Поглощенный работой, он не тратил зря малые крохи свободного времени. Бегая из театра в театр, нередко за один вечер захватывал первый акт одной пьесы, второй акт другой, финальный акт оперы, а потом фильм на позднем сеансе. Он редко пропускал новую постановку в театрах «Олдвич», «Олд-Вик», «Ройал корт» или выставку в галерее Тейт248. Освоившись в обществе, отправлялся в «Сомбреро-клуб», ресторан на Хай-стрит в Кенсингтоне; в «Каприс» в Мейфэре или в «Аретузу», ресторан-клуб в Челси, популярный у деятелей шоу-бизнеса. Любил также бывать у «Дэнни Ля Рю», в фешенебельном ночном клубе, которым руководила хорошо известная женщина, скрывавшаяся за этим псевдонимом. В другие вечера Рудольф мог нагрянуть в «Ад Либ», модную дискотеку на Лестер-сквер, или в центр «веселящегося Лондона»249, в число завсегдатаев которого входили «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Посетителей поднимал в клуб крошечный лифт, и в те дни, по воспоминаниям тогдашней подружки Мика Джаггера певицы Марианны Фэйсфул, «находиться высоко над городом и смотреть на него сверху вниз считалось весьма современным и очень дерзким».
Заботы о повседневных жизненных потребностях Рудольфа легли теперь на Джоан Тринг, менеджера, ответственного за гастрольный тур «Безумства Фонтейн». Несмотря на их первоначальные стычки, Рудольф начинал восхищаться ее отвагой. «Вы очень здорово щелкаете хлыстом, — сказал он ей. — Мне хотелось бы, чтобы вы за мной присматривали». В качестве его секретаря и менеджера Тринг приглашала гостей на обед, нанимала домоправительниц и массажистов, разрабатывала планы рассадки приглашенных за обеденным столом и следила, чтобы его жизнь шла так гладко, как ему хотелось. Если Горлинский договаривался о его гонорарах и вкладывал его деньги, Тринг оплачивала счета, выписывала чеки и организовывала поездки. Когда он работал с зарубежными компаниями, она заключала за него контракты, которые, кроме прочего, гарантировали две тысячи восемьсот долларов за выступление, проезд первым классом и покрытие всех расходов.
Бывшая модель, превратившаяся в журналистку, Тринг была высокой, целеустремленной женщиной с хриплым смехом, впечатляющими ореховыми глазами и прямыми темными волосами, спадавшими на грудь. Она недолго работала судебным репортером в Австралии до замужества со знаменитым австралийским актером Фрэнком Трингом, с которым и переехала в Англию. К моменту знакомства с Рудольфом Джоан развелась и выполняла обязанности представителя прессы в театре. Обладая способностью непоколебимо стоять на своем, она заняла твердую позицию по отношению к Рудольфу, считая себя в равных долях нянькой, приемной матерью и укротителем львов. «Когда я впервые работала с ним, то думала в некоторые моменты: «Боже мой, во что я ввязываюсь?» Но, подобно всем прочим, она быстро была очарована им. «В целом он страшно любил обниматься и веселиться — настоящий плюшевый мишка, — и не полюбить его было нельзя. Никогда не поверю, что кто-нибудь, будучи с ним близко знаком, хоть немножко его не любил». Она рассказывает о его «необычайном обаянии и необычайной возбудимости. Он был похож на испорченного ребенка. Любил грязные шутки, глупые шутки, а ты сделал бы что угодно, чтобы увидеть, как озаряется это лицо».
Известность позволяла ему совершать поступки, заслуживающие только названия выходящих за любые нормальные рамки приличия. Но Тринг никогда не проявляла раздражения по этому поводу. А Рудольф ей доверял, потому что она была «абсолютно своим в доску парнем», и ее, кажется, не пугала ни одна его просьба. Она сняла для него на изысканной Итон-Плейс меблированную квартиру на нижнем этаже, которую он как-то ночью чуть не спалил дотла, играя с купленным для него Джоан поездом на парафиновом горючем. Поскольку его «карман-гиа» остался у Эрика в Дании, Тринг заказала ему спортивный бежевый «Мерседес-3208Б» стоимостью в 10 500 долларов, который Рудольф водил как ракету, зарабатывая бесчисленные штрафы, что заставило его друга Питера О’Тула заметить: «Это очень похоже на мой обычный способ вождения. Я отказываюсь управлять машиной». Рудольф, как всегда, обращал мало внимания на красный свет светофоров и-знаки «стоп».
Он по-прежнему виделся с Гослингами, всегда готовый воспользоваться познаниями Найджела в искусстве, чтобы заполнить пробелы в собственных познаниях. Найджел с его «широтой мышления… казалось, принадлежал к какому-то более раннему веку, — замечал один из его друзей, — и все-таки полностью контактировал с культурой своего времени». Найджел был тем отцом, каким никогда не был Хамет, с мягкой, грамотной речью, эксцентричным и острым чувством юмора, которое никогда не бросалось в глаза. Обладая спокойной уверенностью в себе, он, был человеком с твердыми убеждениями, по которым во время войны отказался от военной службы, работая вместо этого в британском Красном Кресте. В отличие от Хамета Нуреева, он, родившись в семье сельских мелкопоместных дворян, располагал возможностями: учился в Итоне и Кембридже, начал дипломатическую службу в Берлине, прежде чем обратиться к живописи и писанию романов. Но имя он приобрел как художественный и балетный критик, внеся в эту профессию открытость мышления и дипломатическую тонкость.
Рудольф редко читал балетную критику Найджела, но «никогда не пропускал написанного [им] об искусстве», говорила Мод, вспоминая, как «изумлял» Найджела «быстрый ум» Рудольфа и его «инстинктивное понимание» живописи, искусства и музыки. Не меньше поражали Гослинга и метаморфозы темперамента Рудольфа, который по очереди оказывался «проницательным, упрямым, легко ранимым и циничным. Казалось, в человеке ракетного века живет острая чуткость лесного пигмея». Живший в Рудольфе лесной пигмей мешал ему надолго сосредоточиваться. Гослинг описывал его способ мышления как «окольный и неровный… не столько устойчивый луч, сколько серии сверкающих вспышек».
Благоговея перед талантом Рудольфа, Гослинг тоже его безусловно любил. «Он понимал, что в своем среднем возрасте вдруг встретился с молодым человеком с величайшим талантом, какой ему доводилось когда-либо в жизни видеть, — объясняет Джейн Херман, нью-йоркская подруга Гослингов и бывший рекламный директор театра «Метрополитен-опера», которая часто останавливалась у них в Лондоне. — Он обожал Рудольфа. Он не столько критиковал, сколько забавлялся его выходками испорченного мальчишки. Это была антитеза англичанину хорошего происхождения. Это был необработанный блестящий талант, который в основном сам себя воспитал; крестьянин, почувствовавший, что имеет право вести себя практически как пожелает. Найджел видел здесь много забавного». Сходное впечатление сложилось и у другого гостя этого дома, голландского хореографа Руди ван Данцига. «Они оба с первых дней пали к его ногам. Рудольф был избалованным ребенком Найджела и Мод. Мод, как мать, иногда могла видеть его плохие стороны, но Найджел всегда кипел восхищением и любовью».
Рудольф вел себя с Гослингами как любой балованный сын. Он использовал их дом в качестве базы и регулярно звонил среди ночи, желая поговорить. Непринужденная семейная атмосфера в доме Гослингов обеспечивала ему то равновесие, какое он находил у Пушкиных, а еще раньше у Волькенштейнов. «Найджел и Мод стали как бы моей семьей, ключевым камнем в моей жизни, опорой, к которой я мог прислониться и от которой я мог оттолкнуться».
Если Найджел напоминал мягкого Пушкина, Мод не походила на Ксению. Она никогда не критиковала Рудольфа, никогда даже не пробовала его наставлять или давать советы, хотя он постоянно спрашивал ее мнение о своих выступлениях. «Мы полюбили его как сына, но я никогда не пыталась стать ему матерью. Это было бы оскорблением его собственной матери, которую он обожал». Она просто видела, что у Рудольфа есть «тихое, мирное место, куда он может прийти, выбрать любую книжку, какая понравится, плюхнуться на диван и не разговаривать, если не хочется, как очень часто бывало, и остаться в одиночестве». Они были в его распоряжении, «когда ему хотелось с нами поговорить. А если не хотел, то и не разговаривал». Все совершалось по его желанию.
Именно таким он помнил свое раннее детство и видел в Мод мать, какой та была до возвращения с войны Хамета. Позже Рудольф любил рассказывать свой детский сон. «Моя мать так сильно радовалась и снова рассказывала мне про это по телефону, что… ребенком я был очень веселым. Веселым. И очень счастливым. И однажды ночью долго смеялся. Просто смеялся, смеялся, смеялся. Такое счастье. Золотой век!»
Присутствие Рудольфа «наполняло дом», но Мод никогда не считала его требовательным или высокомерным. «Нет, в действительности он был скорей испытующим. У него был очень легкий, мягкий голос. Он очень мало говорил. Если хватало одного слова, он никогда не использовал три. Он понимал английский язык, но не любил на нем говорить, боясь допустить грамматическую ошибку, и никогда на нем не писал, думая, что напишет неправильно. Он терпеть не мог делать ошибки». Рудольф никогда не вел дневников, а на Западе редко набрасывал даже коротенькие записки. За все годы дружбы Гослинги получили от него всего две открытки, тогда как в их доме множились нераспечатанные мешки с посланиями его поклонников.
По первому уведомлению Гослинги бросали все, чтобы ему услужить, побуждая многих своих друзей задаваться вопросом, не оказывают ли они Рудольфу больше внимания, чем собственному сыну Никласу, на четыре года младше его. Рудольф иногда сам задумывался об этом. Мод следила, чтобы он брал с собой на репетиции жареного цыпленка и чтобы по возвращении дома его ждал бифштекс. Ее близкая подруга Мюриель Монкхаус, по прозвищу Тайни, жила у Гослиигов и помогала готовить еду. В дни спектаклей садились за стол только за полночь. После обеда Никлас часто включал проектор, чтобы Рудольф посмотрел фильмы, взятые для него напрокат родителями. Подобные вечера продолжались годами, пока он не увидел все великие классические фильмы, пропущенные в юности, — Эйзенштейна, Чаплина, братьев Маркс. Время от времени, рассказывает Джоан Тринг, Найджел приносил для него домой «голубые» фильмы. «Найджел просил меня выяснить у Рудольфа, есть ли у него какие-то предпочтения. Он так обожал Рудольфа и любил видеть его смеющимся. Мы подвешивали экран и усаживались на диван. Никто из нас не смущался; это действительно было весьма необычно».