он считал Королевский балет «абсолютно правильным для себя местом» и не имел желания возвращаться в Копенгаген на постоянную работу. Огорошенный решением компании выбирать между ними двумя, Эрик выглядел пепельно-серым, встретившись с Клайвом Барнсом, чтобы дать ему интервью. «Я никогда не видел его столь похожим на принца Датского. Он был очень уязвлен и… остро чувствовал себя отвергнутым. Может быть, он ради этого оставил Американ балле тиэтр… Ему казалось, что его мировая карьера погибла».
Готовый бежать из охваченной конкуренцией лондонской оранжереи, Эрик уехал во Флоренцию, согласившись танцевать там в «Сильфиде» с Королевским датским балетом. Но если он надеялся избавиться от постоянного присутствия Рудольфа, у него ничего не вышло. Никогда не видев Эрика в шедевре Бурнонви-ля, Рудольф последовал за ним. В июле он сам вышел на сцену, танцуя экспромтом с гастрольной труппой Королевского балета на фестивале в Нерви в Италии. «Выступление Рудольфа Нуреева в партнерстве со знаменитой балериной, — гласила афиша фестиваля. — Возможно, ей будет сама Мадам Марго Фонтейн». Именно здесь, на фоне Средиземного моря, они с Фонтейн впервые танцевали «Лебединое озеро». В Лондоне партнерам едва удалось провести одну полноценную репетицию балета из-за постоянных разногласий по поводу предлагаемых Рудольфом изменений. Фонтейн проявила уступчивость в трактовке «Жизели», балета, в котором сама никогда полностью не чувствовала себя комфортно. Но «Лебединое озеро» было для нее такой же коронной работой, как «Спящая красавица», и она не могла стерпеть мысли о вмешательстве в спектакль, который оттачивала двадцать пять лет. «Рудольф, — сразу перебила она его, — я танцую этот балет с 1938 года214. — Смешок Рудольфа дал ей понять, что она загнала себя в угол. — Вы, наверно, тогда еще не родились?» На что он, подхватив игру, ответил: «Нет, родился, как раз в том году». Это утихомирило их обоих, вспоминает Фонтейн. Привыкнув, подобно Рудольфу, стоять на своем, Фонтейн, как опытный дипломат, хорошо знала, до какого предела можно давить, а когда следует воздержаться от конфронтации до следующей атаки. Не будь она такой опытной, их партнерство едва ли могло состояться. Но это не означает, будто она делала все по его слову. Посмотрев ее в том сезоне в «Лебедином озере», Рудольф пришел к ней в гримерную. Он признался, что обеспокоен, как бы его иной подход к балету «не погубил» ее исполнение. «А вы попробуйте», — ответила она215.
Из Нерви Рудольф отправился поездом в Штутгарт, где Эрик выступал партнером Карлы Фраччи в «Дафнисе и Хлое», новом балете Джона Кранко216, поставленном для демонстрации драматического таланта Бруна. Хотя премьера 15 июля имела огромный успех, Брун «был в ужасе» из-за следующего выступления, оказавшегося, по его мнению, решительно никуда не годным. Ощущение провала отчасти возникло у него из-за лондонского сезона и отравляло каждое выступление. Приезд Рудольфа еще больше выбил его из колеи. «Я чувствовал, как растет напряжение, во-первых, во мне самом из-за Дафниса, а потом из-за общей плохой атмосферы, которая воцарялась, когда мы с Рудиком были вместе, — вместе занимались в классе, вместе ходили у всех на виду… Люди нас провоцировали. Отпускали шуточки, и все это меня просто достало…»
Многие современники, в том числе бывший артист Королевского балета Александр Грант, подозревали, что «Эрик не мог танцевать, когда Руди смотрел. Казалось, его что-то сковывает, и он либо покалечится, либо просто не сможет танцевать. А Руди действительно хотел видеть его танцующим». По мнению Джорджины Паркинсон, танцевавшей Хлою с Бруном — Дафнисом, приезд Рудольфа вверг Эрика в душевный кризис. Эрик сразу же «полностью затаился и стал недоступным ни для кого из нас. Он был в дурном настроении, в раздражении, в разладе с самим собой. А потом Рудольф предложил вместе выступить в гала-концерте, и этого Эрик уже не мог вынести».
По приглашению Иветт Шовире Рудольф согласился быть ее партнером в па-де-де*. Эрик тоже должен был участвовать в гала-концерте, но за день до этого вдруг объявил, что заболел и отменяет свое заключительное выступление в роли Дафниса. Когда к нему явились хореограф Джон Кранко и Кеннет Макмиллан217, он их выставил из своего номера. На следующее утро Брун уехал. Он вел машину всю ночь, не сказав никому ни слова, в том числе и Рудольфу. Рудольф позвонил в номер Джорджины Паркинсон. «Он спросил каким-то масленым голосом, не у меня ли Эрик. Я сказала, конечно нет, и спросила, почему он интересуется. Он сказал, что не знает, где Эрик, и что он исчез, забрав все вещи». Среди вещей были проездные документы и визы Рудольфа**.
С помощью Кеннета Макмиллана Паркинсон разыскала Фонтейн, которой удалось раздобыть для него необходимые бумаги, но, по ее словам, «Рудольф был абсолютно один в Штутгарте. Эрик просто исчез, потому что не мог больше вытерпеть ни одного дня. Он заявил, будто у него проблемы со спиной или с чем-то еще. Но все это было из-за Рудольфа».
Никогда не отменяя выступлений, Рудольф остался на гала-концерт, а потом проделал за Эриком весь путь в Копенгаген. Через несколько дней он устроился в доме Бруна в Гентофте вместе с Эриком, матерью Эрика и Соней Аровой, с которой Эрик должен был выступать в сентябре на юбилейном гала-концерте в Тиволи-Гарденс. Он собирался создать собственное па-де-де, но Арова приехала в Копенгаген с порванными связками. Горя желанием помочь, Рудольф вызвался репетировать вместо нее. В течение следующих шести дней Эрик составлял композицию дуэта, танцуя с Рудольфом, а Арова сидела, положив ногу на стул, и давала указания со стороны.
Царившая в студии легкость улетучивалась в момент возвращения домой. Неприязнь Эллен Брун к Рудольфу за тот год усилилась, и она этого почти не скрывала. «Вы должны присматривать за Эриком, должны следить, чтобы ему было хорошо», — постоянно напоминала она Аровой. «Эрик был ценным семейным достоянием, и мать чуяла что-то неладное, — рассказывает Соня. — Она попросту не любила Рудольфа и более или менее игнорировала его. Ей казалось, он душит Эрика». Эрик со своей стороны тревожился о матери, которая с трудом ходила, явно испытывая боль. Но поскольку мать не признавала врачей, он не имел понятия, что с ней творится. Она сообщила ему, что подозревает у себя рак, но он не принял этот самостоятельный диагноз всерьез. Со временем он вместе с сестрами уговорил ее показаться врачу, который обнаружил в ноге тромб. Она все-таки отказалась лечь в больницу и сама себе прописала постельный режим. Вдобавок Эллен Брун ясно дала понять, что присутствие в доме Рудольфа не облегчает ее самочувствия. «Ситуация была очень скверной, — говорит Арова. — Ей становилось все хуже и хуже, она хотела, чтобы Рудольф убрался из дома, а Эрик не мог понять, почему она так на этом настаивает. Он чувствовал, что разрывается на части. Когда Эрик спросил меня, что ему делать, я посоветовала отправить Рудольфа в отель. И он сказал: «Я знаю, но Рудик не послушается». Однако Рудольф послушался.
Через день после гала-концерта Рудольф с Эриком провожали Арову на ночной поезд в Париж. Приехав, она позвонила им. «Ну, Рудик вернулся в дом», — сообщил ей Эрик. В тот же самый день у матери обнаружили тромб в легких, и ей было приказано лечь в больницу. Эрик и Рудольф, собиравшиеся обедать с Верой Волковой, предложили сопровождать ее в машине «Скорой помощи», но Эллен Брун не хотела об этом слышать, настаивая, чтобы ее отвезли дочери. Вскоре после прихода к Волковой Эрика вызвали к телефону. В машине его мать потеряла сознание. Когда он приехал в больницу, она уже умерла. При вскрытии обнаружился рак, и Эрик проклинал себя, что не отнесся серьезне