Близкая дружба с Рудольфом поставила Найджела в курьезное положение: он был наставником, советчиком и отцом для танцовщика, о котором регулярно упоминал в рецензиях. Хотя Гослипг писал о Рудольфе с заметной прозорливостью и пониманием, он, в отличие от других критиков, не мог смотреть на него беспристрастно. Рудольф знал, что может попасть в зависимость от Гослиигов, но знал также, что может быть уверен: они никогда не допустят нескромности. Даже начав писать о нем книги, сперва «Валентино Нуреева»250, потом «Образ Нуреева», а позже «Нуреев и Фонтейн», Найджел не проронил ни единого слова о его эмоциональной и сексуальной жизни. Он предпочел также не открывать свою и Мод долгую дружбу с Рудольфом. Так деликатен его подход, настолько сильно чувство приличия, что в рассуждениях Гослинга об основных ролях Нуреева, о его работах и вершинах карьеры Рудольф предстает только в смягчающем золотом свете. Ближе всего к критике подошло замечание Найджела о «протейской251 сложности характера» Рудольфа. Его более бурные побуждения остались скрытыми от публичного обозрения. Как хранитель легенды Нуреева, Гослинг испытывал не больше склонности говорить о нем плохо, чем сражаться на войне.
Другим близким другом Рудольфа в те годы была танцовщица Линн Сеймур, с которой он подружился впервые в 1963 году во время гастролей в Америке. Они оба страдали бессонницей и любили болтать по телефону после спектаклей, а кроме того, часто сталкивались в галереях, в клубах и кинотеатрах. Из-за отпечатка Кабуки на созданном вскоре балете «Лики любви» Рудольф дал ей прозвище Кабуки Лил, сокращенное потом до Лил. Эффектная и неприкаянная Сеймур, уроженка Канады, столь же «чужая», как и Рудольф, стала великой артисткой балета своего поколения, своенравной и выразительной как на сцене, так и за ее пределами. Сеймур, «цветочница» в Королевском балете, как окрестил ее Ричард Бакл, отличалась от своих британских коллег более округлыми и рельефными формами, что позднее с успехом использовал Кеннет Макмиллан во многих созданных для нее ролях. Подобно Рудольфу, ей приходилось бороться со своим неидеальным телом. «Мы оба чувствовали, что должны вкладывать в работу лишние усилия, чтобы приблизиться к нашим коллегам. Отсюда и родилась наша друг к другу симпатия». Сблизили их также склонность к непристойным речам и свойственное обоим ощущение абсурда, в результате чего их часто видели в студии хохочущими до судорог.
Битломания была в полном разгаре, и двадцатишестилетний Рудольф, подобно каждому британцу, страстно желал встретиться с «легендарной четверкой». Тринг была знакома с их рекламным агентом Венди Хансон, которая однажды вечером после концерта «Битлз» в Хаммерсмите привела Рудольфа за кулисы. Но битлы смотрели телевизор, по одному на каждого, и только буркнули в сторону Рудольфа: «А, привет». Более типичную реакцию проявила Марлен Дитрих, которая как-то вечером остановилась возле его гримерной как раз в тот момент, когда Рудольф отправлялся обедать с Шопом Коннери, блиставшим тогда в фильмах о Джеймсе Бонде. Жена Коннери была подругой Тринг. Рудольф только коротко виделся с Дитрих за сценой в Нью-Йорке и теперь с готовностью пригласил ее присоединиться в «Каприсе» к компании, состоявшей из Тринг и супругов Коннери. Но Тринг, придя в ресторан раньше Рудольфа, обнаружила Дитрих за столиком на двоих. «У меня тет-а-тет с Рудольфом», — объявила актриса, которой в ту пору перевалило за шестьдесят. «Боюсь, что нет», — поправила ее Тринг и умудрилась каким-то образом перетащить раздраженную Дитрих за большой стол. «Она была без ума от него». За обедом она постоянно твердила о том, как сильно любит картошку и крестьян. Наконец Коннери не выдержал. «Заткнитесь, Марлен, — сказал он. — Вы никогда в жизни не любили ни одного крестьянина!»
Из «Каприса» отправились на вечеринку в Челси, где их первой приветствовала Эйприл Эшли, «известная трансвеститка», по словам Тринг. «Она обычно изображала из себя морячка Джорджа». Рудольф был ею зачарован. Но Эшли была зачарована Дитрих и принялась многословно рассказывать, что обожает ее с восьмилетнего возраста. Явно обозленная невольным намеком на свой возраст, Дитрих потребовала, чтобы Рудольф отвез ее домой. Боясь, как бы она не «затащила его в постель», Рудольф принялся умолять Тринг избавить его от нее, но та отказалась. «Я отвезу ее домой, — сказал он, — если вы обещаете подождать меня здесь. Если я не вернусь через двадцать минут, приезжайте за мной».
Он вернулся в целости и сохранности, но Дитрих не отступила. Следя за ним по фотографиям в газетах, она как-то вечером, когда Рудольфа не было дома, сунула одну ему под дверь, написав на ней: «С любовью от Марлен». И все же в своих мемуарах, опубликованных в 1989 году, она не оставила безнаказанным его неуважение к ее самолюбию. «Я никогда не встречала более тщеславного человека, — написала она, рассказывая о его постоянных сетованиях по поводу своих слишком коротких ног. — Моим делом было уверять его, что это не так, что на сцене он выглядит идеально». Глядя на Барышникова, нанесла Дитрих последний удар, она всегда думает о «Нурееве и его пристрастиях». Барышников, по ее мнению, обладает не только идеальными пропорциями, но и большей уверенностью, уравновешенностью. Она приписала это «тому факту, что он любит женщин. Он не одиночка… Он здоров, слава Богу!».
Пользуясь особым расположением женщин, Рудольф питал к ним не сексуальный, а главным образом общественный или эстетический интерес. Красота приводила его в восторг везде, где попадалась, но, хотя у него время от времени случались связи с женщинами, он редко прилагал большие усилия, чтобы лечь в постель с представительницей противоположного пола. Нельзя сказать, будто для этого требовались большие усилия, как показал ему опыт с Ксенией, Нинель Кургапкиной и Марией Толчиф. «У него были любовницы-женщины, которые восхищали его какое-то время», — говорит Линн Сеймур. Действительно, невзирая на привлекательность Рудольфа для обоих полов, большинство его поклонников составляли женщины, среди которых никогда не было недостатка в желавших с ним переспать. «Какая-нибудь светская красавица вешалась ему на шею, и он не мог устоять». Одной из немногочисленных преуспевших явно была Ли Радзивилл. Многие их друзья замечали ее настойчивость. «Ли упорно настаивала, и Рудольф наконец просто сдался, — говорит один из них. — Это была не настоящая связь, всего одна-две ночи. Она так много о себе мнила, что, наверное, затащив его в постель, думала, будто дело сделано, ничего другого больше не будет. Она относилась к нему как к своей полной собственности». Радзивилл с мужем и с тремя маленькими детьми жила в трехэтажном георгианском особняке близ Букингемской площади, держа повара, дворецкого, двух горничных и няньку. По всем свидетельствам ее брак со Стасом Радзивиллом не был счастливым. Хотя Рудольф зачастую обращался с лей бесцеремонно, «она, кажется, не обращала на это внимания, — говорит их общая приятельница, много раз принимавшая обоих в своем доме. — У нее о нем были такие романтические представления». По предположению ее второго мужа, режиссера Герберта Росса, «женщин просто притягивали свойственные ему черты дикого зверя. В нем всегда присутствовал легкий элемент опасности». Со своей стороны Ли не могла понять, что Рудольф видел в Эрике. «Он был холодным, — рассказывала она спустя годы, — но в нем должно было что-то быть, потому что Рудольф сходил по нему с ума».
Даже когда ему не хотелось спать с женщинами, Рудольф старался добиться от них поклонения. «Отчасти он пользовался своим шармом, заставляя женщин лебезить перед ним, — говорит Джейн Херман, знавшая его шестнадцать лет. — Кем бы он ни был, геем или нормальным мужчиной, он флиртовал как сумасшедший». Причем как с молодыми, так и со старыми. Драматург Эдвард Олби время от времени приглашал свою мать позавтракать с ними в нью-йоркском клубе «21» и вспоминает, с каким «восторгом» наблюдал за игрой между ней и Рудольфом. «Передо мной сидела шестидесятилетняя женщина, глубоко увлеченная Рудольфом, и он, абсолютно чарующий, осыпал ее грубой лестью».
Рудольф долгое время не признавал себя гомосексуалистом. «Он считал себя сексуальной личностью, — говорит Керубе Ариас, падчерица Фонтейн. — Во всех его взаимоотношениях был элемент сексуальности». Со временем он стал обращаться за сексуальным удовлетворением только к мужчинам. «С женщинами надо так тяжко трудиться, и это меня не очень удовлетворяет, — говорил он спустя годы Виолетт Верди. — А с мужчинами все очень быстро. Большое удовольствие».
Но поскольку мужчины в шестидесятых годах не пользовались такой свободой, чтобы, подобно женщинам, вешаться ему на шею, Рудольфу, по словам Джоан Тринг, «приходилось пускаться на поиски». В разлуке с Эриком становилось все труднее сохранять моногамию, и любовь к нему не исключала для Рудольфа частых коротких связей. Ему нелегко было снять возбуждение после выступлений и редко удавалось поспать больше пяти часов. Он нередко выходил пройтись поздно ночью, зачастую охотясь за сексуальными приключениями. Сексуальная харизма, источник его мощного сценического влияния, не ослабевала после закрытия занавеса. Полностью выкладываясь на выступлении и проводя большую часть дня в подготовке к нему, он должен был после него ублажить свое тело. Секс, как хороший обед, моментально его насыщал. Его крайнюю самоуверенность отчасти порождало горделивое ощущение своей «поразительной одаренности», по выражению одного из его любовников. Кинорежиссер Дерек Джармен1 помнил, как видел Нуреева поздно ночью на Кингс-роуд. «Руди обычно туда ходил, потому что там просто прогуливалась вверх и вниз масса народу». По свидетельству Майкла Уишарта, еще одной непременной фигуры на лондонской сцене, Рудольф искал там «случайных встреч с мелочными торговцами, матросами, водителями грузовиков и прочими в том же роде. Его не привлекали демонстративно женоподобные мужчины».