Через несколько дней к Тито вернулся дар речи. Фонтейн вместе с лечащим врачом решили перевезти его в Англию, в госпиталь Стоук Мэндвил, известный центр по лечению травм позвоночника. Она спросила доктора, можно ли ей спокойно уехать. У нее спектакли в Лондоне, но она немедленно прилетит, если Тито окажется в опасности. Доктор ответил, что следует беспокоиться лишь об одной опасности, и в таком случае она «опоздает».
Через две недели после покушения Фонтейн вновь вышла на сцену в Лондоне. Она танцевала «Баядерку», «Жизель», «Маргариту и Армана», дав за десять дней шесть спектаклей и одновременно репетируя с Рудольфом «Раймонду». Потрясенный ее стойкостью Рудольф прописал ей свое любимое средство, поручив большое и сложное соло, которое стало бы испытанием для любой балерины в самых благоприятных обстоятельствах. Но Фонтейн ни разу не пожаловалась, хотя если бы попросила, Рудольф облегчил бы ей дело. Когда Кит Мани предложил для облегчения подсократить тут и там, Рудольф изумил его своим ответом: «О! В России так не делают! Я просто даю его ей, посмотрим, как она справится!»
Фонтейн уехала в Сполето через день после доставки Тито в Англию для лечения в Стоук Мэндвил. Напряжение начинало заметно сказываться. Она повредила мышцу голени, и Рудольф находился «на почти опасной точке кипения, сдерживая нервы», как записал Мани в своем дневнике. В Сполето во время перерыва на репетиции он швырнул в лицо Тринг балетную туфлю. Туфля угодила в декорацию, пролетев далеко мимо цели. «Джоан только зажмурилась, практически не прекратила расхаживать и сказала: «Перестань!» — словно выговаривала слегка расшалившемуся ребенку». Тринг, подобно Фонтейн, никогда не принимала его выходки как личные оскорбления, зная, что он больше всего злится на самого себя. В тот день Рудольф был огорчен оформлением и костюмами, которые художник Бени Монтрезор предпочел для фестиваля, руководствуясь собственным представлением о том, как наилучшим образом показать двух звезд балета. Он перестарался с богатыми вышивками и заказанными Рудольфом приметами эпохи, придав балету решительно модернистский вид с помощью раскрашенных тюлевых задников и простых бархатных костюмов. Оформление было признано несоответствующим балету XIX века и повсеместно критиковалось255. «Раймонда» Нуреева, по описанию Аштона, представляла собой «работу Петипа, пропущенную через сознание и тело Нуреева». В разговорах с коллегами Аштон шел дальше, утверждая, что, отказавшись от русских мимических сцен, Нуреев «не оставил в балете драматического элемента». Он советовал пересмотреть этот подход, равно как декорации и костюмы, прежде чем сможет рекомендовать его основной труппе.
«Раймонде» предстояло открывать 10 июля девятидневный фестиваль. За день до премьеры Фонтейн гримировалась к последней генеральной репетиции, когда Тринг принесла за кулисы новые дурные вести. За ней шел Рудольф. Тито страдает от серьезного рецидива, сказала Джоан. Если Фонтейн хочет застать его живым, ей лучше немедленно ехать в Лондон. Самолет отправляется из Рима в половине третьего. Для нее заказан билет. Фонтейн колебалась. Она знала, как много ждет Рудольф от своей «Раймонды», а заменить ее никто не может. Но Рудольф настаивал на ее отъезде, был «необычайно ласковым и казался ужасно расстроенным за меня». Оставаясь без открывающей фестиваль «Раймонды», он велел ей не думать о балете. «Вы должны собрать вещи и сейчас же ехать», — мягко сказал он, а потом проводил ее в отель, чтобы убедиться в этом. «Он понимал, что она должна ехать, и не обижался, — говорит Тринг. — Люди всегда считали его очень эгоцентричным, но в этом случае он был очень добрым и милым».
Он вовсе не был таким милым с заменившей Фонтейн Дорин Уэллс, которую «швырял» по сцене, «как мешок с картошкой», во время быстрого прогона всего балета. «Он ей все объяснил, — говорит Тринг, — но она так и не справилась. По-моему, он готов был убить каждого, кто попадется ему на глаза». На приеме в тот вечер в доме композитора Джанкарло Менотти, директора фестиваля, гостей уведомили, что каждый обслуживает сам себя. «Нуреев никогда сам себя не обслуживает», — прокричал Рудольф и бросил в стену свою тарелку со спагетти. Эта выходка, подобно многим другим, быстро стала легендой, и возник другой вариант, по которому в стену был брошен бокал вина. Но эта история, излагаемая вне контекста, рисует Нуреева капризной примадонной, тогда как фактически у него было явное основание для расстройства. Он только что лишился своей главной партнерши и не имел представления, когда она вернется, чтобы с ним танцевать, и вернется ли вообще256.
Премьера не доставила ему удовольствия. Уэллс вела себя храбро, но не испытывала вдохновения, а труппа не совсем дотягивала до поставленных им перед нею задач. Но его собственный танец заслужил единодушные похвалы, так же, как и хореография, хотя в ней, как писал Александр Бланд, «демонстрировалось больше обещаний, чем достижений». Было объявлено, что балет пойдет на осенних гастролях труппы, но его скупое художественное оформление оказалось столь непопулярным, что после поездки на фестиваль в Баальбеке в Ливане спектакль сняли с репертуара. Не обескураженный этим, Нуреев много раз возвращался к нему на протяжении своей карьеры.
Несмотря на утомительные дежурства у постели, Фонтейн вернулась в Сполето на заключительные спектакли. Сердце Тито перестало биться, температура подскочила до 108 градусов1, он впал в кому. Хотя кризис он пережил, навсегда потерял дар речи257. Тем не менее никто из видевших Фонтейн в «Раймонде» не заметил ее переживаний. Ноэль Кауард, не слишком заинтересованный балетом при первом просмотре, назвал его «магическим» после того, как остался, чтобы увидеть Фонтейн, танцующую с Нуреевым. На том спектакле их вызывали под занавес тридцать два раза. «Она была совершенством, — записал в своем дневнике Кауард, — ее присутствие осветило всю вещь… они оба останутся в памяти как одно из величайших мгновений моей жизни в театре…»
Впервые за несколько недель сам Рудольф проявлял признаки удовлетворения. Его «очень забавлял Ноэль», с которым Нуреев и Тринг провели в Риме уик-энд, бродя по городу и посетив Сикстинскую капеллу. Законченный бонвиван из Вест-Эпда, Кауард считал Нуреева «любопытным диким зверем, весьма занимательным и довольно непредсказуемым». Рудольф наслаждался этой ролью и за обедом по-настоящему укусил Кауарда, «но просто за палец, и не до крови», записал последний, явно довольный, что стал жертвой подобного нападения. Оттуда Рудольф переехал в Ливан, в Баальбек. В расположенном неподалеку Бейруте он настойчиво рвался в одиночку прогуливаться поздно вечером, несмотря на присутствие в гавани советских кораблей. Тринг так беспокоилась, чтобы его не похитили, что старалась запирать Рудольфа в номере. «Мы с Марго стали как бы его тюремщиками и по очереди запирали его, а он жутко злился. Я ему говорила: «Только того тебе не хватало, чтобы один какой-нибудь араб схватил тебя и перепродал русским». А он говорил: «Ох, они этого не сделают, не сделают», — но всегда несколько раздражался по этому поводу».
Фонтейн скажет впоследствии, что на участие в гастролях в Баальбеке ее вынудили финансовые затруднения. Политическая кампания Тито поглотила их сбережения, а теперь перед ней стоял его неопределенный прогноз на будущее и растущие больничные счета. Партнерство с Нуреевым принесло ей высочайшие за всю карьеру гонорары за выступления, и она понимала, что должна продолжать работу. Хотя все это было правдой, ей, скорее всего, в тот момент нужно было вернуться на сцену, которая оставалась единственным местом, где она полностью чувствовала себя как дома. «Реальная жизнь часто казалась гораздо более нереальной, чем сценическая, или, может быть, лучше сказать, я ясно понимала свою собственную личность, только изображая какой-нибудь выдуманный персонаж». Роль госпожи Тито де Ариас продолжала ее испытывать на протяжении следующих двадцати пяти лет, которые она провела, ухаживая за прикованным к инвалидной коляске Тито, парализованным от самой шеи. Еще два года он оставался в больнице, куда Фонтейн ездила навещать его каждый вечер, просиживая три часа в поезде, вставая на рассвете, чтобы его покормить и вовремя вернуться в Лондон на занятия в классе и на репетиции. Она даже стала учиться водить машину, чтобы самостоятельно ездить на станцию и обратно. После спектаклей она с сандвичем в руках мчалась повидаться с Тито, а потом ночевала в ближайшем отеле. Ее преданность была всеобъемлющей, и Рудольф, подобно остальным ее друзьям, мог этим лишь восхищаться.
Покушение изменило баланс сил между мужем и женой. Фонтейн стала не только его защитницей: Тито всецело от нее зависел. Со временем она стала возить его с собой на гастроли, на обеды, приемы, на яхты к друзьям, решив, что его жизнь должна быть такой же полной, как ее собственная. К 1965 году она подписывала письма к друзьям «Марготито». «Она никогда не допускала, чтобы он превратился в тело в коляске, на которое никто не обращает внимания, — говорит Теодора Кристон, помогавшая за ним ухаживать. — Он по-прежнему оставался силой». Это сделала с ним ее воля. Дух Фонтейн питал ее магический союз с Нуреевым, которому она теперь посвящала себя еще энергичнее.
Через три месяца после постановки своего первого полномасштабного балета Рудольф работал над вторым — новой версией «Лебединого озера» для Венской государственной оперы, где главные партии исполняли он сам и Фонтейн. Пять лет назад, когда ему был двадцать один год, он добивался поездки с Кировским на гастроли в Вену, куда ехал под строгим присмотром в выделенном труппе автобусе. На сей раз он явился в качестве звезды и пользовался свободой выбора исполнителей, художника и условий работы. «Его приезд сюда возбудил непомерные ожидания, — рассказывает Михаэль Биркмейер, в ту пору молодой танцовщик, а ныне директор труппы. — Это было похоже на приезд «Битлз». Люди выстраивались в очереди вокруг оперного театра, чтобы туда попасть».