Через два месяца Аштон включил Рудольфа в возобновленный «Подарок ко дню рождения», который он превратил в демонстрационную витрину индивидуальных особенностей семи балерин труппы. При этом Аштон ввел замысловатое новое соло для Нуреева, насыщенное сложными на. Вскоре после этого Кеннет Тайнан, самый влиятельный театральный критик того времени, написал, что балет — умирающее искусство. Когда Аштону задали вопрос, так ли это, он ответил: «Да, и у него великолепные похороны». Шумный, как всегда, успех Фонтейн и Нуреева побудил Ричарда Бакла осведомиться по поводу замечания Тайнана, «может ли умирающее искусство быть настолько популярным… Я могу лишь сказать, что если собрать воедино все аплодисменты, звучащие в лондонских театрах, где идут драматические спектакли, они не составят и половины тех, которыми приветствовали Фонтейн и Нуреева после одного из их выступлений в «Гарден».
Рудольф считал свое сотрудничество с Аштоном в высшей степени плодотворным, хотя Аштон больше не создал для него ни одной роли. «Я не в состоянии его контролировать, — жаловался он художнику Джармену в период работы над «Джазовым календарем». — Если у вас возникнут проблемы с другими танцорами, дайте мне знать, и я во всем разберусь. Но боюсь, что с Руди вам придется разбираться самому». Джармен быстро обнаружил, что Рудольф приводит в отчаяние костюмерный отдел. В качестве единственного танцовщика-мужчины, имеющего права на индивидуальные требования, он хотел, чтобы его жакеты были укорочены выше бедер, дабы подчеркивать линии ног, но достаточно просторными в проймах, чтобы позволить ему двигаться более свободно. Вырез должен был оставаться полностью открытым, что исключало любые воротники или жабо, а всем костюмам надлежало застегиваться спереди. Последнее требование вызывало особые протесты, так как почти все костюмы застегивались сзади, но Рудольф боялся, что одежда загорится из-за осветительных приборов. «Что, если начнется пожар, а я не смогу вылезти из костюма?» — спрашивал он каждый раз, когда костюмер Майкл Браун пытался его переубедить. Так как Рудольф редко тратил много времени на примерки, часто требовались шесть или более выступлений, чтобы костюмы были приспособлены должным образом.
Рудольф успел сменить несколько костюмеров, когда Браун занял их место в 1967 году. Способность терпеть вспыльчивый нрав Нуреева сделала Брауна незаменимым членом его команды, хотя первый опыт с этими вспышками раздражения явно привел нового костюмера в замешательство. «Если он понимал, что кто-то его боится, то вытирал им пол. Нужно было уметь ему противостоять. Мне понадобилось два года, чтобы этому научиться». Браун, бывший профессиональный конькобежец, проводил с Рудольфом подготовку к спектаклю и выходу на сцену. В большинстве случаев ему приходилось одевать Рудольфа в кулисах, так как он продолжал разминку во время подъема занавеса. Впрочем, занавес редко поднимали вовремя. «Он просто говорил: «Подождите. Я еще не готов». И его приходилось ждать». Разумеется, составной частью разминки являлось приведение себя в ярость. В этом работники принимали невольное участие. Торопя Рудольфа, помощники режиссера способствовали выбросу адреналина в его организме.
Браун не только заботился о костюмах и гримерных принадлежностях Рудольфа, но лично готовил его балетные туфли, чего не делал ни для каких других танцовщиков. В то время как большинство танцовщиков носили одну пару туфель, соответствующую костюму, выбрасывая их, когда они изнашивались, Рудольф смешивал разные пары, менял туфли в антрактах и даже между сценами, отказываясь их выбрасывать, если они ему нравились. Это означало, что Брауну приходилось латать, зашивать и красить кожаные туфли, ставшие тугими и одновременно ломкими, так как годами впитывали в себя пот. Его пальцы «кровоточили от зашивания кожи». А так как Рудольф не любил новые балетные туфли, Браун должен был разнашивать их в его квартире. Рудольф хранил свои туфли, гримерные принадлежности и трико в большом чемодане, который таскал с собой повсюду. В аэропортах он возил его на колесиках, поэтому Мерль Парк окрестила чемодан «собачонкой», а сам Рудольф иногда шутливо именовал его «сэр Фред». Браун говорит, что чемодан был его жизнью, ибо независимо от всех внешних атрибутов — домов, хозяек, антрепренеров — она сводилась к содержимому этого чемодана.
Рудольф стал до такой степени полагаться на Брауна, что настаивал на работе с ним, даже выступая в Лондоне с иностранными труппами, каждая из которых располагала собственными костюмерами. «Впрочем, они не возражали против моего присутствия, так как это избавляло от проблем». Браун также сопровождал Рудольфа в зарубежных гастролях Королевского балета. Спустя много времени после событий в Ле Бурже Рудольф боялся, что КГБ может попытаться угнать его самолет, поэтому он часто летал не чартерным рейсом с труппой, а более ранним рейсом с Брауном. Неизвестно, действительно ли у КГБ имелись какие-то намерения в его отношении, но в эпоху Филби, Берджесса и Джеймса Бойда нуреевская мания преследования была вполне понятна. Неудивительно, что Фонтейн, Кит Мани и Джоан Тринг тайно встречались с человеком, который позвонил Тринг домой мартовским вечером 1968 года.
Он объяснил, что позвонить ей его попросил адвокат Рудольфа, и добавил, что возникла «серьезная ситуация» и необходима срочная встреча. Тринг так разволновалась, что пулей вылетела из своего дома на Уэстгейт-Террас в Эрлс-Корт и помчалась на Телеграф-роуд, 149, находящуюся в нескольких кварталах, где Фонтейн гостила у своей матери. Фонтейн, в свою очередь, позвонила Мани. «Можешь сразу же приехать? Нам нужен мужчина. Здесь Джоан с весьма тревожной и таинственной проблемой, и мы должны вернуться к ней в дом к восьми». Вскоре прибыл звонивший, Джон Мерри, в сопровождении женщины, которую он представил только как «сотрудницу особого отдела». Внимание Мерри привлекло, как он сообщил им, что телефон Рудольфа прослушивается и что его дом находится под постоянным наблюдением русских агентов. Мерри предупредил, что они могут попытаться его похитить. Они уже задавали вопросы почтальону. Не кажется ли им, что у дома Рудольфа следует немедленно поставить охрану? Сначала Тринг была склонна принять его всерьез, потому что в последние недели Рудольфа постоянно беспокоили назойливыми телефонными звонками. Иногда в трубке раздавались щелчки. Рудольф попросил Тринг поговорить с его адвокатом, и она решила, что Мерри ведет расследование. Однако чем дольше говорил Мерри, тем слабее в это верилось. «Если они действительно хотят похитить Рудольфа, — полунасмешливо заметила Фонтейн, — то мы едва ли можем что-нибудь с этим поделать». Когда же Мерри запросил высокий гонорар за исполнение им обязанностей телохранителя Рудольфа, они быстро его спровадили. Но они не стали сообщать Рудольфу об этом визите, зная, что это только его встревожит.
Несколькими неделями ранее сестра Рудольфа Роза телеграфировала ему из Ленинграда: Хамет умер от рака легких 25 февраля. Рудольф побледнел, читая телеграмму. Отец и сын не разговаривали друг с другом семь лет. Рудольф всегда был сдержан в отношении своей семьи, и особенно отца, но однажды он сказал Мерль Парк, своей самой постоянной партнерше после Фонтейн, что хотел бы узнать его лучше. В интервью журналу «Эсквайр», данном еще до получения печального известия, Рудольф сделал несколько косвенных, но достаточно красноречивых замечаний по поводу их конфликтов. При виде скверной стрижки журналиста Леона Харриса Рудольф стал излагать теорию о том, почему американские отцы возражают против того, чтобы их сыновья носили длинные волосы. «Мальчик хочет быть красивым, а отец ему завидует. Он тоже хочет быть красивым, но либо стесняется своего желания, либо не имеет волос. Мальчик должен иметь красивую прическу. Все, что обязан сделать отец, — это дать сыну образование, обеспечив его всеми знаниями, которые тот может приобрести, и затем выставить его из дома. Если парию суждено выжить, он выживет».
Нурееву неизбежно предстояло носить клеймо политического ренегата в год социальных потрясений и беспорядков, демонстраций против войны во Вьетнаме, а также убийства Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди. Но Рудольф, никогда в жизни не высказывавший каких-либо политических убеждений, видел мало общего между его бунтом и бунтами на Западе. Он бунтовал в силу необходимости, а эти люди, по его мнению, всего лишь следуют моде. «Так называемый всемирный бунт молодежи никакой не бунт, — говорил он Харрису. — Они просто приспосабливаются — стараются раздобыть денег и стать независимыми от родителей. Их демонстрации сегодня выглядят конформизмом, а не бунтом. Настоящий бунт — это когда вы берете власть в свои руки и заставляете мир следовать за вами…» И Хамет, и его сын переделали мир, который они унаследовали.
Вернувшись в Нью-Йорк весной 1968 года, Нуреев и Фонтейн открыли четырехнедельный сезон Королевского балета Великобритании «Ромео и Джульеттой». Успев попрощаться с Фонтейн год назад в «Лебедином озере», критики теперь восхищались лучезарной юностью ее Джульетты. С другой стороны, исполнение Рудольфа удостоилось похвалы за вновь обретенную зрелость, глубину и сдержанность. «Я научился у вас, — говорил он Фонтейн, — держать котел начищенным и кипящим». Если раньше Рудольф брал за основу «почти стилизованный романтический образ влюбленного, — писал Клайв Барнс в «Нью-Йорк таймс», — то теперь он играет с большим разнообразием и вниманием к деталям, не принося в жертву свою ставшую символической силу». Другому обозревателю Рудольф показался освоившимся в Королевском балете и уже не выглядевшим «экзотическим незваным гостем». Однако ночами он наслаждался, играя эту роль, и неизменно находился в центре внимания, какими бы легендарными ни были его компаньоны. «Джеки, Ари, Руди и Марго внезапно заявились к П.Дж. Кларку, — писала «Нью-Йорк таймс», — и угадайте, кто монополизировал звезд? Руди с его брюками в обтяжку, сапогами, кепкой и короткой меховой курткой».
Тем временем требования «хотим мы Руди в голом виде» раздавались все настойчивее после появления обнаженного Рудольфа на фотографии Ричарда Аведона в «Вог» в декабре 1967 года