273. Фактически в один и тот же вечер Брун был партнером Фраччи в «Жизели» в одном театре, а Нуреев танцевал с Фонтейн в том же балете в другом. Пресса вновь стравливала их друг с другом. «Танец Бруна, — сообщал журнал «Нью-Йоркер» о его Ромео, — предельно элегантен… Но в нем нет мальчишеской несдержанности мистера Ну-реева». Журнал «Тайм» представлял своим читателям Бруна как «человека, которого Нуреев считает лучшим в мире мужчиной-танцовщиком», и цитировал слова Рудольфа, что «его техника слишком хороша, чтобы в нее можно было поверить»274.
Если Эрик с Рудольфом и не были полностью равнодушны к сравнениям, им теперь было легче это переносить, выступая в разных труппах. А тот факт, что Брун получил наконец идеальную собственную партнершу, дуэт с которой критики объявили высшим достижением сезона АБТ, помогал сглаживать возникающие обиды. Брун согласился вернуться в АБТ при условии, ^что Фраччи пригласят танцевать с ним во время ее дебюта в Нью-Йорке. Чрезвычайный успех их партнерства восстановил веру (Бруна в свой танец, и Рудольфа в Нью-Йорке встретил гораздо более удовлетворенный Эрик. К недоумению прессы, готовой обыгрывать их соперничество, оба танцовщика одновременно брали класс у Валентины Переяславец, ходили на спектакли друг друга и вместе обедали.
Многие стороны их отношений почти не изменились. Но они все же были не теми, как в первые годы, когда Эрик с Рудольфом проводили все время вместе, работая в студии. Этот порядок нарушила слава и жадность Рудольфа, и оба постепенно пришли к мнению о невозможности семейной жизни. Рудольф беспокоился, как бы Эрик не превратил его в алкоголика, и страдал от его сарказма. Эрик завидовал колоссальным гонорарам, молодости и неиссякаемой силе Рудольфа, но не таланту и не его образу жизни. Он говорил, что у них разные желания, разные аппетиты. Его близкий друг Марит Грусон275 рассказывает, как он «высмеивал интерес Рудольфа то к той графине, то к этой. Эрику не нравилась вся эта показуха».
У Бруна, уже уставшего от беспорядочности и неразборчивости Рудольфа, больше не было сил с ним бороться. «Я не могу быть с ним рядом. Это невозможно. Мы губим друг друга», — говорил он Гентеле. «Он утратил контроль над Рудольфом и не хотел жить такой жизнью, — добавляет она. — Рудольф делал все, на что он не осмелился бы».
Хотя с сексом для них было почти покончено, их духовная связь длилась до конца жизни, пережив все измены, конфликты, разлуки. Рудольф говорил позже многим друзьям, что навсегда связал бы свою жизнь с Эриком, если бы тот ему только позволил. Но Эрик знал, что не способен на это, как признался в интервью Джону Грузну. «Рудик всегда объявлял меня образцом свободы и независимости — я всегда делал именно то, что хотел, не оглядываясь на других, — и, может быть, это так. Ну а то, что происходило между мной и Рудиком в первые годы, — коллизии, взрывы, — не могло продолжаться долго. Если Рудик хотел, чтобы все было иначе, что ж, мне очень жаль».
На сцене процветало партнерство Нуреева и Фонтейн. Во время нью-йоркского сезона Королевского балета 1967 года были замечены Антуанетт Сибли, Энтони Доуэлл, Мер ль Парк и Светлана Березова. Но первыми раскупались билеты на «Потерянный рай» на месяцы вперед, ибо лишь эта работа гарантировала публике выступление Нуреева и Фонтейн. Однажды вечером, распластываясь на сцене «Метрополитен» в балете Пети, Фонтейн вдруг подумала: «Чертовски странный способ препровождения своего сорок восьмого дня рождения!» Ей казалось, что это может позабавить Рудольфа, но вместо обычного смеха над вместе подмеченными нелепостями он мрачно ответил: «Хотелось бы мне надеяться все еще танцевать в свой сорок восьмой день рождения».
Хотя Фонтейн не имела намерений уходить в данный момент, в заключительный вечер сезона в «Метрополитен», когда им с Рудольфом предстояло танцевать «Лебединое озеро», прошел слух, что это будет ее последним выступлением в Нью-Йорке. Мало кто мог представить, что еще увидит пятидесятилетнюю Королеву лебедей. (А многие коллеги Фонтейн надеялись на справедливость этого слуха.) Под занавес они с Рудольфом удостоились оваций, длившихся сорок две с половиной минуты, их дождем осыпали цветы, лепты серпантина, даже лавровый венок, который Рудольф галантно поднял с рампы. Публика отказывалась их отпускать. Сначала они раскланивались, следуя своей собственной величественной хореографии: она делает реверанс, он кланяется, она протягивает ему розу, он касается губами ее руки. Но через полчаса бешеные аплодисменты так утомили их, что они просто стояли посреди сцены и улыбались.
По вечерам Рудольф играл роль городской знаменитости. На приеме, устроенном для него и Фонтейн кинопродюсером Сэмом Шпигелем в отеле «Плаза», он болтал с голливудской звездой Лорен Бэколл. Он жил в одиннадцатикомнатной квартире Ли Радзивилл на Пятой авеню, когда Ли не было в городе276, и обедал там с ее старшей сестрой Джеки. Ли позаботилась, чтобы к его приезду холодильник был забит шампанским. По свидетельству сопровождавшей Рудольфа Джоан Тринг, Джеки постаралась ее превзойти. «Тогда Джеки пошла и накупила у «Линди» таких огромных сыров, зная, что Рудольф их любит. Ли была очень этим раздосадована». Как-то вечером на устроенном Рудольфом обеде хореограф Джон Тарас сообщил ему, что Бронислава Нижинская страдает от серьезных финансовых проблем. Поскольку другими гостями, кроме Марго, были Джеки Кеннеди, Ари Онассис и Стас Радзивилл, Рудольф решил рассказать им о ее затруднительном положении. «Я старался раздобыть для нее денег, а там было как раз столько милых богатых людей», — хотя самого себя он к ним не причислил. На следующий день Тарас получил конверт с пятью тысячедолларовыми банкнотами. Его прислала Марго — единственная, кто откликнулся.
Теперь Рудольф стал регулярным посетителем «Артура», войдя в число завсегдатаев, таких, как Баланчин, Теннесси Уильямс и вся компания Уорхола. Рудольф, которого посетители клуба окрестили «павлином», привлекал и мужчин, и женщин. Среди последних была полногрудая актриса и певица кабаре Моника ван Бурен, настоящая заводила в любой компании, «типаж, существующий только в фильмах Феллини: чересчур искушенная, чересчур драматичная, чересчур истеричная». Родившаяся в Бельгии ван Бурен начинала с большой роли в «Жижи», а потом сыграла главную роль нимфоманки в культовом фильме Энди Уорхола «Франкенштейн». Если Джеки Кеннеди оставалась одной из немногочисленных женщин, которым он разрешал приветствовать его в гримерной, ван Бурен принадлежала к тем, кому он доверял готовить для него чай, исправлять его ошибки и оказываться под рукой по первому требованию. «Если Рудольф — это религия, я в нее обращаюсь», — любила она заявлять репортерам. Подобно многим другим женщинам в его жизни, она наслаждалась своей принадлежностью к его окружению и выполняла все его просьбы, лишь бы там оставаться.
Как-то вечером ван Бурен пришла за кулисы со своим приятелем Хайремом Келлером. Келлер, пробивающийся актер из Джорджии, обслуживал тогда столики у «Артура» в качестве официанта, но поразительная красота, смуглая кожа и голубые глаза привели его вскоре в массовку мюзикла «Волосы», ставшего вехой 60-х годов, а потом обеспечили звездную роль в «Сатириконе» Феллини. Позже у него был короткий роман с Талитой Гетти, женой американского нефтяного магната Дж. Пола Гетти-младшего. Рудольф бросил один взгляд на Келлера, которого многие считали на него похожим, и пригласил его в «Копа-кобану» слушать Дайану Росс. На следующий день он позвал Келлера завтракать и предложил сопровождать его на остаток гастролей без ван Бурен. «Он надеялся, что я стану его Дружком, и я подумал — почему бы и нет? Когда тебе двадцать один год и особенно нечем заняться, а величайший танцовщик того времени приглашает тебя на гастроли — вперед!» Он продержался только до Бостона, следующей остановки. Ему наскучило «просто сидеть за кулисами», и он обижался на свою второстепенную роль. «Руди с трудом общался с людьми столь же привлекательными, как он сам. Он всегда должен был быть единственным».
Место Келлера быстро заняли другие, хотя почти всегда ненадолго. Однажды вечером на приеме в «Ритце» все в том же Бостоне Рудольф завязал разговор с двумя гарвардскими студентами Филипом Кором и Джереми Тауэром, одетыми по своей прихоти во фраки. Кор был художником, Тауэр — архитектором (позже он стал ведущим в Америке мастером), и оба были «просто потрясены, как хорошо он информирован и как интересно рассуждает о живописи и о музыке». По прочитанному о нем они ожидали увидеть «наряженного в шелка танцовщика, который говорит только о самом себе». Но Рудольф был «похож на вампира», по словам Тауэра. «Он хотел узнать все, что знаю я. Потом повернулся к Филипу и захотел узнать все, что знал он». Когда в следующий приезд в город Рудольф пригласил их к себе в номер отеля «Ритц», они привели с собой еще одного приятеля, которого он «прихватил, выпив бутылку «Столичной». Именно Кор и Тауэр, а не Рудольф, сочли необходимым перебраться в соседнюю комнату, где вскоре продолжилась затянувшаяся на всю ночь вечеринка.
22. «НЕ ЗАВТРА, А ТЕПЕРЬ, СРАЗУ!»
Стремясь доказать Баланчину, что он может танцевать в его балетах, Рудольф дебютировал в «Аполлоне» осенью 1967 года, хотя не в Нью-Йорке, а в Вене и не репетируя под руководством Баланчина. Его репетитором был Джон Тарас, правда, Рудольф также опирался на воспоминания Эрика о работе с Баланчиным над этим балетом. «Он пересказывал мне все, что говорил ему Баланчин о… смысле каждого движения». Рудольф не только запоминал каждое на, которому учил его Тарас, но и не вносил никаких изменений. «Он был очень строг в этом отношении. Однажды я показал ему изменение, которое сделал Баланчин, но Рудольф хотел в точности следовать тому, чему я учил его с самого начала, так как это была оригинальная версия».