238.
И организаторы неохотно включали Бруна в уже подготовленный тур. «На самом деле у нас не было работы для Эрика, поэтому я сказала, что он не может поехать, — рассказывает Джоан Тринг, администратор гастролей. — Рудольф по-настоящему на меня разозлился. В конце концов мы решили, что Эрик был бы блестящим педагогом, и согласились взять его до Греции. Я спросила Рудольфа, кто заплатит за Эрика. Рудольф сказал: «Я заплачу» — и вручил мне старые авиабилеты от всех его разъездов по Европе с вложенными в них копиями под копирку. «Вот, — сказал он, — обратите это в наличные и билет для Эрика окупится». Он действительно думал, будто они чего-то стоят. Я сказала, что это просто мусор. И впервые в жизни получила пощечину. Он мгновенно готов был вспыхнуть».
В самолете перед посадкой в Афинах Рудольф спросил Тринг, заказала ли она ему номер на двоих. Услышав ответ «специально не заказывала», Рудольф выругал ее по-русски и вернулся на место. Через несколько минут Тринг подошла к их с Эриком креслам, желая узнать, что такое «пиздюшка». Эрик поинтересовался, в чем дело, и Тринг рассказала о номере на двоих, расстроив Рудольфа, не желавшего, чтобы Брун знал о ее осведомленности об их личных проблемах. «Я им сказала, что каждый получит по номеру с двумя кроватями, и они смогут спать, где пожелают, но не надо меня обзывать». Позже ей объяснили, что это слово означает «всю гадость, какую только можно вообразить», и Рудольф вскоре превратил его в ее прозвище.
В июле в Королевском оперном театре обосновался балет Большого театра, а группа собралась в Каннах для репетиций в студни Розеллы Хайтауэр. Опасаясь отмены гастролей Большого, Джон Тули упрашивал Рудольфа не приезжать в Лондон, пока русские в городе. «Я уверен, вы уже поняли, что отношение к вам соотечественников, по крайней мере на официальном уровне, крайне холодное, — писал он. — Вы должны также знать и о нашем отношении к их позиции, и о борьбе, которую я вел и здесь, и в Москве». В то время Лазурный берег представлял собой международный аванпост, «некий перекресток культуры, собиравший знаменитостей», говоря словами французской танцовщицы Элен Трейлии, которая рассказывала, как Рудольф с Эриком выделялись среди других. «Даже люди, не знавшие, кто они такие, оборачивались и смотрели, так утонченно они были красивы. Их красота поражала». Они все время проводили вместе, хотя Эрик держался «гораздо сдержаннее», говорит Тринг, в отличие от Рудольфа, «который всегда был очень приветливым и ласковым, как маленький мальчик, каковым он и был».
В Монте-Карло «маленький мальчик» выложил 110 тысяч долларов (37 500 фунтов) за свой первый дом, уединенную горную виллу в Ла-Тюрби, стоящую на высоте двухсот футов на горе Монт-Ажель с видом на Альпы и на побережье. Она носила весьма подходящее название «Аркадия» — мечта. Рудольф, выросший в тесных душных кварталах, жаждал собственного воздушного пространства, откуда можно было смотреть вокруг на триста шестьдесят градусов и все-таки оставаться в уединении. «Это действительно дом, о каком я всегда мечтал: открытый воздух, горы, небо, не видно ни одного человеческого существа; внутри огромные белые комнаты — я ненавижу маленькие комнаты, чувствую себя в них как в тюрьме; старые балки и, самое замечательное, — камин». Столовую освещал гигантский канделябр со свечами, его излюбленный вид освещения.
В мире балета Монте-Карло считается историческим местом с тех пор, как в местном оперном театре располагалась творческая база Дягилева с 1911 года до его смерти в 1929 году. Рудольф поручил подыскать ему виллу своему другу и выдающемуся балетному педагогу Марике Безобразовой и ее мужу Жану, юристу, который встречался с Рудольфом в Париже, когда тот был еще членом Кировской труппы. Именно Марика нашла для присмотра за домом Сержа и обожаемую Рудольфом домоправительницу Клер, преданную седовласую француженку, которую он провозглашал лучшим во Франции поваром.
Купив виллу, Рудольф превратился в крупного русского капиталиста. «Сколько золота приносит балет?» — задавала «Дейли мейл» вопрос, который могла задать Фарида Нуреева, узнав от КГБ про виллу и получив, наконец, доказательство, что ее Рудик не умирает на Западе с голоду. «Теперь я знаю, что ему хватает денег», — сказала она своей дочери Розиде.
Впрочем, по мнению Рудика, их ему никогда не хватало, сколько бы ни было у него домов или полученных и хранящихся на счетах Лихтенштейнского банка миллионов. Роскошная жизнь была для него магнитом, а добывание денег служило движущей силой. Расходы на новую виллу стали неотложной заботой. Кит Мани, участвовавший в туре в качестве фотографа, отметил в своем дневнике красноречивый эпизод, который ярко свидетельствует о молчаливом понимании Фонтейн финансовой ненасытности Рудольфа. За несколько часов до выступления в афинском театре под названием Галерея Ирода Рудольф неожиданно объявил, что не собирается танцевать нынче вечером. Занятая на сцене растяжкой пуантов Фонтейн, не оставляя своего дела, выразила неудовольствие лишь нахмуренными бровями.
— Что ж, это вам решать, — сказала она наконец. — Думаю, что смогу исполнить одно или два лишних соло.
Рудольф ожидал протеста и не знал, как отнестись к такому ответу. Воцарилось молчание. «Я как будто присутствовал скорее при встрече двух собак с разных концов города, чем двух человек, вместе работающих в столь тесной физической гармонии», — замечает Мани.
— Но, по-моему, это их не удовлетворит, — снова заговорила Фонтейн. — Может быть, лучше вернем деньги?
— А?
— Вернем назад деньги, раз вы не танцуете.
— Понятно, — после долгой паузы сказал Рудольф и пошел прочь через одну из каменных арок, погруженный в раздумья. Фонтейн тем временем продолжала прилаживать балетные туфли и казалась вполне уверенной, что в конце концов он вернется. И через несколько часов он вернулся, ведя себя как ни в чем не бывало.
Появление Рудольфа на Афинском фестивале вызвало обычные дипломатические передряги. Советы из-за его участия отменили объявленные выступления Святослава Рихтера, пианиста, больше всех восхищавшего в Ленинграде Рудольфа. Записка Центральному Комитету с приказом об отменах в последнюю минуту — «в связи с фактом участия изменника Р. Нуреева» — была подписана Леонидом Брежневым, который вскоре стал новым советским лидером.
Между тем о достоинствах изменника шли бесконечные дебаты. «Русский скачет весьма энергично, — докладывала Битону из Афин писательница Нэнси Митфорд. — Нуреев сказал одному другу греку239… принимавшему его на своей яхте, что англичане радуются, только когда он прыгает, и ничего не понимают в балете… Лифарь, которого я встретила в Венеции, называет его ленивым мальчишкой, не желающим работать… Полагаю, вы видели его в Лондоне? Довольно симпатичный…»
В программу «Безумств» входила нуреевская версия третьего акта «Раймонды», а также отрывок из «Сильфиды», переработанный Бруном специально для Нуреева и Фонтейн. Фонтейн по-прежнему стимулировали новые поставленные перед ней Нуреевым технические задачи, а Нуреева в свою очередь стимулировала работа с Бруном. Этот творческий menage a trois240 питал каждого из них, хотя, может быть, меньше всех Бруна. Рудольфу давно и сильно хотелось, чтобы Брун отрепетировал с ним роль Джеймса, шотландского героя «Сильфиды» Бурнонвиля. В этом балете — квинтэссенции романтической эры — Джеймс накануне своей свадьбы влюбляется в сильфиду — дух воздуха — и следует за ней в лес. Стремясь пленить ее, он набрасывает на сильфиду волшебный шарф, не зная, что злая ведьма Мэдж пропитала его ядом. Крылья сильфиды гибнут, и она умирает на руках влюбленного, разбив ему сердце.
Брун был образцовым Джеймсом, и Рудольф, пытаясь соперничать с ним, естественно хотел отвечать требованиям стиля Бурнонвиля. Бурнонвиль «был для меня вроде Баха, мастером, непревзойденным в своем мастерстве», говорил он в 1978 году. Его стиль — жизнерадостная энергия, точность, скрупулезная техника и легкость прыжка — резко контрастировал с индивидуальным гибким и выразительным стилем танца Рудольфа.
Брун был убежден, что танцовщик дает роли жизнь, только одушевляя ее своим пониманием образа, тем, что «истинно» для него в данный момент. Он видел Джеймса идеалистом, а сильфиду — «мечтой поэта о чем-то прекрасном, что ему хочется сделать реальным». Этот образ привлекал романтическую натуру Рудольфа, тогда как хореография давала ему возможность продемонстрировать элевацию241 и чувство ритма. Это па-де-де нравилось гастрольной публике, равно как и позже той осенью зрителям популярного телевизионного варьете-шоу «Воскресный вечер в лондонском «Палладиуме». Новые поп-звезды балета оказались в хорошей компании: в программе также принимал участие быстро восходящий новый ансамбль под названием «Роллинг Стоунз».
Летом произошла «смена караула», и к сентябрю 1963 года новым директором Королевского балета стал Фредерик Аштон. Одним из первых его деяний было поручение Нурееву постановки сцены теней из «Баядерки» — балета, в котором два года назад в Париже Рудольф добился первого успеха. Когда Кировский впервые привез ее на гастроли в 1961 году, эта классическая работа Петипа была незнакома западной публике. Рудольф должен был танцевать ее с Кировским в Лондоне, и Аштону явно пришлось преодолевать «некоторое сопротивление», чтобы дать ему поставить этот прославленный ныне отрывок. «Я непоколебимо настаивал, что для этого необходимо найти время»242.
Молодость и неуемная нервная энергия Нуреева вызывали скептицизм. Но он со своей выдающейся памятью на движения и талантом учителя быстро зарекомендовал себя образцовым репетитором и — со временем — самым стойким пропагандистом Петипа на Западе